Пришла ясность: спекулянт — вообще создание отвратительное. Планы свои он строит на корыстных расчетах. Первым условием его успехов является чужое несчастье. Это меняла, игрок, паразит. Что же говорить тогда о спекулянтах святым, которые спекулируют преданностью Отечеству, любовью к родному, своему с детства. Высокие, святые чувства они используют на то, чтобы разжечь ненависть между людьми. Их цель — грызня, всеобщая враждебность, кровь. И уже потому они не могут оставаться искренними, чистыми, идейными.
Так они стали для меня живым олицетворением самого злого, бесчеловечного.
За небольшое время нам удалось организовать и провести против них две операции, которые взволновали меня деловой неуклонностью.
Нам была поручена спецгруппа «Соседи», дислоцировавшаяся в небогатой, разбросанной на известной Лысой Горе деревеньке, где, к слову, мы также принимали связных из Минска и откуда направляли своих посланцев в Минск.
Однажды, в пасмурный сентябрьский день на Лысую Гору связной из Минска привел двух военнопленных и высокого, стройного юношу в серой униформе, который помог военнопленным убежать из лагеря. Юношу звали Иван Шнигирь. Подтянутый, худощавый, с тонко очерченным, красивым лицом, он располагал к себе. Но форма эсэсовца, унтер-офицерское звание, полученное по окончании специальной школы, настораживали. Хотелось и не хотелось ему верить. Даже встал вопрос, как с ним быть — расстрелять или оставить в Лысой Горе и проверить заданием. Побороло последнее, потому что очень горячими, искренними были его слова. Так Шнигирь стал на некоторое время неприкаянным лысогорским батраком — колол сельчанам дрова, помогал по хозяйству, питался у наиболее отзывчивых.
Вот выбор майора Хвесько и пал на этого парня, бывшего студента, который с верой и терпеливой усмешкой, стоически переносил предначертанное ему.
Почему Хвесько? Дело в том, что в группе произошли изменения. Отозвали на Большую землю Юрина и Мельникова. Вместо них в разгар осени прислали капитана Гонцова со старшим лейтенантом Петуховым. Забирали и Бобылева, сопровождать которого на Бегомльский аэродром поехали Гонцов, я и радистка Лена. Старшим в группе остался Фома Хвесько. Опытный чекист, он почувствовал в Шнигире упорство, решительный характер и то горение, которое не позволяло ему унывать в тяжелых условиях. Заметил и его горячее стремление проявить себя — стремление, которое, как часто бывает, подпиралось сознанием своей вины.
Так что, когда было решено остановить предательскую деятельность ставленника СД — редактора «Беларусскай газэты», который как никто оплакивал гибель Кубе и расстилался перед фашистами, призывая к борьбе с большевиками и партизанами, все сошлись на мысли: лучше всех это сделает Иван Шнигирь. А чтобы было больше уверенности, «привязали» к нему потомственного минчанина — неприметного, но непоколебимого в убеждениях и поступках Костуся Немчика. Тем временем золотая осень притомилась, остановилась отдохнуть у воды. Утомленные рябины окутались сероватой вуалью, ниже нагнулась черемуха. Над порыжевшими пожнями и лугами поплыли косматые туманы. В середине октября, правда ненадолго, выпал даже снег. Деревья не успели сбросить свой наряд, листья с кленов слетали по одному, нехотя отрываясь от веточек. Черенки листьев перевешивали, и они, вонзаясь в снег, стояли в нем, как натыканные детьми. Потом снег, конечно, растаял, но все равно было холодно, слякотно. Сырым, ненастным утром и отправились Шнигирь с Немчиком в Минск. У каждого была своя легенда. Батальон, в котором служил Иван Шнигирь, на днях принял под Вилейкой бой с партизанами, и Ваня должен был передать в «Беларусскую газэту» траурную статью об одном из убитых командиров и пригласить спадара редактора на его похороны. Немчик же должен был зайти в редакцию по более прозаическому делу — о будто бы пропавшей корове.
Непредвиденные обстоятельства начались сразу — как только ребята назавтра поднялись на третий этаж, где помещалась редакция. Оставив товарища на лестничной площадке, Шнигирь вошел в коридор. Отыскал дверь с табличкой «Редактор» и заглянул в нее. Увидел большую комнату со столиком, за которым сидел прилизанный молодой худощавый парень, и вторую дверь. Она была открыта, и через нее доносились стук пишущей машинки и голос человека, который что-то диктовал.
«Он!» — подумал Шнигирь и хотел войти туда. Но дорогу ему преградил прилизанный парень. Выслушав со склоненной на плечо головой Ванины объяснения, он взял у него статью и, придя в замешательство, попросил зайти через час. Это явно значило: Козловский не принимает незнакомых посетителей без предварительной проверки, и смешно надеяться, что он поедет по каким-то приглашениям. Что оставалось делать?
Переждав час в сквере на площади Свободы, парни возвратились назад. Приняли новый план. Немчик входит в приемную первым, за ним появляется Шнигирь. Пробравшись во вторую комнату и встретив Козловского, пускает в ход финку. Немчик же, выхватив из кармана пистолет, заставляет тех, кто окажется при этом, поднять руки.
Потом они, страхуя один одного, попробуют смыться.
Однако не успел Шнигирь переступить порог коридора, как услышал крик. Из приемной вслед за Немчиком вывалилась толпа.
Вцепившись в него, как рак, вопя громче других, прилизанный старался его задержать. Увидев Шнигиря, бросился с просьбой помочь доставить подозрительного типа в полицию.
— Она здесь напротив, спадар унтер-офицер! — выкрикнул он, глотая слюну. — Наверно, заметили дежурные мотоциклы и постового…
У смелых людей решение в критические минуты приходит мгновенно. Шнигирь рванул из кобуры наган.
— Стой! — гаркнул он на Немчика. — Это еще что? Документы! Всех, кроме шефа, прошу разойтись по своим местам! Спокойно!..
Еще в Лысой Горе он изучал фотографию Козловского. И когда с ним остался низкорослый, с выпяченной грудью и потрепанным, как после выпивки, лицом человек, Шнигирь выстрелил в упор.
Форма эсэсовца спасла Ваню. Немчик также добрался до площади Свободы. Но тут постовой полицай, который погнался за ним, подставил ногу и, навалившись, вывернул ему руку. Дальше, как и следовало ожидать, совершилось страшное — в вонючем застенке СД Немчика долго пытали, а потом, облив бензином, подожгли…
Самобытной, колоритной фигурой был и Саша Каминский — плотный, атлетически сложенный крепыш с серыми навыкате глазами, что встречаются у дерзких, ухарских людей. Пришел он в группу «Соседи» также не очень давно, но по всему было видно — скучал, выполняя мелкие задания, и блуждал по деревне так, будто носил на плечах груз.
Лысую Гору не обошло поветрие сорок первого года — на перекрестке улиц стоял дубовый крест, обвитый вышитыми рушниками. Правда, рушники никто уже не менял, они заплесневели. На крест перестали обращать внимание. Только во время последней бомбежки Минска, огни которого виднелись ночью, старенькая бабушка Христина, став на колени, молилась еще на него — просила бога помочь побить гитлеровцев.
Однажды я встретился здесь с Сашей.
— Какой чудак ставил это позорище? — дернул Саша крутым плечом, пожимая мне руку, — он легко знакомился и сближался с людьми.
Я усмехнулся:
— Видимо, тот, кто искал поддержки.
— От кого? — возмутился Саша.
— Ну, скажем, от всевышнего… А может, просто хитрил. Хитренько желал умилостивить гитлеровцев. У них же на пряжках также написано: «Gott mit uns»[10].
— Все равно не понимаю! По-моему, пожив при советской власти, стыдно быть холуем и у самого пана бога!..
Фома Хвесько собрал о нем сведения. Выяснилось: родом Саша из Сморгонщины, комсомолец, бывший оперуполномоченный, депутат районного Совета. Был послан служить в минскую полицию, держал партизан в курсе полицейских новостей, передавал патроны, оружие, гранаты. Но попался — вечерком на квартиру, где он жил, наскочил начальник полиции, сделав обыск, нашел под половицей пистолет. На проволочном поводке, привязанном к правой Сашиной руке, повел в участок. Да не на того нарвался. Улучив по дороге момент, Саша оглушил начальника ударом литого кулака и удрал. Через несколько дней, идя со старой квартиры, куда ходил за своим не обнаруженным начальником полиции пистолетом, снова напоролся. Только уже на меньшее начальство — унтера, ехавшего на велосипеде по пустой улице. Унтер остановил Сашу, но тот обезоружил его и, поставив лицом к забору, приказал стоять и не оглядываться. Сам вскочил на велосипед и исчез. Но оставаться в Минске уже не было никакой возможности.
Однако и дороги в родную Налибокскую пущу были перекрыты — гитлеровцы как раз проводили там карательную экспедицию. Так Саша на трофейном велосипеде попал в Лысую Гору — приехал со связным, тоже велосипедистом.
Вторым парнем, которого выделяли тогда из окружающих, был Женя Кунцевич — смуглый, симпатичный, с гордой, как у шахматного коня, головой.
Он работал в Минске механиком в гараже и появился в группе «Соседи» в немецкой шоферской спецовке, на «мерседесе-бенце» с самодельным красным флажком на радиаторе. Мелкие задания, которые он выполнял здесь, его тоже не удовлетворяли, и в темно-карих глазах Кунцевича часто вспыхивало невысказанное, острое раздражение. У него распалась семья, и он мучился. Неразговорчивый, замкнутый, держался обособленно от товарищей. Но те льнули к нему, чувствуя в нем сильного, непреклонного человека, которому можно довериться в любых обстоятельствах.
К тому времени были найдены подходы и к бургомистру Минска Вацлаву Ивановскому — председателю Рады доверия, сформированной Кубе при генеральном комиссариате Белоруссии. Ивановский открыто сотрудничал с СД и носился с идеей укрепления так называемого корпуса самоохраны. Еще большей крови могли стоить разработанные им для комиссариата рекомендации по борьбе с партизанами и инакомыслящими.
На совещании, состоявшемся в той же Лысой Горе, Хвесько, Батя Мороз, который вел оперативную работу в группе «Соседи», и Дмитрий Петухов решили вывезти бургомистра из Минска живым. Для этого наметили несколько планов. Организовать вечеринку и взять Ивановского «тепленьким», когда наш связной, которому бургомистр доверяет, поведет его домой. Перенять Ивановского в руинах, когда будет возвращаться с работы на Ратомскую, где живет. Предложить Ивановскому встречу с командиром партизанского отряда, который будто бы борется на два фронта — с гитлеровцами и большевиками, и с конспиративной квартиры доставить уже в Лысую Гору.
Однако арест Захара Гало, который всем казался надежнейшим из надежных, убийство Акинчица, Кубе, Козловского напугали бургомистра. Во время приема посетителей он начал ставить за гардинами полицейских и, куда бы ни направлялся, старался ездить в пролетке. На предложение нашего связного принять участие в вечеринке он ответил удивленным, полным подозрительности взглядом, после чего навязывать ему встречу с мифическим командиром мифического партизанского отряда стало тоже неразумным.
Томясь и волнуясь, меняя квартиры, Каминский с Кунцевичем впустую пробыли в Минске несколько дней. Видя — иного выхода нет, пошли на крайность. Засев в пустой коробке дома напротив управы, выследили при помощи связной Ивановского и, когда тот сел в пролетку, побежали следом. Догнали только около Желтой церкви, у поворота с Немиги на улицу Островского. Выбежав на мостовую, Кунцевич схватил лошадь за уздечку и остановил ее. Каминский использовал это и вскочил в пролетку.
— Ни слова, спадар, слезайте! — бросил с угрозой. — Убивать мы вас не собираемся и гарантируем жизнь!
Но, увидев — бургомистр вытаскивает из кармана пистолет, вырвал его из дрожащих рук бургомистра и схватил того за ворот.
Все, что случилось, не укладывалось в голове. Светило солнце, по тротуарам шли люди, невдалеке обосновалось смоленское СД — и бургомистр закричал, взывая о помощи. Кучер гикнул, дернул вожжами, надеясь — лошадь подомнет Кунцевича. Что было делать? Каминский из всей силы рванул предателя к себе и вместе с ним вывалился на мостовую.
— Стреляй! — крикнул товарищу.
Потом они бросились бежать: Саша Каминский — в руины Нижнего базара, Кунцевич — за церковь, к Татарским огородам.
Вернулись мы с аэродрома по первопутку. Дорога была тяжелая — сначала слякоть, грязь, потом замерзшие кочки, снег. На ступицах и спицах колес намерзла земля, они вращались плохо. Неподкованные лошади ступали неуверенно, скользили.
Зато мы доставили оружие, боеприпасы, белые дубленые кожушки, шапки-ушанки, маскхалаты, даже теплые рукавицы с двумя пальцами. И нужно было видеть восторг партизан. Каждый радовался новому автомату, «ТТ», теплой одежде, тому, что и о них не забывает, беспокоится Большая земля, у которой столько хлопот.
Все собрались в просторной, чистой половине избы, которая служила нам столовой. Будто придя на пирушку, сели за стол лицом к середине комнаты. Задумчиво кивая головой, сутулился в ожидании Кунцевич. Вынул из кармана брусок и тесак из ножен Петро Деревянко. Положив сильные руки на колени, подался вперед от нетерпения Саша Каминский. Радистки, пристроившись на лавке у стены в углу, бросали оттуда взгляды и, как женщины, замечали все.
Не сел один Володя Кононов. Стоя в своей любимой позе — широко расставив ноги, он хитровато улыбался, играл глазами и хлопал себя рукой по бедру. Когда очередь дошла до него, ловко надел обновы, зная, что его с интересом изучают радистки, козырнул и прошелся строевым шагом по комнате.
— Вот и побогатели, — бросил весело: он любил делать обобщения. Потом подошел ко мне, наклонился к уху: — Когда я тот раз попал в Витебск, мама угощала меня картошкой и тушеной свиной кожицей. Перед войной смалить кабанчиков запрещалось, и недалеко от нас был склад этих кож. Так мама мне все картошку пододвигала, а я на свинину налегал… Весело было, как сейчас…
Саша Каминский, примеряя белый, немного узковатый ему кожушок, заволновался, как маленький. Вытащив откуда-то комсоставский ремень с портупеей, подпоясался поверх кожушка и гордо осмотрел себя, как мог, без зеркала.
— Здорово! — похвалил и похвалился. — Теперь бы майорские погоны — и порядок. Вот если бы мне его тогда, при встрече с бургомистром, разве я так бы с ним разговаривал?
— Тебе еще мало? — подковырнул Деревянко, не оставляя своего привычного занятия.
— А ты точи, точи, — туже подтянул ремень Саша. — Мне не стыдно, что мало. Я мститель!..
Рассматривая украдкой его плотную — косая сажень в плечах — фигуру, я представлял, как он укрощал бургомистра, как кричал Кунцевичу: «Стреляй!»
Я не был боязливым. Но смелость моя, как казалось, возникала из наивной веры в непременную удачу. Она была, пожалуй, непроизвольная, импульсивная. У Саши, видимо, дело обстояло иначе. Нет, он также, безусловно, верил в свою звезду. Но эта вера возникала от чувства собственной силы, из уверенности — его сила больше, чем у того, против кого выступает, и потому обязательно принесет ему победу. Сашино мужество, повторяю, было осознанное, деловое. Его поступки в критический момент были глубоко продуманными, целесообразными, он до конца оставался трезвым в своих решениях. Чтобы выйти, скажем, из города, ему нужно было перебраться через Свислочь, и Саша выбрал единственно правильное — риск, — попросился на телегу ломовика, который вез муку, и таким образом миновал постовых, стоявших на мосту. Женя Кунцевич, как и Петр Деревянко, прежде чем броситься убегать, подобрал портфель Ивановского, а пристрелив у Татарского моста эсэсовца, который пытался задержать его, не забыл сорвать офицерские погоны, нашивки, прихватить пистолет, документы…
Я думал о них, и мне хотелось взять их трезвую решительность себе.
Да радость во время войны редко не омрачается бедой.
Я уже говорил, в нашем районе возникло своеобразное равновесие сил — пролегла граница, установились свои особые порядки по одну и по другую ее стороны. Немцы не совались к нам, мы также только по ночам переходили новоявленную границу. Даже наше отношение к населению, которое жило за этой чертой, было иным, чем к тому, которое было рядом. Согласно неписаному закону там можно было реквизировать скот, упряжь, повозку, — считалось, они все равно достанутся черту лысому. Так пускай местные сельчане помогают хотя бы этим. Потому партизаны нередко выезжали за шоссе на хозяйственные операции.
Кормили нас Слижинцы. Но группа росла, продовольствия, особенно жиров, не хватало, и приходилось искать дополнительные источники. Где? Яша Шиманович, выполнявший обязанности председателя, бился как рыба об лед. Он и высказал мысль о подобной операции.