– Не слыхал фразу: человека преображает любовь? – Катя спросила это с какой-то недоброй нервной усмешкой. Циничной усмешкой, которая не понравилась Колосову.
– Ты насчет экспертизы интересовалась, – сказал он, помолчав. – Так вот, не очень обольщайся. Эксперты дали заключение, что Петрова убита лопатой и что трупы в Нижне-Мячникове разрублены тоже лопатой (при этом Катя вспомнила – сердце, вырванное из мертвой груди и заброшенное на ветки вишни. А потом… лицо Коха, когда он смотрел в костер там, на пустыре…). Такой вывод они сделали, – продолжил Колосов, заметив, как потемнело ее лицо. – Но вряд ли кто-то из спецов даст категорическое заключение о том, что эти предметы и лопата, изъятая у него, полностью идентичны. Тут наука, как говорится, пока еще бессильна. – Он глянул на часы.
– Ты торопишься куда-то? – спросила Катя.
– Тут надо в одно место еще подъехать. А что?
– Знаешь, Сережка Мещерский очень хотел тебя повидать, – сказала вдруг Катя. – Между прочим, он был со мной и на кладбище, и в цирке.
Никита потянулся за курткой.
– У него адрес прежний? – спросил он. – Да? Ну тогда, если он не возражает, я вечерком попозже… возможно заеду. Я ему из машины позвоню.
У себя в кабинете Катя стремглав кинулась к телефону. Она ни о чем не думала. Знала: так надо. Набрала номер в офис Мещерского: в турфирме «Столичный географический клуб» работали до восьми. Мещерский был крайне удивлен. С Никитой они не виделись бог знает сколько времени. С того самого случая, который… В общем, давно.
– Катя, Никита мне уже звонил, он…
Катя быстренько залпом из всех орудий накрыла его робкие недоуменные вопросы.
– Хорошо, приезжайте. Точнее, за тобой я сейчас сам заеду. Только, Катя, ко мне домой… я не знаю, удобно ли будет.
Она смекнула: у Мещерского все эти два дня сиднем сидит Кравченко. Она, увы, и не подозревала,что всю ночь, проведенную ею в цирке, телефон в ее квартире звонил не переставая. Она и не подозревала, что «драгоценный В.А.», столь демонстративно хлопнувший дверью, опустится до того, чтобы ее проверять!
– Я Никите предложил, пусть прямо сюда в офис едет. – Мещерский – добрая душа – всегда шел навстречу своим друзьям. – Только, Катенька, я не могу Вадьке не позвонить. Пойми, в каком я положении. Я и его позову, хорошо? И прошу тебя, очень прошу, ну, пусть он кретин, пусть… Ну сделай что-нибудь ты. Ну хоть шаг. Ведь ты и он…
– Мы ему вместе позвоним, – тут же решила Катя. – Только сначала я тебе все-все расскажу, чтобы ты был в курсе, что у нас тут творится. Это просто дикость!
Они прождали Колосова до десяти вечера. А когда уже решили: все напрасно – он приехал. Кравченко же на звонок Мещерского только брякнул в трубку, что «польщен приглашеньицем, но ему некогда заниматься всякой ерундой».
«Одно место», куда так срочно понадобилось подъехать Никите, – была тюремная больница при Октябрьском СИЗО, куда несколько часов назад из Стрельни перевезли Коха. Беседа в общей камере-палате Колосова не устраивала. И Коха снова под конвоем препроводили в процедурный кабинет. И снова оставили с начальником отдела убийств наедине. За почти истекшие сутки это было их уже третье свидание. В облике Коха вроде бы ничего не изменилось – лишь повязки у него на запястьях. И этот взгляд…
Никите очень бы хотелось, чтобы напуганный фигурант смотрел на него «как кролик на удава». Но Кох, видимо, был орешек крепкий. Неподдающийся. Попытка самоубийства добавила лишь черной меланхолии его взгляду. А воспоминание о пережитых унижениях – жгучей ненависти.
Никита чувствовал: ни один человек в мире так не желает его смерти, как вот этот. Мускулы Коха напряглись, еще секунда… Бросок и…
– А ты думал, что больше меня не увидишь? – прошипел Колосов, снова чувствуя под пальцами его горло, выворачивая ему при этом правую руку так, что мышцы болезненно вздулись. – Что же ты, Гена, слинять от меня хотел? Утечь в небытие? А бинтики не мешают, нет? Не жмут?
Он никогда не видел, как на манеже укрощают льва. Но инстинктивно чувствовал: это то же самое. Но лев ли перед ним? Скорее гиена, трупоед.
– Сколько раз ты себе вены взрежешь, столько раз мы тебя аккуратненько перевяжем. Из петли вытащим. В окно сиганешь – по кусочкам соберем и склеим, – сказал он, давая полузадушенному Коху чуть вздохнуть. – И вот так ты от меня не уйдешь. Понял? Ну?!
– П-понял… п-пусти. – Кох задыхался.
Колосов отшвырнул его на стул. И снова Кох, глотая воздух, судорожно растирал себе горло ладонью.
– Сочинение я твое прочел и перевел, – сказал Колосов. – Чистосердечный писака из тебя никудышный, Генрих. Поэтому буду задавать тебе вопросы я. А ты будешь правдиво и подробно на них отвечать. Слышишь, что я говорю? Или тебе громче повторить?
– Я слышу.
– Надругательство над трупами – это твое. И возьмешь ты его с собой в суд и потом после суда, куда приговорят. – Колосов внимательно следил: гиена, хоть ей и дали здоровенного пинка, еще скалит зубы, еще готова к решительному броску. – О патологии твоей не я, а следователь и психиатры с тобой беседовать будут. Судья, прокурор, адвокат. Им и будешь слезницы кропать по-немецки и стишки. А со мной здесь и сейчас будешь говорить не о кладбище. А о живых и убитых.
– Я не буду с тобой говорить. Никогда. Ни о чем!!
– Будешь. Будешь, Генрих. И знаешь почему? Потому что ты не дурак, не идиот, не псих. Ты нормальный. Нормальней всех нас и умнее, да? – Никита следил за ним настороженно: к гиене не поворачиваются спиной, не провоцируют ее на нападение. Если что – ее снова хватают за глотку. – И ты не останешься безучастным к тому, что я тебе сейчас покажу. – Он достал карманный УК, причем вид у него был такой, словно он достает ядовитую ящерицу. – Вот твоя статья. Читай, что ты заслужил по самому суровому приговору. Немного, правда? А это вот статья «убийство». Читай: «Убийство двух и более человек наказывается…» Ну? Ты же не дурак, ты нормальный. Разницу улавливаешь?
Кох глянул, прочел.
– Я никого не убивал, – сказал он зло и упрямо.
И это был великий прогресс! Гиена проглотила брошенную кость.
– Допустим только на одну секунду, что это так. Но кто тебе поверит? У вас в цирке совершено два убийства. И теперь ты, вот такой, как ты есть, у нас. И я спрашиваю, кто тебе поверит, Генрих?
– Я никого не убивал!
– А кто же убил Севастьянова и Петрову?
– Я не знаю.
– Кто подбросил пистолет Разгуляеву?
– Не знаю!
– Не ты! Но ты же ненавидишь его, своего хозяина – все ваши это говорят.
– Валька мне не хозяин! Он… он мне жизнью обязан!
– Но ты ведь очень хотел занять его место. У тебя же все данные быть звездой – молодость, сила, храбрость, желание работать. И цирку ты, наверное, искренне предан. Я прав? Ведь ты любишь это все – парад-алле, манеж, овации зрителей, ты любишь цирк, Генрих?
Лицо Коха пошло красными пятнами.
– Что тебе от меня нужно? – спросил он. – Что тебе от меня нужно?!
– Мне нужно, чтобы ты назвал имя убийцы.
– Я не знаю ничего про убийства!
– А некрофильство и трупоедство твое меня пока мало интересует. – Колосов следил, как рдеют веснушки Коха. – Я же сказал тебе – это сфера психиатров, следователя, судьи. О, тебя будут изучать, Генрих! Гляди, еще прославишься как небывалый феномен. В учебники криминалистики попадешь. Не скрипи зубами… не скрипи, пригодятся. Дантистов в тюрьме нет.
Кох встал. Потом сел. Колосов ждал, стерег его.
– Лопата, что ты с собой каждый раз брал. Откуда она у тебя?
– Купил в магазине.
– В Москве, в Стрельне?
– В Самаре.
– А почему не топор? Топором ведь удобнее. – Никита вдруг вспомнил, как в их самую первую встречу Кох рубил мерзлые бараньи туши. – Но это, если без сноровки, да? – продолжил он. – А если хорошенько потренироваться на мясце для хищничков, то и лопата сойдет. Между прочим, Петрову как раз лопатой и зарубили.
Кох вздрогнул. Колосов наблюдал: второй брошенной костью гиена подавилась.
– Тело было ладное у девочки, да? – тихо продолжал он. – Смотрел ты на нее, Генрих, и думал: сейчас это что! А вот как затихнет, станет покорной, безмолвной. Когда уже не сможет ни кричать, ни сопротивляться, ни отталкивать меня… Когда окажется в полной, безраздельной моей власти. Вот тогда я и достану из кармана заветный тюбик с вазелином и…
– Я Ирку не убивал!!!
Колосов вспомнил его в яме на ее теле. Хотелось закрыть глаза, отвернуться. Но он был один на один с гиеной. И она выла, словно ее прижгли каленым железом.
– Видишь, повесить на тебя ВСЕ ЭТО, – сказал он, – при желании очень даже возможно. Приплюсовать к одной статье другую – сроки по совокупности: от двадцати пяти лет до вышки, пусть даже с заменой на пожизненное. И заметь самое главное, Генрих, в нашем самом гуманном суде, когда там будут судить убийцу-некрофила, его никому не будет жаль. Даже сердобольным женщинам-заседателям, присяжным. Даже твоему несчастному адвокату. Все только и скажут: поделом. Некрофилы, Генрих, у людей вызывают чисто физическое отвращение.
Кох молчал.
– Ты прошлый раз говорил, что в то утро искал Петрову? – сказал Колосов.
– Я ее вечером видел. У клеток с Липским. – Кох отвечал безучастно. – Потом, когда я уже львятник закрыл, я еще ее видел.
Никита насторожился: что-то новенькое.
– Она шла от душевой. – Кох смотрел в пол. – Она была странная какая-то.
– То есть?
– Я видел ее мельком, и темно было. Она была чудная, – повторил Кох. – Торжествующее зло…
– В чем она была одета?
– В том, в чем ее утром нашли. В халате.
Никита вспомнил расположение помещений на цирковом дворе: душевая и туалет находились в углу, за шапито.Чтобы пройти от них через двор, действительно надо было миновать львятник.
– Как это прикажешь понимать «торжествующее зло?» – спросил он.
– Не знаю, так мне показалось. У нее был такой вид.
– И куда же она шла?
– К Вальке.
– И ты можешь подтвердить, что она вошла в вагончик Разгуляева?
Кох молчал. Потом кивнул. Глянул на Колосова – глаза гиены, которая ждет пинка и одновременно нацеливается вцепиться вам в ногу.
– Что тебе известно о жене Геворкяна? – спросил Колосов.
– Сучка. Баграту все жилы вымотала. Сначала с Валькой чуть ли не открыто жила, потом, как Аркан появился, к нему переметнулась. Раскладушка. Меркантильная. – Кох облизнул губы. – Капризная. Бесстыдная. И, по-моему, наркоманка.
– А она правда такая красивая, Генрих? – спросил Колосов.
Кох вскинул голову.
– Сука. На месте Баграта я б ей давно… – Он осекся. Умолк.
Никита ждал. Потом спросил:
– А что в цирке вообще говорят об убийствах? Кого-то подозревают, говори, не темни.
– Аркана, считают многие, Валька прикончил. Он ему угрожал, если тот давить на нервы не перестанет. Не один я это слыхал. Доходы с цирка они все делили – Разгуляй, Воробьев и эти двое – Аркан и наш новый владелец, большой человек в вашей столице, говорят. А насчет Ирки никто ничего не знает. Все напуганы. А теперь… – Кох смотрел на свои забинтованные руки. – Теперь во всем будут обвинять меня.
Колосов чуть было не спросил: «А что ты хочешь, чтобы тебя не обвиняли?», но сдержался. Что толку спрашивать или читать ему мораль? Просто, когда Коха увели, он вымыл руки горячей водой с мылом.
К Мещерскому он припозднился. Катя уже успела рассказать тому все, что произошло за эти дни в Стрельне и цирке. О Кохе она говорила как-то странно – было видно, все еще никак не может поверить, что некрофила задержали и что некрофил этот – Кох. А Мещерский помощника дрессировщика вообще не мог припомнить. Всю ту знаменитую репетицию он, оказывается, смотрел только на «этого синеглазого хлыща» – Разгуляева. А потом в цирке погас свет.
– Ну? Он признался в убийствах? – спросила Колосова чуть ли не с порога Катя.
– А почему ты решила, что я от него сюда приехал?
– По звездам прочла в телескоп. – Катя села в вертящееся кресло за рабочий стол Мещерского. – Но хоть что-нибудь-то он сказал?
Никита кивнул. Было видно, что он вымотан до предела. Но Кате отчего-то в эту минуту даже не было жаль его: раз устал, ехал бы домой спать. Чего тогда приперся, если и говорить не желает?
Чуткий Мещерский тут же завел какой-то осторожный нейтральный разговор – они с Никитой давно не виделись. И вдруг после вынужденной и весьма тягостной паузы, потому что нейтральный разговор никак не клеился, спросил:
– Никита, мне стало известно о записке Коха. Ты не поинтересовался у него, почему он все это написал и подписался своим именем по-немецки?
Колосов пожал плечами.
– Сережа, а что такое «сладчайший путь в Дамаск»? – спросила вдруг Катя. – Тебе такое выражение нигде не встречалось?
– У Брюсова, кажется… Аллегория многотрудного, почти крестного пути. – Мещерский глянул на Катю с изумлением. – А почему ты спрашиваешь?
– Так. Вспомнила кое-что.
– Только это, по-моему, аллегория-антипод. Никакого религиозного смысла в этом понятии нет, – припоминал Мещерский. – Это аллегория не духовной, скорее физической, плотской любви. Достижение ее, постижение сути. И в роли божества тут выступает любимое существо.
– А при чем тут Дамаск?
– Ну, это из преданий рыцарей-крестоносцев, отправлявшихся в Палестину. По правилам, отправляясь на освобождение Иерусалима и Гроба Господня, они должны были отринуть от себя все мирские радости, любовь, в том числе земную. Но многие были не в силах сделать это. И вот кто-то отправлялся тропой духа и небесной любви в Иерусалим, а кто-то тропой любви земной, тропой наслаждений в Дамаск – аллегорическое место, средоточие страсти. Но это все аллегория, предание, поэтические метафоры трубадуров.
– Метафоры любви? – уточнила Катя. – Ну да, пожалуй, – любви, страсти, вожделения, служения любимому существу, любовные муки. Но я не пойму, к чему ты все это у меня спрашиваешь?
– Просто хотела это выражение прояснить. Я его услышала от этого вашего Генриха Коха. Бедный рыцарь Генрих… – Катя смотрела в окно, лицо ее выражало смесь брезгливости и печали. – Его, наверное, теперь в институт Сербского на обследование положат.
– Да, но только если прокуратура его до суда оставит под стражей, – хмыкнул Колосов.
– То есть как? – встрепенулся Мещерский. – Его – жуть такую, извращенца отпустят под подписку?
– Санкция статьи невелика и не сурова. Если, конечно, мы его причастность к убийствам не докажем.
– Ну, вы даете, Никита! – Мещерский стукнул по столу. – Кох! Ах ты… И фамилия-то… Да я б с такой фамилией сразу бы удавился! Некий Кох был гауляйтером Украины, палач, гестаповец, его потом в Праге партизаны грохнули. Уж лучше тогда фамилия Шикльгрубер, ей-богу!
Катя покосилась на Мещерского – и все-то ты знаешь, эрудит наш, светлая голова, а мы… А всего сутки назад упрекал, что я «слишком занята этим делом»! А теперь вон Никиту учит, что тому с некрофилом делать.
– Сережа, ты не волнуйся, а лучше подумай. Мы тебя не кричать, а думать позвали, – сказала она кротко. – Ты видишь, как мы все запутались. Я, признаюсь, совершенно. Никита… ну, он вид делает, что у него все под контролем, но он тоже в жутком разброде. – Она бросила взгляд на Колосова. – А ты, Сережа, человек свежий, более того, в отличие от нас с логикой абстрактной дружишь. И порой отличаешься оригинальными суждениями. – Она льстила кротко, ласково. – И потом ведь были уже случаи, когда ты Никите реально помогал… Так что думай. Вот во всем, что я тебе рассказала – в этих убийствах, в задержании Коха, – вот в этом самом, на что лично ты в первую очередь обратил внимание?
Колосов сидел у двери на кожаном диване для клиентов турфирмы и вроде был занят тем, что разглядывал свои запыленные ботинки. Но Катя знала: он слушает то, что сейчас говорит она и что, возможно, изречет, как оракул, Мещерский.
– Что ж… До сих пор не установлено прямой связи между убийствами Севастьянова и Петровой, – начал Мещерский.