Цезарь немедленно послал в сторону Утики десять галер. Часть их должна была набрать солдат в горах Сардинии, другая — заняться снабжением на Сицилии, третья — собрать весь флот и привести его в Лептис.
Затем Цезарь направился в Руспины, где сделал большие запасы продовольствия и дров. Он везде оставлял свои гарнизоны, чтобы в случае поражения они могли стать местом убежища для флота. От врага, с которым ему приходилось иметь дело, можно было ожидать чего угодно, поэтому необходимо было предусмотреть все.
Однажды, когда его солдаты расположились на отдых, они развлекались тем, что наблюдали, как один африканец плясал и подыгрывал себе на флейте. Солдаты поручили присмотр за лошадьми рабам, сами собрались вокруг плясуна, аплодируя ему и крича «браво!» с таким энтузиазмом, словно находились в римском цирке. Но тут внезапно их окружила нумидийская конница, разогнала и, преследуя, проникла в лагерь цезарианцев. Если бы сам Цезарь и Поллион не поспешили на помощь при поддержке уже известных нам галлов, то война, пожалуй, закончилась бы в тот же день.
Во время другого сражения в аналогичной ситуации солдаты впали в панику, как это однажды случилось с ними в Диррахии. Один знаменосец побежал, унося с собой аквилу. Цезарь ринулся за ним, схватил его за шею и развернул кругом со словами:
— Ты перепутал! Вон где враг!
В тот момент, когда Цезарь, обеспокоенный, уже собирался, оставив гарнизоны в городах Руспины и Лептис, отправиться на поиски флота, на горизонте вдруг появилось множество парусов. Это был собранный и отправленный за ним флот, который теперь направлялся к нему полным ходом.
Подкрепление, однако, потребовало большего количества продовольствия. Цезарь собрал тридцать когорт и двинулся вглубь страны, но не успел пройти и трех четвертей лье, как разведчики вернулись с сообщением, что видели врага. Почти одновременно и Цезарь заметил поднимавшееся вдали облако пыли.
Он немедленно отбирает около четырехсот всадников и нескольких копьеносцев, приказывает легионам следовать за ним шагом, а сам направляется на разведку в ту сторону, откуда показался противник.
Это был Лабиен. Бывший легат Цезаря построил своих людей столь компактно, что издали армию можно было принять за однообразную массу пехотинцев, хотя там находилась и кавалерия вперемешку с копьеносцами и запасными эскадронами.
Цезарь выстроил свои тридцать когорт в одну линию, прикрыл лучниками центр и крыло кавалерии, приказав каждому приложить все усилия и не позволить врагу одолеть себя.
Но вскоре, стоя на месте и ожидая, что вот-вот произойдет столкновение, Цезарь увидел и понял, с чем ему придется иметь дело. Вражеская кавалерия начала вытягиваться в одну линию, а затем растекаться по флангам, тогда как из центра выдвинулась для атаки легкая пехота.
Цезарианцы не только стоически выдержали первый натиск, но и сами ринулись на атакующего неприятеля. В то время как легкая пехота Лабиена готовилась вступить в бой с солдатами Цезаря, нумидийские всадники улетели, словно испуганные птицы. Затем они перегруппировались на расстоянии пятисот шагов и, вернувшись галопом, метнули копья, потом снова исчезли. Они использовали новую систем боя, которая могла оказаться фатальной для Цезаря, так как его солдаты, видя, что нумидийская конница отступает, подумали, что неприятель бежит, и бросились преследовать его.
Но Цезарь понесся галопом вдоль всей линии фронта, поскольку понял все с первого взгляда: преследуя кавалерию, его солдаты открывали фланг для легкой пехоты противника, которая осыпала бы его своими стрелами. Он кричал, отдавая приказ не продвигаться вперед более чем на четыре шага по линии фронта.
Но несмотря на все меры предосторожности, ситуация все более осложнялась. Вражеская конница, воодушевленная своим численным преимуществом, окружила когорты Цезаря и, взяв их в кольцо, заставила отбиваться.
В этот момент Лабиен, заклятый враг Цезаря, тот самый, что так жестоко вырезал всех диррахийских пленных, тот, который накануне Фарсальской битвы поклялся не успокоиться до тех пор, пока не победит Цезаря, — итак, Лабиен выступил с непокрытой головой во главе армии нумидийцев и, обратившись к цезарианцам, издевательски воскликнул:
— Ой, ой! Строим из себя храбрецов! Да вы все до одного — просто молокососы!
Тогда из рядов вышел солдат-римлянин и заговорил, словно герой «Илиады»:
— Я не молокосос, я ветеран из десятого легиона!
— Ну а где же тогда твои знамена? — спросил Лабиен. — Что-то я их не вижу!
— Подожди, — ответил солдат. — Если не видишь знамен, может, тогда увидишь это копье?
И, приподняв одной рукой шлем, метнул копье.
— На, получай! И знай: это тебе подарок от десятого легиона!
Копье, пролетев со свистом, вонзилось в грудь коня. Конь и всадник рухнули на землю. На миг показалось, что Лабиен убит.
В это время Цезарь развернул армию по всей линии фронта и, выдвинув по легиону с флангов лицом к врагу, во главе кавалерии атаковал центр строя противника, смяв его этим натиском. И сразу, даже не пытаясь преследовать врага, отступил, не желая разрушать целостность своих рядов, и снова выстроил войска в том же боевом порядке.
Но на помощь Лабиену подоспели Пизон и Петрей с тысячей нумидийских конников и множеством легкой пехоты.
Перегруппировавшись с этой дополнительной силой, помпеянцы вновь бросились на Цезаря.
Тот приказывает своей армии остановиться, позволяет врагу приблизиться, атакует всеми силами и отгоняет за холм, затем медленно возвращается в лагерь. В то же время Лабиен отступает в свой лагерь.
На следующий день бои разгорелся вновь. У Лабиена было восемьсот всадников — галлов и германцев — помимо тех тысячи ста, которых привели с собой Пизон и Петрей, а также восемь тысяч нумидийцев и тридцать две тысячи легковооруженной пехоты. Он думал, что если предложить Цезарю начать сражение на открытой местности, тот не согласится. Но Цезарь первым атаковал Петрея. Бой продолжался с одиннадцати утра и до захода солнца.
Все это время Цезарь оставался хозяином положения, что было равносильно большой победе, учитывая малочисленность его войск. У Лабиена было много раненых, которых отвозили на телегах в Адрумет[404]. Петрей, раненный копьем во время боя, был вынужден отступить за линию фронта и прекратил сражение.
Почести и лавры этого дня принадлежали Цезарю. Но он, понимал, что до тех пор пока не будут собраны все его войска, только чудо поможет ему противостоять силе, четырехкратно превосходящей численностью его армию. Он приказал соорудить две линии укреплений до моря: от лагеря и от города Руспины, чтобы иметь два выхода к побережью и беспрепятственно принять подкрепление, которое он ждал. Затем приказал разгрузить с кораблей все боевые машины, оружие и вооружил этим солдат, прибывших на этих кораблях с Родоса и из Галлии. Он намеревался расположить их между кавалеристами, как это сделал неприятель, что должно было усилить эффект, так как корабли, прибывшие из Сирии, привезли великолепных стрелков.
Время поджимало, через три дня должен был прибыть Сципион — об этом у Цезаря были достоверные сведения, — а с ним восемь легионов, четыре тысячи всадников и сто двадцать слонов.
Но три дня для Цезаря — это то же, что для другого три месяца. За двадцать четыре часа были организованы мастерские по ковке стрел и наконечников для копий. Затем, увидев, что на это будет использовано все имеющееся у него железо, Цезарь отправил в Сирию корабль за металлом, прутьями и балками для таранов, так как ни один сорт дерева из тех, что произрастали в Африке, для этого не годился.
И наконец, выяснилось, что в лагере больше нет пшеницы, так как все землепашцы призваны в армию Помпея, пшеница же, находившаяся в городах, давно реквизирована, а запасы в крепостях иссякли.
Цезарь начал угождать и льстить местным правителям, и вскоре его так полюбили, что каждый из них готов был поделиться с Цезарем своими запасами, которые были закопаны в землю или укрыты для личного пользования.
Если Цезарь хотел чего-то, для него не было невозможного.
LXXVII
Сципион вышел из Утики.
Он оставил там Катона, которому жители города были обязаны тем, что их не стерли с лица земли. Но, оставаясь мягким и чувствительным человеком, Катон тем не менее яростно ненавидел Цезаря. Рядом с ним был молодой Помпей, обуреваемый тем чувством сомнения, которое ведомо и самым отважным сердцам. Он оставался инертным и нерешительным, Катон же постоянно подталкивал его к мести.
— В твоем возрасте твой отец, видя Республику притесненной, а добропорядочных и почитаемых людей убитыми или отправленными в ссылку, воодушевившись своей отвагой и желанием прославиться, собрал остатки армии, которая служила еще его отцу, и спас Италию и Рим, погребенные, если можно так выразиться, под собственными обломками. Затем с невероятной быстротой он вновь завоевал Африку и Сицилию и обессмертил свое имя, добившись триумфа почти в юношеском возрасте, будучи, заметь, при этом простым всадником. Ну а ты, наследник его славы, скажи мне, неужели ты не хочешь отправиться в Испанию, встретиться там с друзьями своего отца и оказать Республике помощь, о которой она взывает к тебе в это безнадежное время?
В конце концов, подавшись давлению, а также видя, что Сципион направляется против Цезаря, молодой Помпей взял тридцать кораблей, среди которых было несколько военных судов, и направился из Утики в сторону Мавритании с двумя тысячами солдат, свободных граждан и рабов. К несчастью, его первая попытка оказалась неудачной. Он приблизился к крепости, в которой находился гарнизон, и категорически потребовал сдаться. Но вместо капитуляции, которой ожидал Гней, гарнизон вышел из крепости и напал на его людей, обратив их в бегство. Они едва успели сесть на корабли и направились к Балеарским островам[405], покидая Африку, чтобы больше уж никогда не возвращаться туда.
В это время Сципион разбил свой лагерь у Адрумета и, дав войскам передохнуть несколько дней, добрался до лагеря Лабиена после одного ночного марша. И вот, соединившись, они со своей многочисленной конницей начали делать набеги на лагерь Цезаря, выслеживать его людей и неожиданно нападать на них.
Вскоре Цезарь оказался в сложнейшем положении. Конвои с Сицилии и Сардинии все не прибывали. Из-за зимних бурь корабли не могли выйти в море, невозможно было плыть даже вдоль берега. Таким образом, Цезарь, владея береговым участком длиной всего в одно-полтора лье, не имел хлеба для армии и фуража для лошадей.
От своих разведчиков Юба узнал о бедственном положении Цезаря и, полагая, что больше нет смысла тянуть, двинулся со всеми своими силами навстречу Сципиону.
Учитывая это обстоятельство, Публий Ситий, бывший на стороне Цезаря вместе с царем Бокхом, который вел свою отдельную войну, науськиваемый своей женой Эвноей, влюбленной в Цезаря, — так вот, Публий Ситий и царь Бокх вторглись в страну нумидийского царя и с одного штурма взяли главный его город — Кирту, а затем еще несколько городов, добросовестно перерезав всех жителей.
Юба узнал об этом, находясь всего в нескольких часах хода от лагеря Сципиона. Он в самой резко форме потребовал у Сципиона вернуть все предоставленные ему войска, за исключением тридцати слонов.
В это время распространился слух — и бездействие Цезаря подтверждало его, — что в Руспинах находится вовсе не Цезарь, а один из его легатов. Не желая, чтобы подумали, будто удача отвернулась от него и он ведет войну в Африке не сам, а через своих легатов, Цезарь отправляет во все стороны гонцов с заданием подтвердить, что именно он руководит армией.
Как только стало известно, что он находится в Руспинах, к нему стаями полетели письма, а некоторые важные особы лично явились в лагерь Цезаря. Все жаловались на жестокость противника. Жалобы терзали мягкую душу и тщеславие Цезаря. Поэтому от требовал как можно скорее переправить войска с Сицилии, уверяя, что не может спокойно смотреть, как Африка погибает, а враги разоряют ее, а также предупреждая, что если они не прибудут прямо сейчас, то не останется ничего — ни городов, ни домов.
Почти все время Цезарь стоял на небольшой возвышенности, глядя в сторону Сицилии, в ожидании подкрепления, прибытие которого должно было положить конец столь длительному его бездействию. Но так ничего и не высмотрев, возвращался в лагерь, приказывал вырыть еще один ров, укрепить еще одну цитадель, построить новые форты поближе к морю. И не только для защиты армии, но и для того, чтобы она не бездействовала.
В свою очередь Сципион, желая выдрессировать своих слонов, разделил солдат-пращников на две группы: одна метала камни в этих гигантов, другая подталкивала животных, если те, испугавшись дождя камней, пытались сбежать или отступить. Но дрессировка давалась очень трудно, пишет неизвестный автор «Африканской войны», ибо во время настоящего боя самый что ни на есть дрессированный слон может причинить немало вреда не только врагам, но и друзьям.
Одновременно с этим Сципион потешил себя, распорядившись казнить несколько человек, даже не дождавшись римских проскрипций. Тогда же Вергилий Петроний, его легат, командовавший в Тапсе, видя, что корабли Цезаря, словно игрушки, носятся по морю по воле ветра, не зная куда причалить, подготовил лодки и шлюпки, посадил в них лучников и отправился выслеживать заблудившиеся корабли. Чаще всего от этих лодок и шлюпок удавалось отбиться, но однажды они захватили большое военное судно, на котором находились два молодых испанца, трибуны пятого легиона, родители которых стали при Цезаре сенаторами, а также один центурион, по имени Салиений. Пленных доставили к Сципиону, который распорядился немедленно убить их.
Во время исполнения приговора старший из молодых людей просил лишь о том, чтобы его убили первым, так как он был не в силах смотреть, как убивают его брата. Поскольку он обратился к солдатам, а не к Сципиону, просьба его была милостиво удовлетворена.
Об этих жестокостях стало известно в лагере Цезаря, сердце которого кровоточило от боли. Он чувствовал себя достаточно сильным благодаря построенным укреплениям, а более всего — благодаря своему военному гению. Он мог не опасаться, что Сципион атакует его лагерь. Однако он не был вполне уверен, учитывая малочисленность своей армии, что сможет разгромить неприятеля одним ударом, а потому избегал прямых столкновений.
Сципион же каждый день выводил войска из лагеря и выстраивал их перед лагерем Цезаря, словно для решающего сражения. Так они стояли пять-шесть часов, затем с наступлением темноты отходили в свой лагерь.
После восьми-девяти таких вылазок, будучи уверен, что Цезарь трепещет перед ним, он дошел до того, что приблизился к его укреплениям на расстояние ста шагов. Слоны выступали впереди, за ними двигалась основная часть армии, растянувшись большим фронтом.
Но Цезарь не поддавался на эти демонстративные провокации, на угрозы и выкрики, доносившиеся из рядов врага. Он спокойно командовал теми, кто должен был идти за продовольствием, фуражом, водой и дровами. Солдаты уже давно привыкли смотреть на врага свысока с высоты своих надежных укреплений и отвечали на все оскорбления только свистом.
Хорошо понимая, что неприятель не осмелится напасть на его лагерь, Цезарь не утруждал себя и не поднимался на стены укреплений, а отдавал все распоряжения, лежа в своей палатке, однако он ежедневно выходил и стоял на возвышенности на побережье, как бы поторапливая своим нетерпеливым взором и своими вздохами подкрепление, которое он так долго ждал.
LXXVIII
В жизни таких людей, как Цезарь, всегда бывает два или три счастливых или несчастливых случая, когда события не могут развиваться логично и происходит реакция, приводящая к худшему, если ситуация благоприятна, и к лучшему, если она, напротив, плоха.
Положение Цезаря в то время было настолько сложным, что уже не могло стать хуже — изменение к лучшему должно было рано или поздно произойти. Первым благоприятным знаком стало дезертирство фракийцев и нумидийцев из лагеря Сципиона. Эти варвары сделали то, что никоща не совершили бы цивилизованные люди: они вдруг вспомнили, что обязаны Марию и что Цезарь — его племянник. И вот фракийцы и нумидийцы стали разбегаться из лагеря Сципиона и переходить на сторону Цезаря.