– Фельдшера зови, звони в «Скорую»! – рявкнул Липский и вдруг, обернувшись к Воробьеву, Клинике и двум его телохранителям, покрыл их громоподобным, трехэтажным матом, который потряс не только его тщедушное хлипкое тельце, но и купол шапито.
Консультантов сдернул черные очки. Смотрел на арену, не мигая. Потом опустился в кресло первого ряда. Из динамиков все еще гремел марш. Но ни он, ни Колосов, казалось, и не слышали музыки.
Глава 24
УДАР
Обо всех этих событиях Катя понятия не имела. Однако весь последующий день она провела как на иголках. Не могла дождаться заветного вечера, чтобы сорваться в метро, успеть на рейсовый автобус в Стрельню – хотя бы ко второму отделению цирковой программы. У Кравченко был выходной. Не позвонить домой, не предупредить – означало сжечь за собой последние жалкие кораблишки. Катя позвонила. Трубку вместо Кравченко взял Мещерский. Он снова гостил у них (переезжал бы совсем! – подумала Катя). По голосу Мещерского было ясно, что пива приятелями уже выпито немало.
– Сереженька, а ты снова у нас? А почему не на работе в офисе? – ехидно осведомилась Катя.
– Я к зубному ездил, по дороге заглянул. Тебе Вадьку?
– Нет, обойдусь. Передай, пожалуйста, ему, что я сегодня задержусь. У меня срочные дела в Стрельне.
Зловещее молчание на том конце провода. Бормотание – Мещерский шепотом пересказывает… звон разбитого стекла. Катя прикинула в уме, что там в сердцах трахнуто об пол? Бутылка или же те высокие бокалы, которые она подарила «драгоценному В.А.» на его прошлый день рождения? «Так скоро и до драки дойдет», – подумала она. Говорят же (и не раз это подтверждали сами потерпевшие в семейных скандалах жены) – раз лупит муж свою подругу жизни, значит, ревнует. А если ревнует, значит… любит? Неужели?
– Катя, жду тебя без четверти семь у метро на остановке, – решительный и вместе с тем умоляющий голос Мещерского.
– И ты в таком состоянии сядешь за руль? – спросил она: так, приехали. Сторож-соглядатай!
Гудки. Это не душечка Мещерский повесил трубку. Катя знала это преотлично. Это Кравченко поставил жирную точку в их препирательствах. У метро без четверти семь действительно уже бдительно дежурила знакомая синяя «девятка». Катя подумала, насколько было бы ей легче, если бы сторожить ее в цирке приехали они оба или же вместо Сереги приехал бы сам… он, драгоценный… Они бы поскандалили, повыясняли бы отношения. Кричали бы друг на друга, может быть, даже подрались – черт с ними, с приличиями! Но с Катиной души сразу бы свалился такой тяжелый камень… В крике, в ссоре – пусть даже так, но она сумела бы объяснять ему, отчего так упорно идет наперекор его воле и желаниям, почему ездит в этот цирк. Ведь понял же ее Сережка! И даже согласился помогать ей и Никите, несмотря на свое прежнее ворчание и недовольство.
Но это глухое молчание, которое с некоторых пор воцарилось в их с Вадькой доме… Катя подошла к машине. Она многое, да что там – ВСЕ бы на свете отдала, окажись сейчас за рулем Кравченко, но… За рулем сидел Мещерский. Один-одинешенек, похожий на встрепанного воробья.
И он, вроде бы совершенно посторонний в этом деле человек, произнес, когда они ехали мимо Нижне-Мячниковского кладбища, фразу, смысл которой Катя поняла гораздо позже:
– Мне так не хотелось отпускать тебя туда одну. У меня какое-то странное предчувствие. Словно что-то должно случиться.
Машина резко вильнула влево и едва не выскочила на встречную полосу.
У шапито Катя выгрузила из машины «сторожа»: на ногах, на земле Мещерский держался еще более неуверенно, чем за рулем. Однако заявил, что «он в форме, и они идут смотреть представление». А кассирша, мимо которой они в тот миг проходили, узрев, в каком состоянии «фотокорреспондент из газеты», только головой покачала: эх, молодежь!
В цирк они попали через служебный вход. К счастью, опоздали ненамного – шли самые первые номера. На арене кружились лошади, гнедые, белые, танцевали вальс. Катя усадила Мещерского на свободное сиденье во втором ряду, сама устроилась на откидном.
Цирк, как всегда, был полнехонек. Музыка наяривала вовсю. После конного номера настала очередь уже знакомых Кате воздушных гимнастов Волгиных. Потом на арене появился Липский и слониха Линда. И тут Катя подумала: они выпускают ее на манеж без клетки! А заходить в слоновник, когда она там прикована цепью, боятся. Как же это, простите, понимать?
На арену выскочил Роман Дыховичный. Коверный проигрывал знакомую репризу – слониха погрозила клоуну поролоновым кирпичом. Катя осмотрела ряды – где же Гошка-подсадка? А вон он пробирается по первому ряду к свободному месту. Слониха запустила в клоуна кирпичом, промазала – зрительный зал испуганно ахнул. Гошка подпрыгнул, как заправский баскетболист, поймал «кирпич». И номер пошел своим чередом.
Катя наклонилась к Мещерскому, шепнула:
– Я на минутку, ты посиди.
Пока идет представление, она снова… Цирковые кулисы, кусочек чужой незнакомой жизни… Она увидит… Правда, в прошлый раз во время такого похода за кулисы она ничего особенного не заметила, но вдруг сейчас повезет?
В зале – гул, смех, аплодисменты. Это Гошка на своих роликах кружит вокруг слонихи. Роллер ты наш неутомимый.
Катя оглянулась и… чуть не налетела на Геворкяна. Он стоял в кулисах, уже был одет (или раздет?) для выхода на манеж. Кате вспомнилось «похвальное слово коротышкам». А мускулатурка у малютки-Баграта – ого-го, пресс словно железный.
Геворкян, правда, не обратил внимания на ее извинения. Он явно нервничал. Казалось, он лихорадочно чего-то ждет. Катя поискала глазами Илону – где она? Скоро их выход. Неужели этот «индийский факир» так дико волнуется перед выступлением? Правда, она слыхала, что даже великие артисты испытывали перед спектаклем весьма ощутимый мандраж, однако…
– Баграт, вот ты где! Ты просил…
К Геворкяну подошел гимнаст Волгин. Что-то спрашивает, жестикулирует… Катя отвернулась: ладно, это их дела. К номеру Илоны она вернется в зал, разбудит осоловевшего Сережку. Пусть взбодрится на зажигательном стриптизике, пусть кровь его молодая взыграет…
Она вышла из шапито. Во дворе служители уже составляли из передвижных клеток туннель для номера Разгуляева. А сам он где же? У себя в гардеробной? Или возле своих разлюбезных хищничков?
Катя не хотела идти – ноги сами понесли ее к его гардеробной, ко львятнику. Она поднялась по ступенькам, тихо постучала. Глухо. Толкнула дверь – не заперто. Вот, значит, как живут знаменитые дрессировщики… Она оглядела гардеробную с порога – в углу шины для мотоцикла горой. Стена над походной раскладной кроватью густо залеплена плакатами, афишами. Его имя повторялось на них на самых разных языках. Тут же множество пришпиленных кнопками фотографий. Львы на манеже и он. «Живой ковер» из львов – его руки запутались в львиной гриве, «пирамида», прыжок сквозь горящий обруч. А вот и смертельный трюк, нервных и беременных женщин просят отвернуться – его рука по локоть в львиной пасти. И «поцелуй» – львиная морда почти у самого его лица. Катя отчего-то подумала, что знает, как зовут этого льва – Раджа. Тот самый странный, дикий Раджа.
Среди вороха цирковых фотографий виднелась и еще одна, совершенно другая фотография – мальчишка со школьным рюкзачком, торжественно и радостно смотрящий в объектив. Катя вспомнила: у него ведь сын где-то в Питере. Школьник.
Катя нагнулась – что-то белое на полу. Она подняла скомканную футболку. Ее словно в спешке сорвали с себя, швырнули в открытую сумку с вещами, но впопыхах промахнулись. Она оглядела футболку. Грудь ее была обильно заляпана алыми пятнами. Катя потрогала их. Кровь, и совсем свежая. Она тихонько положила футболку на место. Заглянула в сумку, осмотрела другую его одежду. Нет, все чисто, никаких пятен. Колебалась: что делать? Сунуть футболку в сумку, показать Никите – пусть эксперты проверят группу крови… Но вдруг сама себе возразила: да с чего ты, глупая, взяла, что это кровь Петровой? Пятна свежие. Наверное, и получаса не прошло, как футболку испачкали. Может, это его кровь – хлынула носом или же…
Под окном вагончика послышались голоса. Катя прижалась к стене. Не хватало еще, чтобы ее застукали тут как домушницу! Она выскользнула за дверь и бегом пересекла двор.
– Ты где была? – поинтересовался Мещерский, когда она вернулась на место. Он весьма взбодрился во время номера гибкой, смуглой, облаченной лишь в золотистое открытое бикини «женщины-змеи».
– Сережа, мне надо тебе кое-что сказать. Я не знаю, как поступить…
Гром аплодисментов. Музыка. Катин шепот потонул во взрыве эмоций, которыми зал проводил «змею» с арены.
– Следующим номером нашей программы…
– Сережа, да послушай меня!
– Поприветствуем индийского факира, его экзотических питомцев и пани Илону из Варшавы!
Аплодисменты. Буря энтузиазма. Администратор-конферансье сделал приглашающий жест. Как и в прошлый раз, из динамиков знойно запела Патрисия Каас. На арену вышел Геворкян.
Один.
Администратор Воробьев, улыбаясь публике, наклонился к нему, словно спрашивая, что, черт возьми, случилось? Катя со своего места хорошо могла разглядеть их лица. Воробьев улыбается, но… А Геворкян, боже, да что с ним? По рядам прокатился ропот нетерпения. Экзотический стриптиз ожидали с великим интересом. Многие и пришли в цирк ради номера Илоны и леопардов Разгуляева.
– Прошу извинить… в нашей программе… в нашей программе произошли изменения… – Голос Воробьева был наигранно-бодрый, но вид растерянный. – Вместо только что объявленного мной номера вашему вниманию предлагаются… икарийские игры!
На манеж резво, точно мячики, выскочили гимнасты. Геворкян скрылся за кулисами. Следом чуть ли не бегом устремился Воробьев – как был в смокинге, со съехавшей набок черной «бабочкой». В зале многие начали вставать с мест, свистеть. Никто не желал смотреть вместо вожделенного стриптиза какие-то там икарийские игры!
Катя дернула Мещерского за рукав, потащила к выходу. ЧТО-ТО ПРОИЗОШЛО. Она чувствовала это. Что-то случилось, причем только что… И Геворкян…
– Так, может, она в город уехала? Кто-нибудь видел, как она на автобус садилась?!
Воробьев кричит. За кулисами полно артистов. Лица раздраженные, встревоженные.
– Что случилось? – шепотом спросила Катя у оказавшегося рядом Романа Дыховичного. Этот его нелепый клоунский наряд – рот до ушей, нос картошкой, рыжий парик, а глаза – злые…
– Погребижскую черти куда-то унесли! Номер сорвала! Никого не предупредила! – Он, казалось, из себя выходит от злости.
– А муж ее разве не знал?..
– Какой к черту он ей муж! Болван! – взорвался коверный.
– Машина-то их на месте? Может, она на машине укатила, может, в пробку попала? – чей-то голос из толпы.
– Баграт уже побежал на стоянку проверить…
Катя смотрела на темный цирковой двор. Они все думают, что Погребижская сбежала: бросила мужа, цирк. Уехала куда-нибудь с «новым», типа Севастьянова… Кто-то тронул Катю за руку. Мещерский. Хмель уже слетел с него.
– Они тут еще долго базарить будут, – шепнул он. – А мы… Ты что мне хотела сказать?
Катя рассказала про кровь на футболке.
– Надо сообщить Никите. – Но Мещерский тут же остановился. – Не застанем, поздно уже, вечер. Давай, пока они тут собачатся, сами осмотрим. – Он быстро кивнул на шапито, вагончики, ангары.
А что они еще могли сделать? Катя не знала. Двор цирка внезапно показался ей огромным, необъятным. Хоть и освещается тут территория, но сколько же темных углов, закоулков. Мусорные контейнеры, бытовки, душевая, пустые клетки…
Обогнули львятник – двери заперты на висячий замок. Слоновник – тоже заперто. После выступления Линду водворили в ее стойло. От греха. Катя, приподнимясь на носки, заглядывала в окна вагончиков – никого. Все на представлении. Двор словно вымер. Только у фургона на колесах, где содержали «смешанную группу хищников», – движение. Там суетился рабочий персонал, готовящий номер Разгуляева.
Мещерский повернул в сторону конюшни. Распахнул дверь – аккуратные стойла, запах сена, лошади каждая на своем месте под синими суконными попонами. Их номер один из первых в программе. А теперь они отдыхают, набираются сил, хрупают овсом, дремлют.
Они покинули конюшни, и вот тут-то… Катя застыла на месте. Ей послышалось… показалось? Слабый, мучительный стон из темноты… Они ринулись на звук – еще мусорные контейнеры, сетка ограждения, стена и… скорченная человеческая фигура. Знакомый Кате розовый шелк, светлые волосы…
– Леночка… боже… что с вами?
Черные потеки на асфальте – струйки – от тела прямо к Катиным ногам. Точно лак.
Подбежал Мещерский, попытался приподнять Погребижскую. Розовый шелковый балахон, в котором она выходила на манеж, намок от ее крови. На Катю смотрели затуманенные болью и мукой глаза.
– Помоги-те… – шепот как шелест сухих былинок. – Как же больно…
– Сережка, беги… звони… Кого по дороге встретишь, посылай за фельдшером… скажи, она здесь, ранена! – Катя не сознавала даже, что кричит. Наклонилась к Погребижской. Бледное как мел лицо, закушенные от боли губы. – Лена, кто это сделал с тобой? Ты слышишь меня? Кто? Имя?
Затуманенный уходящий взгляд. Веки Илоны дрогнули, вздох.. Она безжизненно уронила голову. В лицо Кати ударил свет фонарика – цирковые услышали их крики. Впереди Воробьев и Разгуляев. Баграт бросился к жене с криком «Врача!».
– Она только ранена. Она жива, помогите. – Катя пыталась помочь ему поднять Илону.
– Она мертва.
Это сказал Роман Дыховичный. Сквозь толпу протискивался фельдшер. Но все уже было напрасно. Они опоздали. Катя почувствовала чей-то взгляд. Разгуляев – его оттеснили от тела, но он был выше многих в этой толпе. Он смотрел на нее так, словно они снова были одни в ночи. Катя почувствовала, что ее бьет озноб. Ей было страшно.
А дальше все происходило как во сне. Сорванное представление, возбужденные зрители, хлынувшие к выходу. Крики: «Убийство! Вызывайте милицию!» Вой сирен…
Катя сидела на ящике для реквизита. Смотрела на этот хаос. Она знала, все они безнадежно опоздали, хотя могли бы успеть.
К Колосову, приехавшему на место, страшно было подступиться. Катя читала по его лицу, как по открытой книге: он тоже казнит себя за то, что опоздал. Но именно в такие минуты Никита собирает в кулак все – нервы, эмоции, раскаяния, сомнения, сожаления. Накрывается официальной броней, превращаясь в истинного робота-полицейского. Он знает, что на нем лежит ответственность. Он работает. А что ему еще остается?
Как только приехал Никита, Мещерский, улучив мгновение, шепнул ему, что, мол, срочно надо поговорить, есть важные новости. Его и допросили одним из первых, как очевидца. При этом Никита старательно делал вид, что они с Мещерским не знакомы. Катя вздохнула с облегчением: ну, слава богу, теперь Никита знает про кровь на футболке. Они устроят обыск в гардеробной Разгуляева и найдут эту, быть может, очень важную для следствия улику. Но… час шел за часом, а она, однако, не чувствовала никакого прояснения ситуации. И сердце ее наполнялось тревогой: что же происходит?
Конюшня была оцеплена. К телу не подпускали никого из посторонних. Но если бы Катя присутствовала там, она могла бы услышать весьма примечательный разговор между Колосовым и делавшим осмотр экспертом Грачкиным.
– Четыре проникающих ножевых ранения в брюшную полость. Большая кровопотеря, – это были первые, самые предварительные результаты осмотра тела Погребижской. – Удары нанесены с большой силой. Повреждены внутренние органы. – Грачкин, выезжавший уже на третье убийство, был сосредоточен и на сей раз на удивление лаконичен. – Смерть, по показаниям свидетелей, наступила около половины десятого вечера. А судя по кровопотере… Она ведь жива еще была, когда ее нашли… Думаю, нападение было совершено в 20.45 или на четверть часа позже, в 21 час. И еще, Никита Михалыч, хочу отметить одну деталь: учти, ее не просто пырнули ножом. Ей бешено, неистово и яростно наносили удар за ударом.
– Что ты хочешь этим сказать? – Колосов чувствовал, что Грачкин пришел для себя к какому-то определенному выводу, но пока умалчивает о нем.