Катя кивнула. Однажды они рассматривали фамильный альбом Князя. Старая фотография запечатлела юного офицерика с аккуратным английским пробором и девушку с длинной толстой косой и осиной талией, перетянутой корсетом, – князя и княгиню Мещерских.
– Почему же они не эмигрировали?
Сергей презрительно дернул плечом.
– Мещерские на Куликовом поле от татар не бегали, от поляков не бегали, при Полтаве шведов лупили, при Аустерлице в плен не сдавались, под Лейпцигом у французского маршала шпагу принимали. На Плевне три Георгия заслужили. Куда ж им, таким, бегать?
– Сереж, а почему ты не стал военным? – спросила Катя тихо.
– Как же не стал? Когда-то честно тянул лямку военного советника. – Он улыбнулся.
– А почему ты вдруг все бросил?
– Я, Катенька, всегда мечтал открыть какой-нибудь неизвестный приток Замбези или Лимпопо и назвать его своим родовым именем.
– Я серьезно, Сережа.
– Я тоже серьезно.
– Твои предки были очень богаты?
Он задумчиво перечислил:
– Особняк здесь, дворец в Питере на Фонтанке, дача в Павловске, имение под Москвой, имение в Курской губернии, имение под Пензой, рядом с Лермонтовыми, кстати, летний дворец в Крыму, в Ливадии, дача в Финляндии, оловянные рудники в Сибири.
– И тебе не жаль всего этого?
Он отвернулся.
– В семнадцатом году, Катенька, в России насчитывалось несколько десятков миллионов нищих, голодных, больных. Народ умирал. Чтобы его спасти, надо было что-то делать.
Знаешь, я много об этом думал, читал, фотографии смотрел. Ты никогда не обращала внимания на выставках старых фото, как одевался народ, а? Как одевались господа, интеллигенция и как крестьяне, мастеровые? Тулупы, холстина, подпоясанная веревками, лапти.
Не верь тому, что сейчас болтают и пишут о революции. Никакой это не случайный переворот шайки авантюристов. Это была сама стихия. Слишком мало сытых, благополучных, слишком много голодных, истерзанных войной – пухнущие с голоду дети, калеки, сироты. Кто-то за все это должен был поплатиться.
Дед мой, несмотря на свой титул, в университете не пропускал ни одних беспорядков – «долой» кричал, «Марсельезу» пел. Он тоже чувствовал тогда, хоть и сопляк был, по нынешним моим меркам, что так далее продолжаться не может. Но он был молод, легкомыслен, любил бабушку, скифские вазы из курганов и породистых лошадей. И частенько, когда все это само плыло к нему в руки, забывал обо всем на свете. В том числе и о голодном народе, и о своем «святом долге интеллигента». Он не виноват, что родился князем, однако расплатился за свой титул сполна. Всем расплатился. Но он никого никогда не осуждал, никогда не жалел о потерянном.
Я тоже. Но… когда я думаю, что было век назад, о той России, мне не жаль ничего. Все тогда пошло ей впрок. Но когда я смотрю на этих четвероногих… – он кивнул на лимузин у подъезда, – и думаю, что какая-то полуграмотная сермяжная харя с десятью судимостями сидит в музыкальном салоне моей бабки и отслюнивает миллион себе, прошу извинения за грубость, на жратву, мне хочется взять автомат и… и превратиться в этакого разжалованного Долохова. – Он усмехнулся. – Два выстрела в грудь, один контрольный за ухо. Понимаешь?
Катя кивнула.
Мещерский завел мотор.
– Несколько картин из нашей фамильной коллекции сейчас в Пушкинском музее, есть вещицы и в Алмазном фонде. Пусть они там и остаются. Пусть на них любуются все, кто хочет. Это достояние народа. Но когда я слышу, что Рембрандта, принадлежавшего моему прадеду, продают на аукционе Сотби какому-то парагвайскому жулику, мне хочется снова заорать «долой» и затеять революцию.
Они ехали по набережной. Пречистенский бульвар и Спаситель скрылись из виду. Впереди маячила Котельническая высотка.
– А вон и главный ориентир – фабрика с трубой, – объявил Князь, кивая налево. – Сейчас пойдем искать этот цех номер три.
Глава 17
«УЛЕЙ»
Катя и Мещерский, оставив машину посреди тесного, заваленного ржавым хламом двора, шли мимо старых фабричных корпусов и сараев. Навстречу им попадался весьма живописный народец: наголо бритый «джентльмен» в офицерской шинели без погон и черных очках, две девицы в клеенчатых фуражках и штурманках, некто пожилой, длиннобородый, похожий на иконописного Угодника, в клетчатой детской курточке и «вареных» джинсах, в которых уж лет пять как никто в Москве не ходил. «Угодник» тащил под мышкой огромный подрамник.
– Наверняка из Строгановки, – шепнул Мещерский. – Сейчас я у него спрошу. Простите, где цех номер три?
– Что? – «Угодник» презрительно поднял брови.
– Цех номер три.
– Я не знаю.
– Но вы…
– Не знаю и знать не хочу!
Катя потянула Князя за рукав.
– Полоумный какой-то, оставь его в покое. Я вон лучше у мальчика спрошу. – Она кивнула на скачущего через лужи пацана в распахнутой мартовскому ветру навстречу потертой дубленке. – Скажи, где тут мастерские Строгановки?
– А вам кто нужен? – осведомился парень, обдавая Катю пивным духом, слегка приправленным ароматом резинки «Ригли'с перминт».
– Могиканин.
– Вторая дверь за углом. Через секции пройдете все время вперед и направо. По лестнице только не поднимайтесь. Там еще спросите.
– Спасибо, но…
– Там спросите. – Парень сиганул через лужу и скрылся за сараем.
– Сюда, кажется. – Мещерский уже открывал филенчатую дверь, располагавшуюся в левом крыле приземистого строения со стеклянной крышей – нечто среднее между гигантской теплицей и холерным бараком. На двери, намалеванная черной краской, змеилась цифра «3».
Они вошли внутрь и оказались в длинном узком коридоре, проложенном между дощатыми перегородками, достаточно высокими, но все равно не достигающими стеклянной крыши. Со всех сторон неслись самые разнообразные звуки, от неожиданности Катя даже прикрыла уши ладошками: справа что-то долбили, слева кто-то всхлипывал, где-то шумела вода, тявкала какая-то моська, сбоку фальшиво пиликали на скрипке, впереди ревели децибелы метал-рока.
– Сколько можно ждать? А? Петрович, ты что, мои нервы испытываешь, что ли? – выходил из себя чей-то бас.
– А я сказала тебе, что уйду, и уйду окончательно! Уйду, чтоб никогда больше к тебе не возвращаться! – дребезжал женский фальцет.
Кто-то проиграл гамму на трубе и на верхнем «до» залихватски пустил петуха. Звенели черепки бившейся посуды. Пахло в коридоре краской, ацетоном, нагретым металлом, пылью, туалетом и совершенно неожиданно – пирогом с яблоками.
Одна из коридорных дверей была распахнута настежь. Катя заглянула туда. В просторном зале ряд за рядом, словно пюпитры в оркестровой яме, выстроились деревянные мольберты. За ними работали молчаливые существа. Мужчины то были или женщины, Катя так и не определила – надетые на них холщовые балахоны, сатиновые подрясники и нелепые сине-зеленые фартуки скрывали все различия между полами.
В дальнем углу зала на высоком дощатом помосте под круглой лампой-прожектором застыла голая парочка: заросший шерстью мужик восседал на клеенчатом стуле, широко расставив узловатые ноги, на его коленях томно изогнулась перезрелая брюнетка, демонстрировавшая мольбертам жирную розовую спину и объемистый зад.
– Рубенсовские формы, – шепнул Мещерский на ухо Кате. – Это классический кружок какой-нибудь. Реалисты, или как там это у них называется.
В зале стояла гробовая тишина, изредка прерываемая сопением и покашливанием работающих. Катя так и не смогла нарушить эту священную творческую нирвану пустейшим вопросом: «Как пройти к Могиканину?» Ей было неприятно смотреть на голого натурщика. Хотя все его «прелести» деликатно заслонялись задом партнерши, даже сама мысль о том, что она может их случайно подглядеть, вызывала у Кати предчувствие обморока. «Старик стариком. А тоже – сидит, красуется. На бутылку, наверное, заколачивает. Плейбой!» Она потащила Князя дальше по коридору.
– Семеныч, я ж отдам, когда аванс получу! – Мимо них в противоположный конец коридора резко прошмыгнул испитой молодец в полосатых трусах и майке «рибок». – Семеныч, да будь же человеком! – вопил он, с ходу обрушивая на чью-то запертую дверь свой костлявый кулак. – Ну дай! Дай! Ну не будь нецивилизованным жлобом! Ко мне заказчик пришел! Перекрутиться надо!
За дверью кто-то ехидно захихикал. Молодец в трусах саданул по двери пяткой и потрусил мимо Кати дальше по коридору. Где-то хлопнула дверь. Потом утробно забулькала вода в унитазе.
Мещерский наугад толкнул дверь, откуда пела милая сердцу старушка «АББА»: «Лав ми о лив ми…»
– Вы не скажете, как пройти к Павлу Могиканину, девушка? – вякнул он с достоинством.
Вопрос адресовался существу, сидевшему на шпагате посреди комнаты, устланной циновками-татами и совершенно лишенной мебели. Катя успела заметить только ноги в черном трико да длинный белобрысый хвост, стянутый на затылке резинкой.
– Какая я тебе девушка, дядя? – гаркнул адресат, оборачивая к Мещерскому красное от напряжения лицо, украшенное усами и бакенбардами. – Ты что, ослеп?
– Простите, простите, ради Бога, тут света мало, – забормотал Князь. – Мы ищем…
– Сандро? Он в магазин отошел. Вы из цирка, со сметой? – обрадовался вдруг «шпагатник».
– Нет-нет, мы не со сметой! – пискнула Катя, давясь за спиной Князя смехом: «Из цирка! Прямо в яблочко». – Нам Могиканин нужен, где он?
– Прямо по коридору. Он в гальванике, кажется. Короче, час назад был там. – «Шпагатник» вдруг лег на одну из своих ног, а затем свернулся калачиком, подобно садовой улитке.
– Господи, куда мы попали? – зашептал Мещерский. – Что за берлога?
– «Улей», сказано же тебе – богемная общага на бывшем консервном заводе, – хихикнула Катя. – А гальваника – это что такое?
– Не знаю… ничего я не знаю здесь. Ты погоди, не отрывайся от меня. – Мещерский шагнул вперед. – Я лучше первым пойду.
Его невысокая фигурка храбро заслонила Катю от грядущих напастей.
Затаив дыхание, они крались дальше, словно два следопыта в дебрях девственного леса. «А-А-О-О-У-УА-А», – пело за одной из дверей низкое контральто.
– Растворитель неси скорее! Быстрее, говорю! За смертью, что ли, посылать! – яростно орали за другой.
– Да Ласкер против Алехина был травой, старик, так же как Шорт против Каспарова! – спорили за третьей.
За четвертой дверью долбили чем-то тяжелым по железяке, за пятой – Катя прислушалась, не веря самой себе, – квохтали какие-то неизвестно откуда взявшиеся куры, за шестой, у лестницы, ведущей под стеклянный фабричный потолок, ссорились женские голоса.
Седьмая дверь оказалась последней, приоткрытой. Из нее выбивалась полоска яркого света и несло тем же самым, что так напомнило Кате гараж Кравченко.
– Это, скорее всего, здесь, – сказал Мещерский. Они вошли.
– Ой! – Катя едва не споткнулась. – Что это?
Помещение, куда они попали, никак не напоминало мастерскую скульптора, как воображала ее себе Катя. Никаких глыб необработанного мрамора, никакой гипсовой крошки, глины – даже пластилина не было видно.
Середину комнаты занимало белое корыто, наполненное чем-то бурым, отвратительным на вид. Справа от двери находился небольшой распределительный щит со скамейкой перед ним. От него к корыту и стоящему рядом с ним ящику, где были аккуратно уложены медные загогулины, тянулись провода.
– Люсик, поставь на табуретку или прямо на пол! – крикнул мужской голос из дальнего угла комнаты.
Катя дернула плечом. «Люсик, имечко тоже!»
– Простите, пожалуйста, это мастерская Павла Могиканина? – крикнула она как можно звонче.
Что-то загремело, затем кто-то чертыхнулся, снова что-то загремело.
В углу открылась еще одна дверь. На свет выскочил удивительного вида коротышка – розовый, толстый, бритый, в пестрой майке с номером «10» на груди и «18» на спине, закатанных до колен тренировочных и шнурованных башмаках на толстой подошве. Кате он тут же напомнил Кролика Роджера, которого так талантливо «подставили» в фильме Стивена Спилберга.
– Ребята, я зашиваюсь, семь секунд ждите! – крикнул он, махнул неожиданно черными, как гуталин, руками и снова исчез за дверью.
Катя в изнеможении оперлась на руку Мещерского.
– Ты прав, «желтый дом» какой-то, – шепнула она.
Князь, вытянув шею, с любопытством разглядывал корыто и его содержимое.
– Кажется, это сульфат меди. А это, – указал он на металлические загогулины, – наверняка медные аноды. Ну да, скорей всего.
Катино внимание привлекла чугунная штанга, укрепленная прямо над корытом на кронштейне, ощетинившаяся крючьями и стальными штырями. «Доктор Франкенштейн какой-то!» Она даже поежилась и цепко впилась в рукав пальто своего спутника.
– Что это? Что за сульфат, Сереж?
– Приспособление для гальванизации. Чтобы медью покрывать, – пояснил Мещерский. – А вон и ток подведен. Есть такая химическая реакция, когда…
Он не договорил. Кролик Роджер стремительно выскочил из своей норки.
– Уф! Вы еще не ушли, молодцы! Если не трудно, полейте мне на руки, – распорядился он. – Банка с водой и таз там.
Мещерский взял с колченогой табуретки банку с теплой водой. Кролик вытянул над тазом короткие волосатые ручки, черные-пречерные.
– Графит, – пояснил он, заметив Катин испуганный взгляд. – Я там контейнер открывал. Мыло, пожалуйста.
Катя быстро подала ему мыло.
Мещерский поливал из банки. Кролик мылся усердно.
– Надо сразу же удалить его, – говорил он. – Графит удалить. А то тут медь, электричество – и ау, так шандарахнет, что отправишься на тот свет с медными пальцами.
– Вы Павел? – наконец решилась спросить Катя.
– Павел. – Он вытер руки о майку. – Теперь могу здороваться.
Они с Мещерским пожали друг другу руки. Познакомились.
– Господи, а почему вас Могиканином зовут? – удивилась Катя.
– Оригинально! – Розовый коротышка широко улыбнулся. Ей отчего-то захотелось улыбнуться ему в ответ. – Разве нет?
– Но сразу представляется этакий мрачный индеец с саженным ружьем.
– Оригинально. Зритель любит. – Кролик Роджер щелкнул пальцами. – Пива хотите холодного?
– Конечно, – сказал Мещерский.
– Тогда пошли ко мне в мастерскую.
– А это что? Ну, это, где мы сейчас?
– Это наш подпольный цех. – Глаза коротышки превратились в искрящиеся щелочки. – Администрация орет, закрыть грозятся. Но нам ведь без меди – кранты. А на производстве три шкуры дерут. Вот мы тут с ребятами и сварганили кое-что сами. Осторожнее, осторожнее, это медный купорос. – Он отодвинул от Кати бутыль с ярко-голубой жидкостью.
Пиво пили уже в другой комнате – поуже, потемнее. Здесь высились на подставках какие-то «выпуклости» и «угловатости», прикрытые серой мешковиной. Хотя гипса и тут заметно не было. Катя смекнула – не иначе как здесь Кролик Роджер творит.
В углу комнаты было организовано нечто вроде уголка отдыха. Здесь стояли софа, прикрытая клетчатым одеялом, старое соломенное кресло и журнальный столик. На нем-то и утвердилась жестянка с каким-то черным порошком. Катя догадалась, что это графит. Тут же притулился крошечный холодильник «Морозко», из него хозяин достал три бутылки с чешским пивом. Катя ненавидела этот напиток, но обстоятельства требовали создания непринужденной атмосферы, и она с омерзением глотала «из горла» желтую пенящуюся жидкость.
– Так вы от Полетая? От Ван Ваныча? Так, что ли? Сказали, из «Рампы» – значит, от Полетаева? – осведомился Кролик на десятом глотке. Катя про себя тут же решила, что МОГИКАНИНОМ она этого персонажа мультяшки называть не будет.
– Мы знакомые, вернее, бывшие знакомые Светы Красильниковой, – ответила она.
– Похороны десятого. Завтра. Их с Толькой вместе на Митинском. – Коротышка потер лицо ладонью. – Да… жизнь наша… А вы, собственно, кто? Я имею в виду профессию.
– Я работаю в милиции. – Катя решила выложить пиковый туз своей личной колоды сразу.
– Ой! – Коротышка аж всхлипнул. – Следователь? Ты по их делу следователь?
– Нет. Я криминальный обозреватель нашего пресс-центра.
– А ты? – Кролик обернулся к Мещерскому. – Ничего, что я тыкаю? Хочется как-то сразу по рельсам свойским катиться. Ты тоже в погонах?
– Я вольный стрелок. Путешественник, – скромно похвалился Мещерский.