Верховцев тяжело дышал.
Они подошли к маленькому покосившемуся строительному вагончику-бытовке. В единственном окне его горел свет.
– Здесь, – кивнул Данила и громко постучал в дверь. Не получив ответа, он толкнул ее плечом. Они вошли в бытовку.
У окна под голой, без абажура лампочкой стоял колченогий стол, покрытый порыжелой клеенкой, рядом на придвинутой к столу продавленной софе, прикрытой только полосатым матрацем, испещренным жирными и кровавыми пятнами, сидела светловолосая девушка, молча смотревшая на вошедших. Ее серые тусклые глаза сонно моргали. Одета она была в какие-то нелепые черно-бело-полосатые рейтузы и черную кофту на «молнии».
– Здравствуй, Аня, а вот и я, как и обещал, – сказал Данила. – А это мои друзья, познакомься.
На лице девушки ничего не отразилось. Серые выпуклые глаза моргнули.
– Принес? – спросила она тоненьким, писклявым голоском.
– Принес.
– Давай. – Она протянула тощую лапку с обломанными ноготками и, заметив, что Данила медлит, прикрикнула: – Ну, давай же!
Он вынул из кармана пальто маленький пузырек с прозрачной жидкостью.
Девушка вся подобралась. Теперь она напоминала хлипкого паучка, нацелившегося на запутавшуюся в его сетях моль. Глаза ее словно проснулись, засверкали.
– Это мне? Все мне? – спросила она недоверчиво.
– Конечно, тебе, Анечка. Я же обещал. – Данила протянул ей пузырек на ладони. Она схватила его, сунула в рот и, не успели Верховцев и Олли глазом моргнуть, перекусила стеклянное горлышко зубами, затем выплюнула осколки, пошарила под матрацем и извлекла оттуда грязный пластмассовый шприц с отломанной иглой.
Верховцев отвернулся. Он не выносил, когда при нем вводили иглу в вену.
Через десять минут девушка по имени Аня была уже совершенно другим человеком. Она томно вытянулась на матраце, перебирала пальцами пряди длинных, давно не мытых волос и, щурясь, разглядывала посетителей.
– А это что за ангелочек? – спросила она, кивая на Олли.
– Это один веселый и очень талантливый парень. Если ты согласишься на то, о чем мы говорили, у вас будет возможность познакомиться поближе, – улыбнулся Данила.
Девушка приподнялась на локте, приблизив к Олли замурзанное личико.
– Как тебя зовут?
Олли пожал плечами.
– Ты что, немой? Или смущаешься?
– Он смущается, – сказал Данила. Он искоса смотрел на Верховцева, наблюдая за его реакцией.
– Меня смущается? – улыбнулась девушка.
– Тебя.
Олли закусил губу.
Она разглядывала его с любопытством, то и дело склоняя голову то к одному, то к другому худенькому плечу.
– Я не кусаюсь, мальчик, – пропищала она наконец. – Другие кусаются, смотри. – Она быстро оттянула свои полосатые рейтузы, обнажив костлявое бедрышко. На коже отпечатался багровый оттиск чьих-то зубов. – А я не кусаюсь. Я смирная.
– Кто это тебя так? – спросил Олли.
– Цапнул? Да есть тут один. Сначала деньги платит, потом кусается. А больше ничего не может. А ты можешь?
– Могу. – Нежные щеки Олли вспыхнули. Данила положил ему руку на плечо.
– Вот наш главный режиссер-постановщик, Аня, познакомься, – кивнул он на Верховцева. – Если ты не против, он задаст тебе несколько вопросов.
Верховцев присел на краешек матраца рядом с девушкой.
– Вы давно здесь? – спросил он негромко.
– В домике-то? В чертовом домике? Даже не знаю сколько, – усмехнулась она. – Что, дрянь место, да? А вы получше собираетесь предложить?
– Это будет зависеть от вас.
Она подперла головку кулачком. Кожа на ее щеках посерела от грязи. Волосы слиплись в косицы.
– Да разве такая, как я, вам подойдет?
– Это тоже от вас будет зависеть. – Верховцев пристально разглядывал ее фигуру. – У нас безвыходное положение. Премьера через две недели, а одна из статисток попала в аварию. Гипс на два месяца. Катастрофа, в общем. – Глаза его ощупывали ее тело. – Вы на нее похожи. Нам, видите ли, нужен определенный типаж.
– Мне что, прямо сейчас раздеться или подождать? – Ее голосок звенел, как песнь комара в ночи.
– Успеется. Вы, как я слышал, в театре играли…
Она криво усмехнулась.
– Господи, что я только не делала: пела, играла, даже с…ла на сцене. Не верите?
– Верю.
– У вас это тоже надо делать?
– Нет. У нас этого делать не надо.
– А что надо?
Верховцев засунул руки в карманы пальто.
– Будьте добры, произнесите, пожалуйста, фразу: «Ибо таинство любви выше таинства смерти».
– Что?
– Сделайте то, что я прошу.
– Ну, ибо таинство любви выше таинства смерти.
– Так. Ладно. Встаньте и пройдитесь вот здесь.
Она встала лениво и прошлась от матраца до окна, нарочито вихляя бедрами.
– Как, хорошо?
– Хорошо. А теперь просто пройдитесь, не кривляясь.
Девушка повторила прогулку в обратную сторону.
– У вас какой размер? – спросил Верховцев.
– Трусов, что ли? – хмыкнула она.
– И трусов в частности.
– Сорок четвертый был. Теперь отощала, наверное, меньше.
– Так, ладно…
– А что все-таки мне предлагают сделать? – спросила девушка, зыркнув на Олли заблестевшими глазами.
– Статистка, на роль которой вы приглашаетесь, должна была выступать в небольшом эпизоде в пьесе, разыгрываемой на сцене частного театра. Всего один вечер, – монотонно объяснил Верховцев.
– И за этот вечер мы заплатим тебе две тысячи «зеленых», – вставил Данила.
Она свистнула.
– Не заливаешь?
– Я ведь принес тебе, что обещал.
– А почему так много?
– Много? – Верховцев приподнял бровь. – Неужели много? Обычно говорят – мало.
– Ну, я не знаю, я… – Она теребила край клеенки, свесившийся со стола. – А смогу я… а?
– Сможешь, если будешь стараться, – заверил ее Данила. – А в будущем, если ты понравишься публике, возможно, мы подумаем о заключении контракта.
– Со мной?
– Режиссер же сказал тебе, что ты нам подходишь как типаж, – мягко улыбнулся Данила.
– Да, я согласна, конечно, согласна. – Она растерянно переводила взгляд с него на Верховцева.
Тот кивнул. Прядь светлых волос упала ему на лицо. Она не видела его глаз.
– Вы читали что-нибудь из Оскара Уайльда? – спросил он.
Девушка задумчиво почесала подбородок.
– Не такая уж я и серая, хоть и лимита, по-вашему. Отчего же – читала.
– Что, например?
– Сказку одну. У меня в детстве был такой сборник: «По дорогам сказки». Так вот, там была одна грустная история – «Соловей и Роза» называлась.
Данила заметил, что Верховцев низко наклонился, словно разглядывая неведомую соринку на носке своих щегольских черных ботинок. Густые блестящие волосы совершенно закрыли ему лицо.
– А еще что вы у него читали?
– Еще «Кентервилльское привидение». Даже мультяшку такую смотрела. – Она села на край стола и сложила ручки на коленях.
– А в каких пьесах вы играли у себя в Липецке?
– В Туле, что ли, дома? В десятом классе ставили «Горе от ума», потом уже в драмстудии «Три сестры», да мало ли!
– И кого же вы в «Сестрах» играли?
– Наталью. Платье у меня было с зеленым поясом и скрипка.
Верховцев выпрямился, откинул со лба волосы.
– А зачем вы приехали сюда?
– За золотым дождем. Не все же в провинции с голоду подыхать!
– Вы согласны у нас работать? – тихо спросил Верховцев.
– Конечно.
– Тогда наши условия: сейчас вы поедете с нами в нашу студию. Дни, оставшиеся до премьеры, будут очень насыщенными. Вас необходимо быстро ввести в курс всего действия. Поэтому у вас не будет возможности как-то по-иному расходовать свое время.
– Но я должна… Я не могу… – Она беспомощно оглянулась на Данилу.
– Мы все понимаем, Аня. Мы идем на это, – сказал он. – Я достану все, что тебе нужно. Но этого не будет слишком много и слишком часто.
– Да фиг с ним! Лишь бы было! – Она спрыгнула со стола.
– Итак, вы согласны? – повторил свой вопрос Верховцев.
– Да, да!
– Тогда собирайте вещи, которые вам понадобятся.
Девушка наклонилась и достала из-под софы потрескавшуюся кожаную куртку.
– Это все? – спросил Верховцев.
– Все. Когда я получу от вас свои баксы, их будет больше.
– Тогда идемте. – Он открыл дверь и вежливо пропустил ее вперед.
Олли неловко споткнулся о ступеньку. Она обернулась и ухватила его за локоть.
– И ты тоже там играешь, ангелочек?
– Да.
– Кого?
– Увидишь.
– Ох, какие мы скрытные.
Он улыбнулся.
Возвращались к машине.
– Тебя как сюда занесло, к Ильичу-то? – спросил вдруг Олли.
– А тихо здесь, никто не трогает. – Она перепрыгнула через лужу. – Менты только с вокзала гоняют, а в бытовки не суются.
– А в бытовке кто с тобой живет?
– Бабай один. Тот, кто кусается, – засмеялась она тихо. – Они тут офис во флигеле ремонтируют, турки, ну и заходят иногда. Он мужик ничего, по-нашему даже умеет ругаться. Только он, увы… – Она развела руками. – У меня один был, так тот, я тебе, мальчик, скажу, с двенадцати до двенадцати мог, не вставая.
– И куда он такой делся? – усмехнулся Олли.
– Зарезали его. Тут буза одна была на вокзале: осетины на карачаевцев, стенка на стенку.
– А он кто был?
– Осетин. Аслан. Хороший парень, душевный. Не бил меня, даже пальцем никогда не трогал.
– Ты очень плакала, когда он умер?
– Что?
– Плакала, говорю?
Она пожала плечами.
– Не помню. Я тогда без лекарства была. Все как в тумане, ничего не помню.
– Половина двенадцатого, долго мы здесь. – Данила посмотрел на наручные часы. – Игорь, я сейчас…
Он не договорил. Откуда-то из темноты вынырнули пять приземистых, кряжистых фигур. В нос шибануло мочой и махоркой.
– Вот они, – прохрипела одна из них. – Вон тот длинный, в пальто, в морду меня бил и Маньку мою…
Тени метнулись навстречу – Верховцев, шедший первым, ощутил резкий толчок в грудь, чей-то крепкий кулак съездил ему под дых, и, когда он, потеряв равновесие, упал, его начали пинать ногами. Он извивался, пытаясь встать.
На Данилу напали сразу двое. Один с воем тут же отлетел, получив сокрушительный удар в челюсть, второй оказался хитрее – набросился сзади, по-медвежьи облапив Данилу и пытаясь сбить его подножкой на землю.
Но хуже всех пришлось Олли. К нему подскочил юркий белобрысый пацан в рваной «олимпийке» и с криком: «А по глазам не хочешь?» – замахнулся ножом. Лезвие тускло блеснуло в фонарном свете и неминуемо бы прочертило на щеке Олли кровавую борозду, если бы не та, имя которой было Анна. Она взвизгнула, как дикая кошка: «Сволочь! Своих бить, да? Своих?» – вцепилась в белобрысые вихры парня в «олимпийке» и с остервенением рванула его к себе.
Нож, описав в воздухе дугу, пропорол рукав ее куртки и наконец, вышибленный Данилой, успевшим уже обратить в бегство всех своих недругов, со звоном упал на мостовую.
– Атас! – крикнул кто-то из темноты. Тени исчезли так же неожиданно, как и появились.
Верховцев поднялся, отряхнул пальто, сплюнул.
– Да, это вам не Рио-де-Жанейро. Поехали отсюда скорее.
В джипе Олли сел рядом с Анной на заднее сиденье. Она зажимала предплечье.
– Сильно задели? – спросил он.
– Ерунда, царапина.
– На мой платок.
Она скинула куртку, задрала рукав кофты. На худенькой руке был длинный, но, к счастью, неглубокий порез.
– Сволочь! Это из Кожевников бичи, и еще с ножом, гад ползучий. – Она пыталась обвязать платком руку.
– Дай помогу. – Олли осторожно затянул узел.
– Ты прямо доктор Айболит, – молвил Данила, наблюдавший за их возней в водительское зеркало. Олли не ответил, обернулся к девушке:
– Ты храбрая.
– Ну, так на том стоим.
– А это что? – Он показал на алые точки на сгибе ее локтя.
– Это птичка клюнула. – Она быстро спустила рукав. – Это не для таких паинек, как ты, ангелочек.
– Ты меня спасла, – сказал он.
– Уж и спасла, скажешь тоже!
– Ваш сосед гордится своей красотой, – молвил Верховцев, ворочаясь на переднем сиденье. – Это так мило, что вы за него вступились.
Данила повернул ключ, джип рванул с места. Ехали молча. Данила изредка поглядывал в зеркальце. Олли, не отрываясь, смотрел в окно на ночную Москву.
Глава 14
О МАНЬЯКАХ… О МАНЬЯКАХ…
Военный совет, экстренно собравшийся на Катиной квартире, едва начавшись, закончился размолвкой совещавшихся сторон. А было так. Катя взахлеб рассказывала о жертвах новоявленного маньяка, приканчивавшего женщин металлическим штырем, и постоянно повторяла: «А Колосов мне говорит…», «А я Колосову говорю…», «А Никита считает…». Кравченко и Мещерский молча переглядывались.
– Да, Сережа, во-от дела-то какие, – многозначительно протянул Вадим. – Пора, ой пора!
– Да, – неопределенно хмыкнул Князь.
– Что пора? – Катя споткнулась на полуслове. – О чем вы?
– Да о том. – Кравченко поднялся, потянулся, расправляя мускулы. – Что пора бить морду. Мда-а…
– Кому? – не поняла Катя.
– Гражданину, два вечера подряд доставляющему тебя домой на белых «Жигулях». Некоему мистеру Колосову, который активно суется туда, куда ему соваться не следует.
Князь вежливо покашлял в подтверждение.
– Ты смотри, что делается, а? – Вадим обернулся к приятелю. – Третьего дня является эта особа в два часа ночи. Я молчу, слова не говорю, хоть, заметь, вижу у подъезда эту белую мыльницу. Ну, понимаю же, не идиот – коллеги там, наша служба и опасна, и трудна, майор Томин и Зиночка Кибрит и т.д. Но вот не проходит и двух суток, опять эта колымага у подъезда, мистер Колосов ей дверь открывает, и они прощаются. Слишком долго, на мой взгляд, прощаются. Он к тебе, Катюша, на кофе напрашивался, нет? Жалеешь, что не пригласила?
– Прекрати! – Она встала.
– А я еще и не начал ничего, чтобы прекращать! – Кравченко подошел к шкафу и начал перебирать в ящике магнитофонные кассеты.
– Я говорю с вами о важном деле, вы сами поручили мне…
– Мы тебе поручили получить от Колосова интересующую нас информацию, – вкрадчиво заметил Мещерский. – О поездках при луне на автомобилях, тем более белых, и речи не было.
– Но он просто подбросил меня до дома, что в этом такого? – Катя знала, что приятели подначивают ее, но все равно злилась. Ей хотелось всласть поговорить о том, что ее в данный момент интересовало больше всего, выдерживать же, пусть даже и шутливую, сцену ревности у нее не было никакого желания.
– Подбросил! – Кравченко выбрал кассету, вставил в магнитофон и нажал кнопку перемотки. – Конечно, такого пока еще ничего нет. А чтобы и мысли насчет такого не возникали в чьих-то не в меру шустрых мозгах, пора бить морду. В профилактических целях. – Он сделал изящный жест.
– И кто же этим займется? – осведомилась Катя. Кравченко снисходительно смотрел на нее и молчал.
– Уж не ты ли, Вадечка?
– Бокс полезен для здоровья, – изрек Мещерский. – Кровь разгоняет лучше крапивы.
– И не рассчитывайте даже. – Катя облокотилась о стену и приняла наполеоновскую позу. – Руки у вас коротки на гражданина Колосова. Он таких, как вы, одной левой в узел связывает.
– Кто? – спросил Кравченко.
– Он, – ответила Катя.
– В узел?
– Да, в узел.
– Меня?
– Да, тебя, тебя.
– Меня? – Вадим вдруг рывком сдернул через голову шерстяной свитер, обнажив мощный торс. – Меня?
– Тебя. – Катя постаралась, чтобы голос ее звучал как можно увереннее.
– Иди сюда.
– Еще чего!
– Я кому сказал.
Катя выпрямилась.
– Иди сюда. – Кравченко, однако, подошел сам. – Положи сюда руку.
– Отстань.
Он больно дернул ее к себе и прижал ее ладонь к своей груди. Мышцы под гладкой кожей так и заходили, напряглись. Катя попыталась освободиться, но не тут-то было – хватка у Кравченко была железная.
– Думай, что говоришь, – тихо молвил он. Она опустила голову – ей отчего-то стало неловко от его взгляда. Неловко оттого, что Кравченко был так нагло самоуверен в своей физической привлекательности, неловко от присутствия в комнате Мещерского, неловко от того чувства потерянности и покорности, которое независимо от ее воли пробуждало в ней каждое прикосновение к Вадькиному телу.