-Ты не ссы, Саня, что кругом штрафники. Это у нас Мотовилов любит нагнать жути, мол- золотая рота, мрази, клейма ставить на них негде!
Васильев закашлялся, сплюнул на землю жёлтую тягучую слюну.
-Да! У нас каждой твари по паре! Есть власовцы, дезертиры, сволочи! Но в основном попавшие по собственной дурости. Крали, чтобы выпить, а потом по пьянке на баб лезли. А в бою если надо будет и огоньком поддержат и своим телом от пули закроют.
Голубенко, беря пример с опытного Васильева, снял шинель. На нём солдатская телогрейка, туго перетянутая кожаным офицерским ремнём. Ремень, предмет его особой гордости, генеральский. На пряжке вместо звезды герб СССР.
Васильев знает, что это подарок его родного дяди. Он командует соседней дивизией, но Голубенко под его крылышком не спрятался.
На поясе у него кроме кобуры с ТТ, саперная лопатка, пара гранат, подсумок с патронами, запасной диск для автомата, четыре гранаты РГД, похожие на пузатые банки со сгущенкой. За пазухой пара круглых дисков к ППШ. Еще по рожковому магазину в голенище каждого сапога. За спиной автомат.
У штрафников кроме винтовок и трофейных автоматов на ремнях ножи. Они имеются даже у тех, кто недавно прибыл с пополнением. Это, что-то вроде визитной карточки штрафника, его знака отличия.
Вообще зэки, они везде зэки. Они умудрялись доставать ножи и мастерить их из каких-то железок. И рукояти делали не простые, а наборные, в три цвета – белый, черный и серый. Из чего? Кто его знает.
Голубенко было не по себе. Это его первый бой. Конечно же страшно. Страшно даже не умереть, а струсить, опозориться в бою.
Немцы, похоже, чувствовали себя в безопасности. С определённым интервалом пускали осветительные ракеты.
К утру ракеты взлетали уже реже, а потом и вовсе перестали чиркать небо. И сразу всё потонуло в стылой мгле. Только лишь небо сияло над этой морозной мглой, подсвеченной холодным сиянием Млечного Пути. В тёмном небе светились далёкие, холодные звёзды. Далёкий нереальный мир в котором нет никакой войны. Идиллию нарушал лишь немецкий пулемет, который периодически лупил длинными злыми очередями.
В уши лез голос Васильева.
-Но боже тебя упаси, кого беспричинно ударить. Люди попадаются всякие. Один стерпит, а другой в спину шмальнёт. Им терять нечего, что так погибель, что так смертушка... Так, что если ты кого и наказываешь, то за дело! Понял меня?
В этот момент впереди взмыла осветительная ракета, ее трепетный неровный отсвет прошелся по лицам бойцов, которые с пугливой осторожностью сжались в окопе.
Ракета погасла, колыхавшийся в вышине сумрак сменился плотной ночной темнотой.
Лученков присел рядом с Гулыгой, уперев локти в колени и опираясь спиной на стенку окопа. Клёпа опустился напротив них на корточки.— по-арестантски. Какое-то время молчали. Потом Клёпа закурил и выдохнул вместе с дымом:
-Ну будет сегодня шухер! -Толкнул Лученкова, сунул ему в руку дымящийся окурок.
Приползли разведчики. Они ловко соскочили с бруствера, протиснулись между бойцов и пролезли в землянку командирскую землянку.
Там уже находилось всё командование роты, командиры взводов, офицеры- агитаторы. Было влажно от мокрых шинелей, темно, тесно. Несколько фигур в шинелях загораживали стол, за которым сидел капитан Половков. Заслышав шаги разведчиков, Половков поднял голову, нетерпеливо сказал:
-Докладывайте!
Офицеры расступились. Старший группы разведчиков доложил, что в немецких окопах всё тихо.
-Здесь и здесь,- показал он пальцем на карте,- впереди траншеи, на ночь выставляют боевое охранение: по пулемету МГ-42 и человек по семь немцев. Скрытно пробраться можно вдоль ложбинки. Она походит как раз почти к траншее. Ну, а потом в ножи. Как только ракета погаснет. Пару секунд немцы ничего не будут видеть.
* * *
Перед самым рассветом Лученков попытался заснуть сидя у стенки траншеи. Мимо постоянно шлялся народ, задевал, кашлял, звякал, гремел котелками. Заснуть было невозможно. Только он отключался, как кто-нибудь его бесцеремонно толкал.
Узкий луч фонарика ударил ему в лицо. Протёр глаза, перед ним стоял отделенный.
-А?.. Чо?
-Через плечо! Вот держи.
Сержант сунул ему в руки две похожие на консервные банки гранаты с запалами.
В темноте траншеи разливали по кружкам и котелкам разбавленный спирт.
Норму не отмеряли. Пожилой старшина просто зачерпывал из фляги черпак, спрашивал:
-На скольких лить? Двоих? Троих?
Щедро плескал в подставляемую посуду воняющий бензином спирт, вздыхал.
- Эх, сынки, сынки! Может быть в последний раз!
Штрафники жадно глотали, занюхивали рукавами шинелей. Самые предусмотрительные не закусывали, сворачивали самокрутки.
-Закуска, градус крадёт!
К тому же как огня боялись ранения в живот. Солдатская молва говорила, что если в желудке, что- то есть из еды, то это верная смерть.
Клёпа, проглотив свою норму, снова встал в очередь.
Гулыга покосился на него.
-Не многовато ли будет, Миха?
-В самый раз. Клёпа норму знает!
Гулыга оскалился.
-Смотри мне, нормировщик. Я за тобой палить буду почище вертухая. Если при замесе вздумаешь лечь поспать, так я тебя пером разбужу. Усёк?
Протянул старшине кружку.
-Ну-ка плесни и мне...— медленно выпил и вдруг длинно, тяжело выматерился. Помолчал. Затянулся самокруткой.
— Ладно, когда преступный мир дешёвым был?! Пойдём, повоюем!
Никифор Булыга в роте пользовался уважением. За своё умение драться, нежелание никому ничего прощать, за свою прошлую жизнь. Трижды судимый, битый, дерзкий. Злой на советскую власть, на красных генералов и на немцев.
Клёпа сделал попытку съехать со скользкой и опасной темы. Поднял вверх руки:
-Всё путём, Никифор Петрович! Как скажете, больше ни капли в рот, ни сантиметра в сраку!
В траншее уже слышался смех, оживлённые разговоры.
-Э-ээх, хорошо! Сейчас бы ещё гармонь и к девкам!
-А у нас в деревне, после пьянки завсегда драка!
-Ну драку тебе сейчас фашист устроит!
-Да мы ему блядине кишки выпустим!
И вновь над солдатскими траншеями пролетели архангелы смерти.
* * *
Перед атакой прислали из медсанбата санинструктора Зою. Она черноглазая, бойкая и крикливая.
Одета в старую поношенную телогрейку и кокетливо надетую набок шапку. На плече парусиновая сумка.
Зойка девка была хорошая, добрая, многих не только офицеров, но и солдат облагодетельствовала своим женским вниманием.
- Тебе лучше будет остаться здесь. Там сегодня будет каша! - Сказал Половков.
Санинструктор стояла рядом с ним выпрямившись во весь свой небольшой рост, её сумка съехала на живот.
-Не поняла вас, товарищ капитан, - сказала она неожиданно хриплым голосом и поправила сумку. - у меня приказ и инструкция, оказывать первую помощь раненым на поле боя.
- Ну как знаешь - угрюмо сказал Половков.
Повернулся к командиру первого взвода.- Ты присмотри за ней, Васильев. Чтобы не лезла на рожон.
Тот молча козырнул, вышел из блиндажа.
* * *
Через час, разведгруппа из блатяков вырезала немецкое боевое охранение. В небе вспыхнула красная ракета – сигнал к атаке.
Штрафная рота выползала из окопов. Трое бойцов из взвода Голубенко никак не могли выбраться из траншеи.
В траншее, размахивая пистолетом, метался вмиг озверевший ротный, помогая замешкавшимся пинками.
Без артподготовки, без единого выстрела поползли к нейтральной полосе Слышались только бряцанье оружия, шуршание ползущих тел и хриплое дыхание двух сотен глоток.
Остались позади поваленные столбы с кусками оборванной ржавой проволоки, залитые водой, полуобвалившиеся окопы. Уже за спиной оказался закопчённый остов полуторки.
В рваных клочьях тумана вспыхнула осветительная ракета.
При неживом, мёртвенно- белом свете Лученков увидел, что лицо у взводного затвердело, губы были сжаты, из глаз ушла хмельная муть. Страх и опасность отрезвили.
Ракета опускалась медленно, на маленьком парашюте. Погасла.
Понимая, что дальше ползти нельзя, их обнаружат при следующей ракете, и насколько опасно сейчас промедление, Васильев захрипел:
-Вперё-ёёёёд!
Штрафники, неохотно поднялись на негнущихся ногах. Сначала пошли, потом несмело побежали пригнувшись к земле. Но уже через секунду топали, как стадо слонов, хрипя и как то утробно хекая.
Они бежали молча в телогрейках и длинных нескладных шинелях с вещмешками за спиной.
Никто не кричал -Ура! Берегли силы для своего может быть единственного боя в жизни. Первого и последнего.
В первый день нахождения на фронте им всем объяснили основной закон на войне. Как можно быстрее убить врага. Не получится убить его – он убьет тебя.
Поэтому все они хотели только одного. Чего бы это не стоило- добежать и успеть вцепиться в глотку врагу.
Задыхаясь и одышливо хекая рота выбежала из-за пригорка на открытый склон, когда то бывший колхозным полем.
Неохотно разгораясь взлетела осветительная ракета.
Из белесого тумана высовывалась опоясанная окопами высотка. Вдоль немецкой траншеи над бруствером торчали, шевелились каски, стволы винтовок, короткие дула автоматов.
И только тогда, штрафники завыли, заматерились.
Поднявшийся ветер понёс вперёд страшный, тоскливый и одновременно злобный вой, подхваченный множеством глоток.
-У-уууу-й! У-ууууй!!! Мать, мать, мать, перемать!
В то же мгновение с немецкой стороны донесся короткий вскрик:
- Фойер!..
Немецкие шестиствольные минометы дали залп. На флангах ударили скорострельные МГ-42. Предрассветные сумерки густо прошили натянутые нити пулемётных трасс. Очереди были длинные в половину ленты. Ду-ду-ду! Ду-ду-ду! — Неслось со всех сторон.
Вновь взлетела ракета и вспыхнуло алое зарево.
Штрафники продолжали бежать. Кто-то не целясь палил на ходу из винтовки, торопливо передёргивая затвор.
Другие, не слушая команд, метались под градом осколков и пуль, пытались укрыться в редких кустах, но падали и падали под вражеским огнём.
Тех, кто бежал в передней цепи смахнуло, покатило по откосу.
На земле остались лежать убитые. Их ватные телогрейки, словно подбитые птицы застыли на стерне.
При свете догорающей ракеты Лученков увидел, как оставшиеся в живых ползли по грязной земле, прижимаясь к ней и моля о защите. Люди ползли к воронкам, вжимаясь в каждую крохотную складку земли.
Над головой свистели пули- цьююууу... цьююууу...! Рвали сырой холодный воздух: юууть!.. юууть! И чмокая, впивались в человеческие тела.
Атака захлебнулась.
Оставшиеся в живых штрафники залегли, судорожно окапываясь.
Пули били в рыжие комочки шинелей и телогреек.
Успевшие спрятаться кое-где шевелились, кашляли и матерились.
Лученков упал на землю, кубарем скатился в воронку, забиваясь в какую то щель. Прямо перед воронкой запнулся и осел на землю сержант Шабанов. Выронил пулемёт из рук, медленно завалился на бок. Потом скорчился клубком, подтянул к животу колени.
Немецкие пулемёты перебивая друг друга захлебывались очередями.
Пули стригли редкие стебли пожелтевшей полыни, свистели над головами, добивая тех, кто шевелился.
Дёрнулся и затих пожилой боец в обожженной во многих местах телогрейке. Ткнулся лицом в землю штрафник в немецкой каске. Вот мина попала в воронку и взрыв накрыл несколько спрятавшихся там бойцов.
Бывший вор Монах, притворился мёртвым, долго терпел, потом пополз, волоча перебитую ногу. Очередь ударила в вещевой мешок. Полетели лохмотья, звякнул пробитый котелок, а следующая очередь прошила тело.
Лученков плохо помнил первые минуты боя. В утреннем тумане мелькали вспышки выстрелов, силуэты грудных мишеней, как на стрельбище.
Все патроны в магазине он расстрелял, торопливо дергая затвор и не успевая толком прицелиться. Впопыхах не заметил, что магазин опустел, и на очередное нажатие спускового крючка винтовка отозвалась сухим щелчком.
Стало так страшно, что свело живот. Ну вот подумал он, сейчас обделаюсь. И тут вспомнил Павлова. Посмотрел на свои грязные пальцы. Пошевелил ими, словно перебирая невидимые клавиши и заулыбался.
Наверное, очень страшной была эта улыбка. Неестественной. Как маска.
Лученков огляделся по сторонам, подполз к мёртвому сержанту. Подобрал валяющийся рядом с ним трофейный пулемёт «Зброевка».
Горло пересохло. Страшно хотелось пить.
Попытался снять с ремня убитого алюминиевую фляжку, но мёртвое тело прижало ремень, и расстегнуть его не удалось.
Потом он лежал в небольшой воронке, оглядываясь по сторонам и жадно хватал ртом воздух. Струйки пота заливали ему глаза и он вытирал их грязным рукавом телогрейки.
Мелкие комья земли приглушенно стучали по каске. От обстрела его слегка прикрывал труп погибшего сержанта.
В воронку свалился связной Печерица с разорванным рукавом фуфайки.
Рядом на живот плюхнулся ротный. Заорал, повернув к Лученкову перекошенное лицо.
-Какого хера сидишь?! Стреляй, твою мать!
Лученков успел дать по немцам одну очередь, и тут же в землю перед ним впилась пуля. Понял — работает снайпер.
Командир роты толкнул в плечо Печерицу. Тот повернул к нему своё закопчённое лицо.
Как всегда, когда на него повышали голос в блеклых глазах этого уже немолодого человека появилась молчаливая и робкая покорность.
Уголки губ вздрогнули, брови сомкнулись - он явно терялся перед грубостью.
-Сейчас бегишь к лейтенанту Кривенко и говоришь, чтобы он накрыл этого грёбаного снайпера из миномётов. Понял?
Лученков представил себе, что будет дальше. Печерица начнёт тянуть время. Снимет сапог и заново намотает портянку. Нельзя же бежать со сбитой портянкой! Потом подтянет ремень и плотнее натянет ушанку. Посмотрит на капитана умоляющими глазами, в надежде на то, что он отменит свой приказ.
Глядя на это, ротный повторит команду, сопровождая ее матом, клацнет затвором автоматом и солдат побежит вперёд.
Но Печерица просто сказал:
-Не пройду я... командир. Снайпер... сука..!
Несколько мгновений Половков смотрел ему в глаза. Перед ним был обыкновенный русский мужик. В рваной и прожжённой телогрейке, вислозадых ватных штанах и разбитых сапогах. Букашка, человек-нуль, с которым жизнь всегда делала всё, что хотела.
-Я приказываю!
Печерица просто вздохнул «Ну все, пи…ц», побледнел и, пригнувшись, побежал вдоль насыпи. Слученков прижал к плечу приклад пулемёта, прикрывая связного.
Прозвучал выстрел. Пули выбила фонтанчик земли прямо перед ногами Печерицы.
Он упал, пополз. Новый выстрел ждал недолго. Снайпер не выдержал искушения. Выстрелил. Пуля пробила каску и голову. Печерица ткнулся носом в холодную землю.
Он и раньше не противился судьбе. Ни тогда, когда в колхозе искали виновных в падеже скота. Ни на войне, когда посылали с винтовкой на танки. Ни сейчас, когда его послали на верную смерть.
Ел и одевал всегда не то, что заработал своими руками, а то что ему с барского плеча давала Советская власть.
И даже выпив он никогда не роптал на то, что не видел в своей жизни ничего хорошего и светлого, в только каторжный труд от зари до темна. Да слабую надежду на то, что когда - нибудь настанет коммунизм.
Лишь иногда выкашливал из груди вместе со слезами:
—Живу всю жизнь словно пёс на цепи…Бросят косточку, я и рад. А свобода ровно на длину цепи.
Лученков успел заметить вспышку от выстрела. Тут же ударил по ней очередью из пулемёта.
Волоча за собой пораненые руки и ноги, и волоча винтовки, ползли легкораненые. Кто-то надеясь, что ему помогут звал санитаров, кто-то истошно, зло матерился и лихорадочно загребал руками, стараясь как можно скорее укрыться в ближайшей воронке или своей траншее. Кому не досталось пули, завидовали легкораненым. Их, смывших вину кровью, ждали госпиталь и направление в обычные части. Раненых в следующую атаку не погонят. Но нужно было еще доползти до своих и дожить до тылового лазарета.