Императрица рассказывала собравшимся о стране лилипутов из книги о Гулливере, где шла война не на жизнь, а на смерть из-за того, с какого конца разбивать яйцо, прежде чем его есть — тупого или острого. Можете вы представить себе, чтобы людей отправляли на костер или кол из-за того, что взялся с тупого конца?
Все засмеялись, зашумели:
— Да чего уж…
— Нелепо же…
— Кто и выдумал…
— Нелепо?! А не страшно? — Сенаторы и архипастыри замолчали, чувствуя, что сейчас что-то будет. — Помните ли вы о Соборе 1667 года? Не можете не помнить. А об акте 13 мая того Собора тоже помните?
Помнили, конечно, но не все и не всё: сенаторам это досконально помнить ни к чему, да и архиереи больше помнили о проклятьях, положенных на головы тех, кого после назвали раскольниками и старообрядцами, на кого наложили столько проклятий, что им бы и существовать перестать, ан нет, живут и даже здравствуют! Правда, большинство либо в леса ушло от Церкви подальше, либо вовсе за пределы России бежало.
Ну, бежали и бежали, чего о них мыслить? Нет больше по городам и весям старообрядцев тех, можно бы и не поминать. Такого сразу увидишь — двумя перстами крестятся, а в остальном люди как люди…
А императрица продолжила говорить; она уже отложила свои листы и вперилась взглядом в сидевших в напряжении священников. В следующие минуты все осознали, что, в отличие от них самих, государыня знает этот акт едва не наизусть, слова из него приводит по памяти, о чем речь — понимает хорошо.
— …что это, как не перебранка между собой базарных торговцев, что это, как не лай собак на толпу проходящих!
Кто-то из святителей рот раскрыл возразить, но не успел, взгляд и движение руки государыни пригвоздили к месту и заставили молчать.
— Да, да, преосвященные отцы, в этом вашем акте мы вот что вычитали… «аще же кто умрет в упрямстве своем, да будет и по смерти не прощен и не разрешен…» Это, господа, значит, что тела умерших в непокорстве отцам 13 мая до Страшного суда не предадутся разложению, что их, как говорится, не будет принимать земля. Это отцы обещают нам во имя Великого Бога. Так ли, преосвященные отцы, поняли мы ваш соборный акт от 13 мая?
Отцы молчали, точно враз все оглохли.
Императрица позволила осознать сказанное и взялась снова:
— Так отчего же Бог не послушал и не слушает вас, отчего не видели мы ни одного такого знамения? Господа, слышали ли вы когда-нибудь, чтобы какого-нибудь старообрядца не приняла земля? Преосвященные отцы! Дайте же нам такое знамение, покажите нам такие телеса, или хотя одно такое тело покажите, или же откажитесь от своих запретов!
В полной тишине раздался невольный короткий смешок одного из секретарей, записывавших за императрицей, вернее, должного записывать, что он делать давно бросил, слушая государыню с раскрытым ртом и напрочь забыв об обязанностях. Екатерина успела это заметить и подумать, что ему надо дать переписать заготовленную речь, хотя сама от той заготовки давно отступила. «Ничего, вспомню, что говорила, и запишу сызнова. Того стоит».
Сенаторы пытались скрыть улыбки, осознав, что разнос касается не их, а вот священники сидели точно на горячих углях. Чертова немка! Кто только научил ее тот акт со тщанием читать? Знали святые отцы, все знали и помнили, и про нелепость тоже помнили, хуже того, уже поняли, к чему императрица клонит. Не Собор 1667 года ее больше волновал, а указ Святейшего Синода от 15 мая 1722 года. Так и есть, именно его цитировала Екатерина:
— «…которые хотя святой церкви и повинуются и вся церковныя таинства приемлют, а крест на себе изображают двумя персты, а не триперстным сложением, тех, кои с противным мудрованием, и которые хотя и по невежеству и от упорства то творят, обеих писать в раскол, не взирая ни на что».
Многие церковники головы вскинули: верно царица выдержки из указа Священного Синода приводит, да только он на основе указа Соборного написан, в подтверждение. Что с того?
— Телесные озлобления и смертельные казнения, кнут, плети, резания языков, дыбы, виски, встряски, виселицы, топоры, костры, срубы — все это против кого? Против людей, которые желают только одного: остаться верными вере и обряду отцов! Святителей ли я вижу? Христиане ли передо мной зверятся и беснуются?
Теперь ей уже возражали: что же, неужто против все поворачивать и решения Собора объявлять неправедными?
— Не трогаю я ваших запретов и проклятий, не прошу возврата к старому. Хотя проклятия ваши на ваших же предков ложатся, потому как деды ваши и прадеды двуперстно крестились. Одного прошу: акт от 15 мая 1722 года заменить актом ему противоположным.
И снова несогласие, мол, святая Церковь непогрешима, а Собор — глас ее.
Екатерина холодными голубыми глазами разглядывала членов Синода: упорствуют, не желают отменять дурной указ, что за двуперстие почти анафеме предает, таинств церкви лишает и еще много на что обрекает. И с чего не хотят-то? Только из желания на своем настоять, ведь смутились, пока доводы приводила.
Императрица подняла руку, дождалась, пока притихли, и вдруг объявила:
— Преосвященные отцы! Вот мои два перста. Вот я при всех вас этим двуперстием полагаю на себя знамение креста, полагаю твердо и истово, как крестились предки…
Наблюдая за тем, как императрица перекрестилась двуперстием, многие даже лишний раз сморгнули, не веря своим глазам. Но Екатерина, снова и снова требуя от преосвященств одуматься, перекрестилась во второй и в третий раз!
Она не зря собрала и послушный себе Сенат: когда члены Синода все равно стали возражать, сенаторы призвали саму императрицу издать манифест, объявляющий свободу креста и обряда.
Нет, эта половинчатая мера была Екатерине ни к чему, давление на Синод продолжилось, императрица объявила, что принимать такую меру против воли Синода негоже. Но не успели преосвященные отцы воспрянуть духом, как получили такую оплеуху, от которой и вовсе взвыли. Екатерина заявила, что, поскольку терпеть в государстве, Провидением ей данном, такое надругательство над верующими не может, то издаст другой манифест… об отмене государственной религии и полной свободе вероисповедания!
Тут уж не то ахнуть, в обморок не упасть бы! Члены Синода взвыли. Екатерина снова взялась им открывать глаза на положение дел в России, упирая на неправедное деление церкви во времена раскола.
— Отцы архипастыри! Куда вы завели, до чего вы довели и куда ведете свою отеческую церковь, российский православный народ и нас? Истязания только за то, что по-дедовски двуперстием крест на себя налагают? Лишения святых таинств за то, что не так пальцы при этом держат? Да вы сами веруете ли?! Не прошу к старому вернуться, но и наказывать за него не смейте!
Члены Синода, кажется, поняли главное — их никто не заставляет возвращаться к старому двуперстию, а только требуют за это не преследовать. Это было уже легче, потому что императрица крута, ох, крута, еще не забыли пастыри Афанасия Мацеевича. Разгонит, как пить дать разгонит!
А уж о свободе вероисповедания… об этом и думать страшно, это не секуляризация земель, это куда хуже!
— Секретарь, пишите:
«На общей конференции Сената и Синода 15 сентября 1763 года определено: тех, кои церкви Божией во всем повинуются, в церковь Божию ходят, отца духовнаго имеют и все обязанности христианские исполняют, а только двуперстным сложением крестятся, таинства ея не лишать, раскольником не признавать и от двойного подушного оклада освобождать».
Из залы вышли мокрыми и императрица, и все присутствовавшие. Секретаря Екатерина велела позже вызвать к себе, чтобы дать свою речь, потому как он ничего не записал, хотя Потемкин, сидевший за столом рядом с обер-прокурором, утверждал, что все запомнил слово в слово и сам может секретарю пересказать. Сенаторы словно в забывчивости снимали парики и ими же обмахивались, тихонько меж собой переговариваясь:
— Ох и крута матушка…
— Эк как она Синод приложила…
Членам Синода обмахиваться было нечем, они тоже взмокли, торопились на воздух дыхание перевести да подумать.
Вот тебе и Екатерина Алексеевна! И упрекнуть не в чем, все разложила так, словно сама семинарию окончила. Вспоминая угрозу свободы вероисповедания для России, с сомнением качали головами: нет, не посмела бы. Но тут же приходило и другое сомнение: посмела.
Орлов усомнился:
— Они все одно, Катя, не рискнут на прежние места возвращаться, побоятся.
— За гонения наказывать стану жестоко, как за неисполнение указа. Но и на старые места звать не буду, без того есть где селиться. Россия полупустая, чем иноземцев привечать, так лучше своих вернуть и из лесов выманить.
Конечно, и вернулись не сразу, и из лесов не все вышли, но обратный поток бывших беженцев после такого решения был очень заметен. Позже Потемкин едва не половину южных земель приезжими заселил, где иноземцами, а где и теми же старообрядцами.
Не успели переехать в Царское Село да там несколько обжиться, как из Петербурга примчался гонец с неприятным известием: большой пожар! Погода сухая, не по-майски жаркая, первыми занялись пакгаузы на Васильевском острове, где пенька хранилась. От них по всему острову заполыхало.
Екатерина вздохнула: на Васильевском здания сплошь деревянные, старые, дом к дому вплотную, там и выскочить не успеешь, ежели у соседей загорится. Богата Россия лесом, слов нет, но пожары ее беда. Сколько раз Москва выгорала, да разве только она одна? Надо строить из камня, только из него, а то ведь и каменные постройки каковы? Низы каменные делают, а верхние этажи все равно деревянные, но огонь-то всегда по верхам идет, вот и продолжают гореть города…
Поручила Ивану Ивановичу Бецкому новую Комиссию по каменному строительству в Петербурге и Москве.
Бецкой человек обстоятельный, взялся серьезно, помимо столицы и Москвы планы сделали для многих других городов. Понравилось тоже многим, всем никогда не угодишь. В результате и небольшие города получили четкую планировку, основанную на той, что у них уже была, не сносить же имеющиеся крепкие здания, появились одинаковые постоялые дворы (чтоб сразу было понятно, что это он!), одинаковые здания для присутственных учреждений, тоже ради узнаваемости. Однако сделано все столь внимательно, что один город на другой непохож оказался.
Но Екатерину больше беспокоил Петербург. Попытка Петра Великого сделать центр на Васильевском острове не удалась: его каждый год затапливало по верхние этажи, значит, надо строить на левом берегу Невы. Но сами берега поскорей одеть гранитом (тоже Петр не успел). И мостов побольше крепких, чтоб не ездить за семь верст ради какой мелочи.
Императрицу раздражало отсутствие нормальных мостов через малые речки, там бывало и того хуже. Заботы, заботы, заботы…
Государыня — точно хозяйка большого дома, если хочет, чтобы порядок был, должна сама все знать и помнить. Тяжело? Тогда лучше сидеть и царствовать… пока не скинут.
Государыня позвала к себе Панина, чтобы поговорить о цесаревиче. Привычное дело, ей все недосуг, не всякий день сына и видела. Многие считали Екатерину черствой к сыну, она и сама себя немало корила, но поделать ничего не могла.
Петр зря сомневался в том, что Павел его сын, лет до двенадцати, а то и долее он был похож на Петра, словно точная копия. Причем, на Карла-Петера Ульриха, каким Фике видела будущего мужа, не подозревая об этом, еще в Эттине под Любеком. Щуплый мальчик, вялый, нерешительный, словно забитый…
Как бы ни старалась Екатерина внушить себе любовь к сыну, ничего не получалось, слишком многое сходилось на Павле такого, что заставляло испытывать совсем иные чувства. Умом понимала, что мальчик не виноват, что похож на ненавистного мужа, что с младенчества не закален и нездоров, что прав на престол имеет больше нее самой… Понимала, но сердцем не принимала.
Павел похож на Петра в детстве, а Екатерина знала, во что может вырасти такой характер. Он был похож на Петра и внешне, а видеть перед собой ежедневное напоминание о прежней несчастной жизни и, тем паче, убийстве бывшего мужа тяжело. Иногда едва сдерживалась, чтобы не крикнуть:
— Да не смотри ты на меня так!
Ведь как бы ни пряталась сама от себя государыня, внутри знала, что если и убили Петра самовольно, это совпадало с ее собственным желанием. Желала Екатерина смерти свергнутого мужа, Орловы верно угадали, не могла не желать, поскольку не было у нее другого выхода.
Пожалуй, отдай она тотчас власть маленькому Павлу, а сама останься регентшей, ей бы простили, но Екатерина не желала смотреть, как правят другие, она желала править сама, знала, как это делать, верила, что сумеет, понимала, что справится. Но сын-то был рядом, и один его вид извечно кричал: «Захватчица!» Нет, Павел не рискнул бы такое сказать, став взрослым, думал не раз, а вслух не произнес, мать всегда была сильней. Но она-то знала, что это так!
— Никита Иванович, каков цесаревич ныне?
— Усерден, особенно в точных науках. Изряден во французском и немецком… весьма изряден.
Голубые глаза императрицы смотрели холодно.
— Математике его Порошин учит?
— Да, и хвалит.
— Я вторично пригласила Даламбера к цесаревичу, предложила и всех его друзей пристроить в России с выгодой, содержание назначила баснословное — 100 тысяч франков, кто ему еще такое даст. Ведаешь ли, что ответил?
Панин знал, что Даламбер вежливо, но твердо отказал, знал, что императрица о его осведомленности знает, потому отрицать не стал:
— Отказал, каналья.
— Да не о том речь, он Вольтеру написал, что страдает геморроем, а в России сия болезнь плохо переносится и к нежданной смерти приводит!
Панин уж на что опытный царедворец и дипломат, но стушевался, не зная, что ответить. Намек Даламбера на убийство Петра был слишком явным. Но Екатерина махнула рукой:
— Без него обойдемся! Только на военные страсти не налегай, а то как бы в родителя своего не удался с муштрой-то. Мыслю, что не только наукам и языкам цесаревича учить надо. Знаю, знаю, что этикету тоже учишь и о литературе речь ведешь, знаю, что наследник читает много. Я о законоучителе речь веду.
Никита Иванович благоразумно молчал, было ясно, что императрица все решила, а теперь только ставит в известность, что же тут возражать?
— Надобно, чтоб не только французскую литературу знал, но и нашу, пусть вон Сумарокова читает, а не только Корнеля. В Троице-Сергиевой лавре проповедь слушали учителя риторики Платона. Умен, образован, многими языками владеет… Мыслю его пригласить законоучителем к цесаревичу.
Хитрый Панин уже все знал, что помимо ума преподаватель риторики в Троицкой семинарии хорош собой, но он и впрямь отменно образован — блестяще окончил Славяно-греко-латинскую академию, только после того принял постриг. О Платоне отзывы самые лестные, что об уме, что о знаниях, что о нраве, хуже от такого назначения никому не будет.
— Верно рассудили, Ваше Величество, Платон достоин доверия.
— А ты откуда знаешь? Разведал уже все?
Панин развел руками:
— Должность у меня, матушка, такая…
Ох и хитрецы, как надо в чем покаяться или смущение изобразить, сразу «матушка-государыня»… Небось требовать чего стал, «Вашим Величеством» звал бы.
— Каков нрав-то у цесаревича? Только честно отвечай, мне экивоков не надо.
— Всем хорош, умен, незлобив, хотя бывает строптив, одно дурно — тороплив больно. Во всем словно спешит: пораньше встать, пораньше поесть, пораньше уроками заняться, пораньше закончить, пораньше да побыстрее поужинать, пораньше спать лечь… И наутро все снова поскорее…
— К совершеннолетию стремится?
Ох, опасную тему задела государыня! Ее голубые глаза снова смотрели, точно два клинка сверкали, и свои глаза отвести нельзя, и увернуться тоже.
Панин выдержал, твердо смотрел, твердо ответил:
— Нет, о том речь совсем не идет. Просто торопится жить.
Выдержал и пытливый взгляд императрицы после ответа. Так и не понял, поверила или нет.