Глава 30
ГЛАЗАМИ МУХИ
Далеко-далеко в туманных небесах пел Луи Армстронг – тихо, хрипло, ласково. Из радужного облака выплыл золотистый саксофон и закачался в воздухе, подобно детским качелям: вправо – влево. Ей так хотелось сесть на изгиб его сияющей трубы – она чувствовала себя маленькой и легкой, настоящей Дюймовочкой из сказки. Ей так хотелось качаться под музыку этого блюза: вправо – влево… Ей снились странные сны, она так к ним привыкла, что порой не была уверена – явь или сон тот радужный туман. Она уже ни в чем не была уверена. Ни в чем…
Анна открыла глаза. Сумерки в комнате. Тяжелая палевая штора полузадернута. Пошевелилась слабо – какая мягкая кровать. У нее никогда не было такой, даже дома. Она вздохнула, облизала пересохшие губы. Прислушалась к себе: слава Богу, голова не болела, напротив, она была ясной. Ясной и пустой. Луи Армстронг пел за стеной – в комнате Олли. Она медленно спустила ноги с кровати. Все. Сны закончились.
В доме в Холодном переулке наступал обычный вечер, Анна неторопливо натянула джинсы и свитер, купленные для нее этой высокой молчаливой женщиной, которую все в доме звали чудным именем Лели. Имя это Анне до крайности не нравилось – фальшивое какое-то, точно для куклы. Поэтому она никак ее не звала, предпочитая обращаться «Вы».
Слегка покачиваясь, подошла к зеркалу. Что это? Кровь на щеке? Оцарапалась, что ли? Нет, это вот что: просто мазнула во сне. Она засучила рукав свитера. Кровь вытекла из этих вот маленьких ранок на сгибе локтя. Делавший ей укол забыл приложить к ранкам ватку со спиртом. Она поплелась в ванную. Дверь в комнату Олли была приоткрыта – там пел Армстронг. Анна не стала туда заходить, даже не стала смотреть, в комнате Олли или нет. Она шла в ванную смывать кровь.
Олли стал ее соседом недавно. После ссоры с Данилой он переселился в одну из комнат второго этажа, устроив себе постель на диване. Он все еще неважно себя чувствовал, температура держалась самая отвратительная: 37,5. Кашлял, грустил, плохо ел и почти не разговаривал с Анной. С Данилой, впрочем, он вообще не разговаривал. Даже не садился рядом с ним, когда ужинали или обедали в столовой.
Она смыла кровь, затем решила почистить зубы – во рту был отвратительный привкус. Выдавила пасту из тюбика, но, едва попробовав, тут же выплюнула ее в раковину. Ее начало тошнить. Так было всегда после приема наркотика. Иногда ее выворачивало с обычной холодной воды. В ванну заглянула Лели.
– С тобой все в порядке?
– Да. – Анна держалась за край раковины. – Голова только кружится.
Женщина ничего не сказала больше, скользнула по фигуре девушки равнодушно-ласковым взглядом и ушла.
Они все здесь были с ней ласковы. Все. Анна закрыла глаза, борясь с головокружением. За всю ее жизнь с ней никто так не обращался – так вежливо, так предупредительно. Ей очень нравился этот дом, нравились его обитатели. Нравилось все. Раньше она слышала от многих – вот, мол, появились какие-то богатые, которые живут очень хорошо, бесятся с жиру, пьют и едят, когда и сколько хочется, носят красивую одежду, чудесно пахнут и совсем, совсем не ругаются матом. Но ей прежде казалось, что все эти рассказы – просто обычная лажа, брехня, лживая людская сказка. Теперь же она знала – нет, не сказка, все правда. Они действительно живут, эти богатые. И они вежливые, ласковые и странные. Это словечко она сразу взяла на вооружение, едва только переступила порог этого шикарного, на ее взгляд, дома.
Странным здесь было все – от обитателей до мебели. Ну что ж? Они ж богатые, они ж должны беситься с жиру. Пусть лучше так, чем… Она вспомнила посетителей стриптиза на Божедомке, всех этих озабоченных доходяг, сходящих с ума от золотого дождя. Среди них тоже встречались люди не бедные. А вот бесились же. И как! Ей все, помнится, не давала покоя мысль: ну если они так любят это, то почему не идут работать смотрителями общественных туалетов? Вон в вокзальном на Павелецком такого дождя можно насмотреться и нанюхаться, даже захлебнуться им можно – все бесплатно!
Богатые, жившие в этом просторном, прекрасно обставленном особняке в Холодном переулке, бесились с жиру совсем по-другому. На свой лад. Они ставили эту пьесу и носились с ней как с писаной торбой. Что ж! Хорошая пьеса, стильная, скучноватая только немного, но классика вся такая. Костюмы, однако, потрясающие. Когда она впервые увидела их всех в этих костюмах, у нее дыхание перехватило от восторга. А вот декорации подкачали. Не размахнулись они на декорации, пожадничали. Ну что такое – просто трон, просто ложе, фонарь, изображающий огромную Луну в небесах. Ткани, правда, роскошные, светильники и чеканная посуда – кубки, кувшины, а еще эта восковая голова на настоящем серебряном блюде… Она поежилась. Голова Иоанна Крестителя, голова Данилы – его точная копия.
Голова, ишь ты… Ничего не поделаешь – они ж богатые, они ж сходят с ума по-своему… А эта пьеса… Ей очень хотелось играть в ней. Очень. Она уже вся извелась: когда же, ну когда настанет премьера? Может, действительно она понравится ихней богатой публике и с нею заключат контракт? Этот Игорь, режиссер, он же обещал ей. И Данила тоже. Может, подпишут бумагу – и оставят ее в этом богатом, благополучном доме рядом с…
В комнате Олли хлопнула дверь. Она выглянула из ванной. Он спускался по лестнице вниз, в репетиционный зал. Он снова начал свои ежевечерние труды перед зеркалом и балетным станком. О, он им всем покажет, покажет этой публике класс! Ведь он так танцует! Она подставила руки под струю горячей воды, цедила воду меж пальцев. Что ей совершенно непонятно – зачем она-то им потребовалась? Ведь Олли прекрасно мог все сыграть сам, один. Ее заставили стать его напарницей, в самом конце пьесы персонаж их как бы раздваивался: человек и его тень, и оба танцуют. Так придумал режиссер Игорь. Ну что ж, хозяин – барин, только ей все время казалось, что она лишняя в этой пьесе. Какой-то довесок ненужный. И слов-то у нее почти нет по тексту…
– С режиссером не спорят, Аня, – доверительно сказала ей женщина, которую ей так не хотелось называть Лели, когда она поделилась с ней своими сомнениями. Они сидели в гримерной. Лели подбирала грим для статистки. Они перепробовали несколько вариантов. Анна с трудом узнавала в зеркале свое причудливо раскрашенное лицо. – С режиссером не спорят, – повторила Лели. – Эта пьеса – его любимый ребенок. И потом, публике нравится, чтобы вас было двое: мальчик и девочка. Люди ведь разные, Анечка.
То, что люди – разные, Аня поняла уже давно. Разные и странные. Первое, что ее занимало в этом доме: кто с кем здесь спит?
Открытие было сделано довольно быстро: мужики странные, потому что с бабами не спят. А женщина Лели, прима и красавица, не живет с режиссером – вещь вообще из ряда вон выходящая. Аня ни разу не видела, чтобы они запирались вдвоем в спальне.
Эта Лели была странной потому, что куда-то уезжала по вечерам на шикарной машине и возвращалась поздно, и пахло от нее всегда вином и духами. Чужими женскими духами. Было необычным и то, что никто не домогался и ее, Анну, а она-то надеялась…
То, что этот мальчик со смешным именем Олли (ну чисто Оле-Лукойе из сказки) и этот красавец и культурист Данила были… В общем – были, ничего не попишешь. Она криво усмехнулась и скорчила рожу в зеркало. Потом выключила воду, промокнула лицо душистым полотенцем. Олли… А именно с ним ей так хотелось качаться на золотом саксофоне в своих опийных грезах. Но он был чужим, чужим совершенно.
Когда она впервые поняла, что происходит, когда перехватила взгляд, каким Олли и Данила обменялись между собой, ей захотелось наплевать на все и уйти из этого дома, но… ей ведь обещали деньги, ее кормили и одевали, с ней были ласковы, вежливы, и потом, этот вожделенный контракт… Немного найдется ведь провинциальных актрисочек, да к тому же опустившихся и залапанных сукой-судьбой, кому выпадает счастье играть в такой вот дорогой, стильной пьесе!
– Помните всегда, милая Анечка, что в этой роли мечтала выступить сама великая Сара Бернар, – говорил ей на репетициях Верховцев.
Самым странным, вежливым и ласковым в этом гостеприимном доме был именно он – этот длинный Игорь. Человек с аккуратной, несколько девичьей прической – шелковистым, слегка подкрашенным «Блондеколором» каре, человек с такой нежной розовой кожей, носивший белоснежные шелковые рубашки с широкими рукавами, часто страдавший приступами острых болей в позвоночнике, человек, который был настоящим фанатом (она не могла подобрать более точного слова), именно фанатом этого мало теперь кем вспоминаемого писателя Оскара Уайльда.
Однажды она тайком наблюдала за ним в щелку двери, когда он сидел в комнате, называемой Комната Мастера. Там было мало света, много диванов, по стенам лепились какие-то белые плакаты с надписями. И еще там висел портрет Уайльда.
Аня украдкой рассмотрела писателя – красивый мужик. Чувствовалось, что в свое время бабы его любили. Верховцев не отрывал глаз от этого портрета и балдел. Она видела это довольно ясно. Она даже подумала, что он там колется или нюхает какие-то снадобья. Но нет – Верховцев не был наркоманом, эту публику она секла с первого взгляда. Он просто был чудаком, фанатом. Что ж, она знала и фанатов в своей жизни. Как-то даже переспала с фанатом «Наутилуса-Помпилиуса». Он постоянно крутил на магнитофоне песню о том, как кто-то в каком-то подвале резал из себя ремни и молил: «Я хочу быть с тобой!» Фанат возбуждался от этого «я хочу» чрезвычайно – у Ани после их кувырканий просто спина разламывалась.
А эти богатые, они еще и беседовать любили, травили баланду – так, ни о чем. Верховцев, Данила – они частенько сидели по вечерам в гостиной у камина и толковали о том о сем. Иногда выходило даже интересно, когда Верховцев принимался рассказывать об Уайльде, каком-то лорде Альфреде Дугласе и страшном Джеке-Потрошителе. Олли всегда присутствовал при этих рассказах, они ему очень нравились. Но иногда тема бесед была заумной и малопонятной.
– Скука – самая серьезная проблема нашего времени, – говорил Верховцев, задумчиво прихлебывая травяной душистый чай из фигурной фарфоровой чашечки. – От скуки совершается в наше время половина всех безобразий. И если мы хотя бы для самих себя изгоним скуку из этого дома, то это уже будет…
– Будет хорошо, – говорил Данила. – Только на то, чтобы развеять скуку, нужны ба-альшие деньги, Игорек.
– Не только, – возражал Верховцев. – Нужен еще и талант. Ба-аль-шой талант, мой дорогой дружочек. Уметь распорядиться досугом – высшая ступень цивилизации. А уж выбрать по-настоящему изысканное зрелище вообще доступно немногим. Это и раньше мало кому удавалось. Даже такой великий выдумщик, как Нерон, например, и тот порой пасовал перед скукой. Нерон был артистом с неутолимой душой. Ему всегда и все казалось недостаточно интересным. Он жаждал всего нового, алкал стиля и фантазии во всем, тщетно добиваясь гармонии. Отсюда и поджог Рима, и фантастические театрализованные представления, и живые факелы из христиан.
Он был подобен весам: добивался великого равновесия между красотой и отвращением, жестокостью и естественным человеческим любопытством, страхом и состраданием. Ведь все это существует в жизни рядом, неотделимо друг от друга, если внимательно понаблюдать, это станет ясно как день. Жизнь сама по себе не терпит скуки, потому что она крайне разнообразна в своих проявлениях. Надо только уметь видеть.
– Что видеть? – спрашивал Олли.
– Да все. Все, мой мальчик, все, что тебе хочется видеть. И не надо при этом закрывать глаз. В жизни все красиво – даже старость, даже уродство, даже порок. Даже смерть.
При этом он обычно ласково улыбался Анне, если она присутствовала в гостиной при разговоре.
– Разве смерть тореадора на арене не прекрасна? – продолжал он вдохновенно. – А ведь ее втайне ждут тысячи людей, посещающих корриду. А смерть экипажа «Челленджера», взорвавшегося на глазах миллионов телезрителей, наблюдавших за его стартом в космос? Разве она не была божественной? Вспыхнула яркая звезда и погасла – словно бог Фаэтон пролетел на огненной колеснице. А ведь это жизнь, наша повседневная жизнь.
Каждый час, каждый миг в мире умирают люди. Это явление нельзя отрицать, а значит, нельзя и пугаться его. Это просто обычный естественный процесс: вечное обновление всего. Надо суметь увидеть красоту в этой естественности. Увидеть, испытать восторг, и тогда… тогда не будет никаких страхов, не будет пугать даже собственный печальный и скорбный конец, который все равно рано или поздно придет ко всем нам.
Победить проклятый страх смерти через наблюдение жизни, наблюдение за ее течением, обновлением и ее концом – это сумели одни только люди искусства, его великие мастера. Уайльд был просто самым внимательным и пытливым из них. Он знал, что он делал и для чего.
– Да, но не ты первый это открыл, – говорил Данила с усмешкой, – Кен Рассел, например, давно уже…
Анна замечала, что упоминание имени этого Рассела (это был английский кинорежиссер, как ей объяснила Лели) отчего-то всегда выводило Верховцева из себя.
– Ну, да, да! Он снял фильм по этой пьесе раньше меня. Он о чем-то там догадался! – говорил Игорь возбужденно. – Но это же просто фильм! Пленка! Фальшивка! Разве можно меня упрекать в плагиате?! Это же просто фантом, хотя очень искусный фантом. А я… Я даю своим зрителям не иллюзию, я даю им жизнь такой, какая она есть, была и будет! От которой ничего нельзя ни отнять, ни прибавить. Я даю им почувствовать настоящий и единственный запах жизни. Неповторимый, естественный запах! И не говори мне больше об этом английском дураке!
Анне очень бы хотелось посмотреть какой-нибудь фильм этого Рассела. И как-нибудь потом обозвать его пообиднее в присутствии Верховцева: ее злило то, что киношник доставляет этому ласковому и такому доброму с ней человеку столько неприятностей. Однажды в гостиной она даже увидела видеокассету с его фильмом. Однако Данила тут же забрал ее, сказав, что запись плохая, кассету надо заменить. Больше она Анне так и не попалась.
Она спустилась вниз, прошла на кухню – огромную, сияющую. Такие она видела только в рекламных журналах. За белым полированным столом сидел Данила, пил кофе.
– Привет, проснулась?
– Да.
– Есть хочешь?
– Нет, меня тошнит, я кофе выпью.
Он налил ей кофе в прозрачную чашку из небьющегося стекла.
– Я привез тебе еще, отдам позже. Ты только не перебарщивай. Завтра возобновляем репетиции.
– Хорошо.
Он внимательно смотрел на нее: лицо припухло, глаза тусклые, кожа серая. Наркоманка, конченая наркоманка. То, что эта подзаборная потаскушка стала причиной их ссоры с Олли – их первой серьезной ссоры за три года, – уязвляло его. Что с Олли происходит? Ведь не могла же она ему понравиться – такая, с тощими паучьими лапками, птичьим носом? Нет, она ему не нравится, не может этого быть. Даже ревновать – и то было бы смешно. Тогда что же такое с ним происходит?
– Ты Олли не видела? – спросил он.
– Он в репетиционном зале.
– А-а… – Он внимательно следил за ее реакцией. Сучка. Ах ты, сучка – щеки так и вспыхнули! Сучка!
Она тоже смотрела на него и думала: какой классный мужик, только вот сердце к тебе не лежит отчего-то. Наверное, из-за твоего взгляда: холодного, упорного, волчьего. Нет, тебе б я не дала, ни за что не дала, хоть ты в ногах бы валялся, такой весь из себя красивый. А Олли…
– Ну как, не надоело тебе у нас? – спросил Данила, подкладывая сахар ей в чашку.
– Нет. А скоро премьера?
– Скоро. Все уже готово. Вот еще костюмы вам привезу.
– Красивые?
– Очень.
– А себе?
– Я буду в том, что ты уже видела.
– А Игорь, Лели?
– Тоже.
– Значит, эти костюмы только для меня и Олли?
– Для вас двоих.
– Здорово!
Он усмехнулся: «Радуйся, сучка, радуйся».
– Данила, можно тебя спросить?
– Конечно.
– Скажи, а наш режиссер… он… – Она замялась. – У него жена, дети есть?
Данила отрицательно покачал головой.
– А почему он такой богатый?