Таков был Рим, за который сражались Марий и Сулла, за который будут бороться Цезарь и Помпей и который унаследует Август.
III
Кого же представляли эти двое, борясь не на жизнь, а на смерть, Марий и Сулла?
Марий представлял Италию, Сулла — Рим.
Победа Суллы над Марием стала триумфом Рима над Италией, аристократов — над богатыми; людей, носивших копье, — над теми, кто носит кольцо; квиритов — над всадниками.
Тысяча шестьсот всадников и сорок сенаторов, состоявших в одной партии, попали в проскрипции[89]. Стали проскриптами не в смысле того, что просто были объявлены вне закона или депортированы в другие провинции, нет, они были перебиты, вырезаны, истреблены словно дикие звери. Их состояние перешло к солдатам, военачальникам и сенаторам.
Марий убивал безжалостно, как простолюдин из Арпиния.
Сулла убивал, как аристократ, методично, неспешно. Каждое утро отдавал новые списки, вечером же проверял точное количество убитых.
Одни головы оценивались в двести талантов[90], то есть в миллион двести тысяч ливров. Другие же соответственно их весу в серебре. Известен и такой факт: убийца залил в череп жертвы свинец, чтобы тот больше весил.
Если ты богат, этого было вполне достаточно, чтобы попасть в проскрипционные списки: один попал туда за то, что имел виллу, другой — за сад.
Некий гражданин, никогда не причислявший себя ни к сторонникам Мария, ни к сторонникам Суллы, обнаружил свое имя в очередном списке.
— Вот несчастье! — воскликнул он. — Это моя вилла в Альбе[91] уничтожила меня!
Проскрипции составлялись не только в Риме, они распространялись по всей Италии. Не только подозрительные попадали в списки смертников, но и их родственники, друзья и даже те, кто случайно встретил их во время побега, когда они стремились укрыться, и перемолвился с ними всего лишь одним словом.
Крепости подобно людям тоже попадали в проскрипции — их грабили, разрушали, уничтожали. Этрурия была буквально стерта с лица земли, вместо нее в долине реки Арно[92] основали город Флору[93], получивший римское религиозное название.
Рим имел три имени: гражданское — Рим, мистическое — Эрос, или Амор, священное — Флора, или Антуза.
Флора стала сегодняшней Флоренцией — на сей раз этимологию нетрудно проследить.
Под предлогом обеспечения безопасности Рима Сулла истребил древнюю итальянскую расу. По его словам, Риму угрожали его же союзники, готовые призвать варваров. Халдеи же, фригийцы и сирийцы только этого знака и ждали.
К моменту смерти Суллы жители Рима уже не были прежними настоящими римлянами, это был в основном сброд из освобожденных рабов и их детей, чьи предки, родители и даже они сами продавались на площадях. Как мы уже упоминали, один только Сулла освободил десять тысяч рабов.
Еще со времен Гракхов[94], а точнее — за сто тридцать лет до нашей эры и примерно за пятьдесят лет до смерти Суллы, Форум был переполнен этим сбродом.
Однажды, когда они особенно сильно галдели, мешая Сципиону Эмилиану говорить, тот крикнул:
— Замолчите, незаконнорожденные дети Италии!
Тут они стали ему угрожать, тогда он смело направился в сторону тех, кто особенно яростно грозил кулаком, и сказал:
— Можете продолжать, но знайте — те, кого мы привозили в Рим связанными, меня не пугают, пусть даже теперь у них и развязаны руки.
И они притихли.
И вот в этот Рим и к этому народу возвращался после смерти Суллы Цезарь — наследник и племянник Мария.
Возможно, он не верил, что настало его время, возможно, просто не понял, что пробил его час, как и Бонапарт, который после штурма Тулона попросился на службу в Турцию. Не успев появиться в Риме, Цезарь тут же отправился в Азию, где стал учиться военному искусству под началом претора Термин. Возможно, он хотел переждать недовольство народа, вызванное неким Лепидом.
Не следует путать этого Лепида с другим, входившим в триумвират. Первый был авантюристом и, будучи побит Катулом[95], умер от разрыва сердца.
Когда обстановка в Риме немного успокоилась, Цезарь вернулся и обвинил Долабеллу[96] в вымогательстве. Обвинение являлось великолепным средством не только прославиться, но и быстро достичь популярности; впрочем, в случае неудачи грозила отправка в ссылку.
Цезарь проиграл.
Тогда он решил удалиться на Родос[97], чтобы избавиться от новых врагов, которых себе нажил, а заодно изучить ораторское искусство, которое, как ему казалось, он еще недостаточно постиг, раз Долабелла выиграл у него процесс.
Действительно, в Риме в ту пору почти все поголовно были в какой-то степени ораторами; очень редко просто беседовали, постоянно выступали с защитительными или обвинительными речами, сами же выступления являлись настоящими перлами ораторского искусства, выверенными и выстроенными точно оперная партия. Многие ораторы имели за спиной флейтиста, который предварительно настраивал их на ноту «ля» или же возвращал к нормальному тону, когда они фальшивили.
Обвинять имел право каждый. Если обвиняемый являлся римским гражданином, он оставался на свободе — достаточно, чтобы один из друзей поручился за него. Если обвиняемый был всадником, квиритом или патрицием, то обвинение потрясало Рим до основания, становилось сенсацией дня. Сенат решал, чью сторону принять — поддержать обвинение или отвергнуть. В ожидании этого великого дня друзья обвиняемого или обвинителя поднимались на трибуну, возбуждали и настраивали народ — за или против. Каждый искал доказательств, подкупал свидетелей, рыскал по всем углам, чтобы отыскать правду или же, в случае ее отсутствия, ложь. Для этого был установлен срок: тридцать дней.
— Богатый человек не может быть обвинен! — громогласно кричал Цицерон с трибуны.
А Лентул, когда его оправдали с перевесом всего в два голоса, воскликнул:
— Ну вот, выбросил на ветер пятьдесят тысяч сестерциев[98]!
Такова была цена, заплаченная им за один из двух голосов. Затрата оказалась напрасной, так как для оправдания было достаточно перевеса в один голос. Однако иметь перевес в один голос считалось рискованным и ненадежным.
В ожидании суда обвиняемый ходил по улицам Рима, одетый в лохмотья, стучался в каждый дом и просил, чтобы справедливость восторжествовала, чтобы граждане были к нему снисходительны, падал на колени перед судьями и унижался, умоляя их и плача.
Но кто были эти судьи?
Иногда одни, иногда другие. Их все время меняли, считая, что новые неподкупны, не успели еще продаться, в отличие от тех, прежних, но и новые тоже продавались, только еще дороже. В 630 году от основания Рима братья Гракхи отобрали у сенаторов привилегию выступать судьями и отдали ее всадникам, воспользовавшись законом Семпрония[99].
В 671 году, согласно закону Корнелия[100], Сулла разделил эту власть между трибунами, всадниками и представителями казначейства. Именно из-за закона Корнелия у Цезаря возникли проблемы в Сенате.
Прения длились день, два, иногда даже три дня. На Форуме под жарким небом Италии две противоборствующие партии сталкивались, словно огромные волны во время бури, меча громы и молнии и изливая потоки ненависти, слова, точно огненные змеи, летали над головами простых слушателей.
Затем судьи, даже не дававшие себе труда скрывать свои симпатии и антипатии к тем или другим, подходили к урне. Число судей достигало порой восьмидесяти, а то и ста человек, каждый отдавал свой голос, оправдывая или осуждая обвиняемого. Так случилось и в 72 году до нашей эры, когда после обвинения Цицерона был сослан Веррес.
Буква «А», сокращение от absolvo[101], была у большинства, что позволило Долабелле оказаться оправданным.
Итак, как уже говорилось, Цезарь покинул Рим — точнее сказать, его заставили бежать из Рима на Родос. Здесь он надеялся на помощь знаменитого оратора и педагога Молона[102]. Но он забыл о существовании пиратов; правда, в тот период он еще не возил с собой все свое состояние. Итак, он попал к ним, то есть к пиратам, в руки. Это были пираты, игравшие в те времена в морях Сицилии почти ту же роль, какую играли в XVI веке корсары Алжира, Триполи и Туниса.
IV
До недавнего времени эти хозяева морей являлись пособниками Митридата[103], но Сулла, победив его в 94 году, завладев такими его территориями, как Иония[104], Лидия[105] и другие, перебив двести тысяч его солдат и оставив царю лишь те страны, которые достались ему по наследству от отца, лишил работы моряков Понтийского владыки. Моряки не могли уже сражаться за «отца» своего Фарнака[106], а потому им ничего не оставалось, как бороться за собственные интересы.
К ним присоединились все, кого коснулись грабежи римских проконсулов, отправленных на Восток, — киликийцы[107], сирийцы, киприоты, памфилийцы[108].
Занятый воинами между Суллой и Марием Рим оставил море без защиты, и пираты полностью завладели им. Они не довольствовались лишь нападениями на лодки, галеры и большие корабли; по словам Плутарха, они опустошали прибрежные города.
Вскоре к этим авантюристам, к этим людям без рода и племени примкнули и проскрипты Суллы из нобилитета и всадников.
Известно, что французское слово bandit происходит от итальянского bandito, но далеко не все знают, что пиратство стало своеобразной защитой Запада от Востока, пусть не совсем честным, но романтическим и даже поэтическим занятием, которое позволило Байрону, своеобразному Шарлю Нодье[109] своего времени, создать такого героя, как Конрад, подобного французскому Жану Сбогару.
Пираты владели портами, наблюдательными пунктами, хорошо защищенными крепостями и обменивались на больших расстояниях на море и на суше знаками и сигналами, понятными только им.
Их флот был обеспечен первоклассными гребцами, великолепными штурманами, храбрыми моряками. Их корабли были построены под пристальным надзором лучших судостроителей Греции и Сицилии. Некоторые из судов восхищали своей пышной отделкой; так, корма одной галеры, принадлежавшей их главарям, была позолочена, салоны и каюты устланы пурпурными коврами. Волны разбивали посеребренные весла и, наконец, добыча, полученная с помощью грабежа, считалась чуть ли не военным трофеем.
Часто по вечерам до жителей прибрежных городов доносились звуки такой прекрасной музыки, что ее можно было сравнить разве что с пением сирен. И в море можно было видеть, как проносится по волнам плавучая крепость, освещенная словно праздничный город. Это пираты пели и гуляли, празднуя очередную победу.
Но бывало, что на следующий день город отвечал песням, слышанным накануне, отчаянными и безнадежными криками — за веселым праздником следовал кровавый разгул.
Число кораблей, бороздивших воды между Гадесом[110] и Тиром, Александрией и проливом, что у острова Лесбос[111], составляло свыше тысячи. Более четырехсот городов были завоеваны или разграблены пиратами, иногда их заставляли откупаться.
Совершались все новые набеги, разрушались храмы, считавшиеся священными: так случилось с храмами в Кларосе[112], Дидиме[113], на Самофракии[114], с храмом Цереры[115] на Герминии[116], Эскулапа[117] — в Эпидавре, Юноны[118] — на Самосе[119], Аполлона[120] — на мысе Акций[121] и на островах Левкада[122], Нептуна — в Иссе[123], на мысе Тенар[124] и острове Калаврии[125].
Потом злодеи приносили жертвы своим богам, отмечали свои тайные религиозные праздники, в числе которых и праздник Митры[126], с которым они впервые познакомились в Риме. Иногда они сходили на берег и превращались в обычных разбойников, грабителей с большой дороги, нападали на прохожих и путешественников, опустошали и разрушали прибрежные дома просто так, ради удовольствия.
Однажды они выкрали двух жрецов и увели их с собой вместе с ликторами, сопровождавшими служителей культа. В другой раз они похитили дочь Антония, известного магистрата, за возвращение которой отцу пришлось выложить кругленькую сумму.
Иногда кто-нибудь из пленников, забыв, в чьи руки он попал, кричал, требуя к себе уважения:
— Да вы что, не видите?! Я — римский гражданин!
Тогда они насмешливо отвечали:
— Ах, римский гражданин! Почему же ты об этом раньше не сказал? А ну-ка, быстренько, верните римскому гражданину обувь и тогу! Как он может стерпеть такое оскорбление!
Затем, закончив обряжать римского гражданина, они спускали трап в море и обращались к надменному пленнику:
— Что ж, гражданин Рима, возвращайся в Рим, дорога свободна!
И если тот не спускался добровольно, они силой сталкивали его в воду.
Вот каковы были люди, к которым попал Цезарь.
Сначала они потребовали выкуп — двадцать талантов.
— Тоже мне, выкуп! — рассмеялся Цезарь. — Вы что, не поняли, кто попал вам в руки? Каких-то двадцать талантов за Цезаря?! Цезарь даст пятьдесят! Но только запомните, став свободным, Цезарь распнет вас на кресте!
Пятьдесят талантов составляли около пятидесяти тысяч франков.
Пираты немедленно согласились, смеясь и перемигиваясь.
Цезарь тут же послал свою свиту собирать деньги, оставив при себе лишь лекаря и двух слуг.
Он провел в плену тридцать восемь дней в компании людей, склонных к преступлению, как выражался о них Плутарх, и относился к ним с презрением. Когда ему хотелось спать, он приказывал, чтобы они даже смеяться и разговаривать не смели; когда просыпался, играл с ними, писал стихи, ораторствовал, словно они были публикой, бесконечно их при этом оскорбляя, обзывая чудовищами, варварами, если они не аплодировали его стихам и речам, которые, по его мнению, были достойны аплодисментов.
Затем после каждой игры, после каждой речи или декламации он говорил им напоследок:
— Впрочем, все это нисколько не помещает мне в один прекрасный день распять вас на кресте, как я уже обещал.
Они смеялись, слушая это, называли его веселым парнем и еще громче хлопали в ладоши.
Наконец из Милета[127] прибыли деньги.