4
Я надеялась, что, размякнув в парилке, окончательно приду в норму, как брокколи после размораживания. Я очень на это рассчитывала. Большие надежды я возлагала и на проделанные на беговой дорожке три мили, и на один подход на "Наутилусе". Однако спортзал, как и многое другое в этот день, не оправдал и десятой части моих ожиданий. После тренировки я, конечно, немного успокоилась, но нервы мои все еще пребывали во взвинченном состоянии.
Я знала, что Клодель – настоящий придурок. Да, именно так я называла его мысленно. Придурок. Козел. Идиот. Больше всего мне нравилось называть его двусложными словами. Это я ясно сознавала, а больше не понимала в этом человеке ничего. Некоторое время мой мозг был занят им, потом медленно переключился на убийства. Изабелла Ганьон. Шанталь Тротье. Я повторяла эти имена вновь и вновь, будто вилкой катала по тарелке две фасолины.
Поправив полотенце на деревянной скамейке, на которой сидела, я воспроизвела в памяти события прошедшего дня. Когда Клодель ушел, я позвонила Дени, чтобы спросить, когда скелет Ганьон будет готов для дальнейшей работы. Я намеревалась изучить каждый его дюйм, не пропустить ни единого следа нанесенной травмы. Ни одной трещинки. Или малейшей царапины или разреза. Что-то в самой манере расчленения сильно тревожило меня. Что именно – я пока понять не могла и хотела как можно быстрее тщательнее осмотреть поверхности разделения. Дени ответил, что по причине неисправности котла к завтрашнему дню тело обработать не смогут.
Затем я направилась в центральный архив и подняла дело Тротье. Всю вторую половину дня я просидела над полицейскими докладами, записями о результатах вскрытия, отчетами токсикологов и снимками. Нечто смутное не давало мне покоя: я чувствовала, что два преступления взаимосвязаны. Я силилась вспомнить какую-то крайне важную деталь, которая обещала все разъяснить... Тщетно.
Что-то запечатленное в глубинных пластах памяти твердило мне, что увечье и упаковка тел в пакеты не случайны, но я не могла докопаться до сути.
Я поправила полотенце и смахнула пот со лба. Кожа на кончиках пальцев сморщилась. Все тело покрылось потом, и я ощущала себя скользким окунем. Нет, двадцати минут с меня вполне достаточно. Больше мне не выдержать. Еще пять минут, и довольно.
Шанталь Тротье убили менее года назад, в ту осень, когда я начала постоянно работать в лаборатории. Девочке было всего шестнадцать. Сегодня днем я просмотрела все снимки, сделанные с ее тела, хотя они мне и не требовались. Я помнила в мельчайших подробностях, каким доставили в морг ее труп.
Это случилось двадцать второго октября, в праздник устриц, после обеда. Была пятница, и сотрудники лаборатории рано ушли с рабочих мест, чтобы согласно осенней традиции выпить пива и отдохнуть.
В конференц-зале толпился веселый народ. Мое внимание привлек Ламанш, разговаривавший с кем-то по телефону. Свободное ухо он закрывал рукой, спасаясь от шума, а положив трубку, осмотрел присутствующих сосредоточенным взглядом, заметил меня и жестом показал, чтобы я вышла в коридор и подождала его. То же распоряжение он отдал Бержерону.
Пять минут спустя мы втроем спускались вниз на лифте. Ламанш объяснил, что доставлено тело девушки, сильно избитое и расчлененное. Бержерона он попросил взглянуть на зубы. А меня – на линию разрезов на костях.
В отделении аутопсии царила прямо противоположная праздничному веселью атмосфера. Два детектива стояли на некотором расстоянии от убитой. Два офицера полиции в форме фотографировали ее. Специалист по вскрытию в мрачном молчании раскладывал отдельные части тела на стальном столе. Детективы тоже не произносили ни звука. Никто не острил и не отпускал шуточек, никто не разговаривал. Тишину нарушали лишь щелчки фотокамеры, запечатлевавшей свидетельство зверской жестокости, лежащее на столе. Тело представляло собой шесть кровавых кусков, разложенных в анатомическом порядке. Углы разрезов скошены, и убитая напоминала огромную куклу, с гнущимися руками и ногами. Смотреть на нее без содрогания не представлялось возможным.
Голова была отделена от шеи прямо под подбородком. Мертвенно-бледная кожа, обрамлявшая уродливую ярко-красную поверхность среза, чуть задралась кверху, как будто испугавшись непосредственного контакта со свежим кровавым мясом. Глаза жертвы были полузакрыты, из правой ноздри тонкой засохшей струйкой тянулась вниз красная извилистая дорожка. Мокрые длинные светлые волосы облепляли голову.
Туловище преступник разрезал на две части по линии талии. На верхней из них под грудью покоились согнутые в локтях руки. В такое положение складывают руки покойника в гробу, только при этом еще и сцепляют в замок пальцы.
Правая кисть жертвы была отделена от руки частично и крепилась на вытянутых, как электрические провода, кремово-белых сухожилиях. Левую кисть преступник отрезал полностью. Сейчас она со сжатыми пальцами, похожими на лапы паука, лежала возле головы погибшей.
Грудная клетка была продольно вспорота от шеи до живота, молочные железы свисали по бокам, раздвигая в стороны своим весом разрезанную плоть. Нижняя часть туловища заканчивалась в районе коленей. Голени со ступнями лежали ниже.
С болью в сердце я заметила, что ногти на пальцах ног покрывает светло-розовый лак. Эта незначительная, но столь личностная деталь привела меня в жуткое волнение. Захотелось чем-нибудь накрыть эту девочку, наорать на всех присутствовавших, прогнать их. Но я молча стояла и ждала своей очереди приложить к ней руку.
Я и сейчас могу закрыть глаза и увидеть рваные края ран на ее черепе – следов неоднократных ударов, нанесенных каким-то тупым предметом. Могу воспроизвести в памяти форму и цвет синяков на ее шее, глаза в красных пятнышках, образовавшихся вследствие петехиального кровоизлияния, причиной которого явилось огромное давление на яремные вены – то есть удушение.
Желудок сводило, когда я представляла себе, что еще могло произойти в ужасающие моменты убийства с этой женщиной-ребенком, выращенной на арахисовом масле, летних лагерях и воскресных школах. Я скорбела о долгих годах, которые ей не суждено прожить. О студенческих балах, которых она никогда не посетит. О пиве, которого больше ни разу не выпьет тайком от родителей.
Мы, люди, живущие в Северной Америке в последних годах двадцатого века, считаем себя народом цивилизованным. Мы пообещали этой девочке просуществовать на свете лет семьдесят, не меньше. А позволили – всего шестнадцать.
Я отогнала от себя болезненные воспоминания о той аутопсии, вытерла со лба пот и покачала головой, отлепляя от плеч намокшие волосы. Образы в моем мозгу перепутались, и я уже не могла отличить картинки, запечатлевшиеся в сознании, от того, что увидела в тот день на снимках.
Так все устроено в жизни. Наверное, и большинство моих воспоминаний о детстве – вовсе не воспоминания, а впечатления от старых фотографий. То есть воспоминания эти – не что иное, как мозаика фотоизображений, обработанная памятью. Ментальный скачок в прошлое при помощи "Кодака". Может, даже и хорошо, что все складывается именно подобным образом. Печальные события жизни люди редко фотографируют.
Растворилась дверь, и в парилку вошла женщина. Она улыбнулась, кивнула и расстелила полотенце на скамейке слева от меня. Ее бедра испещряли рытвины, и они походили на губку. Я встала, взяла полотенце и направилась в душ.
* * *Когда я вернулась домой, в прихожей сидел Берди. Он выглядел раздраженным. Разве котам свойственны подобные эмоции? – подумала я. Наверное, я вижу то, чего нет. Я проверила, есть ли что-нибудь в его миске. Корм в ней еще был, хотя совсем немного. Чувствуя себя виноватой, я досыпала миску до краев. Берди тут же подбежал. Он нуждался лишь в нескольких вещах: во мне, во "Фрискис – океанская рыбка" и во сне. Все эти потребности удовлетворить полностью никогда не сможешь: они постоянно возникают снова и снова.
До встречи с Гэбби оставался целый час, и я с удовольствием растянулась на диване. Занятия в спортзале и посещение парилки давали о себе знать: большая часть мышц будто просто отключилась. Но в этом изнеможении имелись и несомненные плюсы. Я смогла расслабиться. Пусть не морально, хотя бы физически. Как обычно бывает в подобные моменты, меня мучила жажда.
Комнату наполняло сияние предзакатного солнца, осветленное белыми муслиновыми занавесками на каждом из окон. Вот что больше всего нравится мне в моей квартире. Здесь, в этом царстве мягких тонов, я нахожу умиротворение. Она – мой остров спокойствия в мире переживаний и стрессов.
Моя квартира располагается на первом этаже здания, построенного в виде буквы U. Оно словно обнимает внутренний двор. Моя секция занимает целое крыло, с соседями я практически не вижусь. Из гостиной сквозь застекленные створчатые двери можно выходить во внутренний дворик и мой личный садик. В нем я выращиваю кое-какие травы. В городах подобное встречается редко – цветы и трава в самом центре.
Сначала я сомневалась, что мне понравится жить одной. Как только я уехала из родительского дома и начала учиться в колледже, то сразу вышла замуж за Пита и родила Кэти. Единоличной хозяйкой собственного владения быть не пробовала. Как выяснилось, зря я тревожилась. Я от такой жизни в восторге.
Я плавала на границе между сном и бодрствованием, когда зазвонил телефон. Вернувшись в реальность и ощущая небольшую тяжесть в голове, я ответила на звонок. Со мной заговорил какой-то машинный голос, пытаясь убедить купить кусок земли на кладбище.
– Merde! – выругалась я, вставая с дивана.
Один из недостатков одинокой жизни – начинаешь разговаривать сам с собой.
Второй недостаток – удаление от дочери. Я набрала номер Кэти, и уже после первого гудка она сняла трубку.
– Мама! Ужасно рада, что ты позвонила! Как твои дела? Прости, сейчас я не могу с тобой поболтать – разговариваю кое с кем по другой линии. Но если хочешь, я перезвоню позже.
Я улыбнулась. Кэти. Всегда запыхавшаяся и занятая тысячей дел.
– Конечно, хочу, детка. Хотя у меня к тебе ничего важного, позвонила, просто чтобы сказать "привет". Сегодня мы собираемся поужинать где-нибудь с Гэбби. Может, завтра созвонимся?
– Договорились. Поцелуй за меня Гэбби. Кстати, по французскому у меня выходит "отлично", если тебя именно это волнует.
– Я в тебе не сомневалась, – ответила я смеясь. – Поболтаем завтра.
* * *Двадцать минут спустя я уже остановила машину у дома Гэбби. К счастью, как раз напротив входа в ее подъезд нашлось свободное местечко. Заглушив мотор, я вышла на улицу.
Гэбби живет на площади Сен-Луи, у очаровательного маленького сквера, приютившегося между Сен-Лораном и улицей Сен-Дени. Сквер окружен многоквартирными домами невероятных форм с замысловатыми деревянными украшениями – реликтами века архитектурных причуд. Жильцы раскрасили их в эксцентрические тона и насажали сады цветов, летом буйно разрастающихся. Теперь эти дома походят на картинки из диснеевских мультиков.
В сквере царит атмосфера капризного непостоянства. Это чувствуешь и когда любуешься фонтаном, с его гигантским, устремленным вверх тюльпаном, и когда переводишь взгляд на маленькую изгородь из кованого железа, украшающую парк по периметру. Удивительно, что викторианцы, столь притворно стыдливые и ханжеские, в вопросах строительства были так шаловливы. Думая об этом, я успокаиваюсь, поскольку еще раз убеждаюсь, что все в жизни сбалансировано.
Я посмотрела на здание, в котором жила Гэбби. От улицы Анри-Жюлиан оно третье по счету и стоит к северу от сквера. Кэти назвала бы его "полным отпадом" – так она смеется над нелепыми платьями, когда каждую весну мы выбираем ей что-нибудь подходящее для бала в конце учебного года. Архитектор дома Гэбби, украшая свое творение, наверное, не мог остановиться, пока не претворил в жизнь все свои самые невероятные идеи.
В этом здании из коричневого камня три этажа. Окна нижних этажей выдаются вперед, крыша представляет собой усеченную шестиугольную башню. Она покрыта маленькими овальными пластинками, похожими на чешуйки с хвоста русалки. На самом верху небольшой балкончик со стенками из кованого железа. Нижние части окон квадратной формы, а верхние – дугообразные и вытянутые, как воздушные шары. Каждая дверь и окно обрамлены резными, покрытыми нежно-лавандовой краской деревянными панелями. От земли к крыльцу на третьем этаже ведет металлическая лестница, балясины ее перил такой же формы, как и столбики ограды в парке. В деревянных ящиках на окнах и в огромных клумбах у крыльца растут цветы.
Гэбби уже ждала меня. Я заметила, направляясь к крыльцу, как колыхнулась кружевная занавеска на одном из ее окон. Спустя несколько мгновений открылась парадная дверь. Гэбби вышла, заперла дверь и, энергично схватившись за ручку и потянув за нее, проверила, сработал ли замок. Потом зашагала вниз по железной лестнице – ее длинная юбка, развеваясь, напомнила мне парус идущего по ветру судна.
Приближение Гэбби определить легко: она обожает все, что бренчит и блестит. В тот вечер ее лодыжку окружало кольцо из маленьких колокольчиков. При каждом шаге колокольчики звенели. В аспирантскую бытность наряд, в котором она вышла, я окрестила бы "новый хиппи". Ей нравится выряжаться во что-нибудь экстраординарное.
– Как дела?
– Нормально, – ответила я.
Я солгала. Но мне до ужаса не хотелось разговаривать сегодня ни об убийствах, ни о Клоделе, ни о провалившейся поездке в Квебек, ни о своем неудачном замужестве – короче говоря, ни о чем, что в последнее время не давало мне покоя.
– А ты как поживаешь?
– Bien.
Гэбби покачала головой, дреды запрыгали. Все как в старые добрые времена. Хотя не совсем все. Я сразу угадала что Гэбби в таком же настроении, как и я. Ей тоже хотелось разговаривать на несерьезные темы и не затрагивать больных вопросов. Мне сделалось немного не по себе, однако я решила продолжить безмолвно и по обоюдному согласию начатую игру.
– Итак, где мы сегодня ужинаем? – спросила я.
– А у тебя есть какие-нибудь особые пожелания?
Я задумалась. В подобные моменты я представляю, что передо мной на тарелке какая-то еда. Мой мозг определенно предпочитает зрительные образы. Сегодня ему явно требовалось что-нибудь красное и трудно перевариваемое.
– Наверное, я бы съела чего-нибудь итальянского.
– Отлично. – Гэбби прикинула в уме, куда нам пойти. – Как насчет "Вивальди"? Там есть столики и на улице.
– Отлично. Мне и это чудесное парковочное место терять не придется. – Я кивнула на свою машину.
Мы повернули за угол и пошли через сквер под сенью широколистных деревьев. На скамейках, перекусывая, болтая и разглядывая прохожих, тут и там сидели старики. Какая-то женщина в шапочке для душа кормила голубей хлебом из пакетика, добродушно ворча на них, как на разбаловавшихся детей. По одной из дорожек медленно расхаживали два полицейских. Руки обоих сцеплены сзади в замок. Периодически они останавливались, чтобы сделать кому-нибудь шутливое замечание или ответить на чей-то вопрос.
Мы миновали бетонный бельведер, расположенный к западу от сквера. Я пробежала глазами по слову "Веспасиан" над его дверью и в который раз задумалась, почему имя римского императора высечено именно в этом месте.
Выйдя из парка, мы пересекли улицу Лаваль и пошли вдоль ряда высоких бетонных колонн, обозначавших вход на улицу Принца Артура. За все это время ни я, ни Гэбби не произнесли ни слова. Странно. Гэбби редко молчит, чаще всего ее переполняют идеи и планы. Я решила, что сегодня она просто угадала мое настроение.
Однако, начав искоса наблюдать за ней, поняла, что ошибаюсь. Гэбби шла, пристально вглядываясь в лица попадавшихся нам навстречу людей и кусая ноготь большого пальца. Я видела, что она нервничает.
В этот теплый влажный вечер народу на улице Принца Артура было видимо-невидимо. Снующие взад и вперед люди окружали нас со всех сторон. Окна и двери ресторанов были распахнуты, столики рядом с ними беспорядочно громоздились, словно кто-то вынес их, а составить ровно забыл. Под яркими разноцветными зонтиками сидели, разговаривая и смеясь, мужчины в легких рубашках и женщины с обнаженными плечами. Многие стояли в очереди, ожидая возможности сесть на освободившееся место. Приблизившись к "Вивальди", заняла очередь и я, а Гэбби отправилась на угол купить пива.