Наташа вошла в комнату, села за письменный стол и зажмурилась. Перед ней поплыла, как на замедленной кинопленке, та дурацкая вечеринка. Она запомнилась так четко потому, что впервые после рождения Димыча они решились собрать столько народу в доме.
Наташа ждала праздника, отдала ребенка маме, но мама привезла его назад буквально через два часа. Димыч категорически отказался пить сцеженное молоко из соски, кричал так, что посинел. В итоге мама сидела с ним в маленькой комнате, в большой шел глупый пьяный гудеж, Наташа металась между ребенком и гостями. Кстати, именно тогда мама и запомнила Мухина, повторяла шепотом, пока Наташа кормила Димыча: «Нет, ну как можно дружить с такой бандитской рожей? Этот Мухин похож на настоящего уголовника, такой убьет – глазом не моргнет!» А ночью, когда почти все гости разошлись, Наташа застала Саню и Мухина здесь, в этой комнате, у стола. Вова с видом знатока разглядывал «Вальтер», потом нацелил его Сане в лоб и, пьяно оскалившись, сказал: «Пах! Пах!»
Стало быть, о пистолете Мухин знал. Не потому ли побывал здесь накануне убийства? Мама уверяет, что в квартиру он не заходил, но она ведь гуляла с Димычем и Мухина видела в подъезде. Не так уж сложно подобрать ключ к их замку или воспользоваться воровской отмычкой. Для Вовы Мухина это плевое дело, с его-то бандитскими замашками. Искать пистолет ему не пришлось. Как тогда, в августе, «Вальтер» лежал в глубине ящика.
– Значит, получается, Саню действительно подставили? – пробормотала она, вскакивая со стула. – Да, конечно. Мухин. Надо срочно позвонить следователю... Нет, сначала все-таки придется решать проблему с деньгами на адвоката. Следователь может оказаться сволочью, не пожелает раскручивать это дело, ведь так часто бывает: вот он, готовенький преступник, улики налицо, зачем искать кого-то еще?
Она заметалась по квартире, соображая, что есть у них ценного, что можно продать быстро за большие деньги. Ну конечно, кольцо! Старинное прабабушкино кольцо с огромным изумрудом. Она метнулась к комоду, на котором стояла шкатулка с украшениями, тут же вспомнила, что Саня просил посмотреть, лежит ли там коробка с патронами для «Вальтера». Он просил, чтобы она не прикасалась к шкатулке, открыла аккуратно, ножом.
«Ладно, это потом. Сначала надо решить главную проблему. Деньги на адвоката. Кроме кольца, есть еще сережки с изумрудами, они очень дорогие, есть золотая цепочка, браслет. Пять тысяч я, конечно, так не наберу, но хотя бы две. Одно кольцо должно стоить не меньше тысячи, оно ведь старинное, камень большой, бриллианты. Главное, не нарваться на жуликов, посоветоваться со специалистом, узнать его реальную стоимость».
Наташа вернулась на кухню, но вместо того, чтобы взять нож с тонким лезвием, стала опять листать Санину записную книжку, пытаясь вспомнить, кто из знакомых связан с ювелирным делом. И вспомнила. Саня рассказывал, что отец Артема Бутейко когда-то работал в ювелирном магазине гравером.
* * *
Надевая пальто в прихожей, Илья Никитич стал незаметно для себя напевать романс «Белой акации гроздья душистые». Хорошо, что хозяйка была на кухне и не слышала этого бормотания. В доме повешенного не говорят о веревке. В доме застреленного не поют романсов.
Илья Никитич напевал романс, поправлял шарф перед треснутым зеркалом в прихожей, хозяйка возилась на кухне. Он уже готов был окликнуть ее, чтобы попрощаться, но тут зазвонил телефон.
– Да, я слушаю, – с тяжелым вздохом произнесла Елена Петровна, – кто говорит? Наташа? Какая Наташа?
Илья Никитич замер, прислушался. Несколько секунд было тихо, и вдруг раздался крик:
– Вы что, с ума сошли? Вы соображаете, куда звоните? И вы еще смеете спрашивать, в чем дело? Ваш муж убил моего сына, и не смейте больше сюда звонить! – Елена Петровна швырнула трубку с такой силой, что телефон громко жалобно звякнул.
– Вам звонила жена Анисимова? – Илья Никитич с удивительной для его возраста и комплекции легкостью влетел в кухню. – О чем был разговор? Ну, быстрее, это очень важно.
– Я не обязана вам докладывать, – тихо, вполне спокойно проговорила Бу-тейко, и в ее глазах Илья Никитич заметил такую жуткую, животную панику, что невольно пожалел эту странную женщину.
– Чего вы так боитесь, Елена Петровна? Вы расскажите, вам легче станет. Вячеслав Иванович незаконно работал с золотом и драгоценными камнями? Так это давно было, вы не бойтесь, он не понесет ответственности, тем более такое горе у вас. Ну, зачем вам еще этот дополнительный груз?
– Оставьте меня в покое, уходите! – прокричала она ему в лицо и тут же отвернулась, спрятала глаза.
– Да, конечно, я сейчас уйду. Но поверьте, вам бы стало значительно легче, если бы вы решились все рассказать.
– Мне нечего рассказывать.
– Нечего? Ну ладно, – он вытащил из кармана блокнот, пролистал, нашел домашний телефон Анисимова и набрал номер. Трубку взяли через минуту.
– Алло! – выкрикнул хрипловатый, почти детский голос. – Я слушаю!
– Наталья Владимировна Анисимова?
– Да.
– Добрый день, меня зовут Бородин Илья Никитич. Я следователь, веду дело вашего мужа. Только что вы разговаривали с Еленой Петровной Бутейко. О чем?
– Я не знала, что это Артем... – в трубке тихо всхлипнули, – я не знала, честное слово... Я бы ни за что не позвонила, это ужасно...
– Подождите, не плачьте. О чем вы только что говорили с Еленой Петровной?
– Я... я просто спросила, нельзя ли показать кольцо Вячеславу Ивановичу, чтобы он оценил, мне надо продать кольцо, чтобы заплатить адвокату... я не знала, я только спросила...
На том конце провода слезы лились рекой. Наташа рыдала в трубку. А здесь, рядом с Ильей Никитичем, Елена Петровна Бутейко капала себе в рюмочку валокордин, трясла темным пузырьком так, словно он был во всем виноват.
– Спасибо, Наталья Владимировна. Вы успокойтесь и, пожалуйста, никуда не выходите из дома. Я через полчаса у вас буду.
В трубке пульсировали частые гудки, Наташа держала ее в руках и смотрела в одну точку.
– Ой, мамочки... – повторяла она, едва шевеля губами и слизывая слезы, – ой, мамочки...
Всего лишь три дня назад, глубокой ночью они с Саней пили чай на кухне, работал телевизор, на экране появилось лицо Артема Бутейко, и Саня вдруг покраснел, на лбу выступил пот, он шарахнул кулаком по столу так, что подпрыгнули чашки и расплескался чай.
– Видеть его не могу, скотину. Убил бы, честное слово, рука бы не дрогнула.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Кристалл имел такую красивую правильную форму, что казалось, он совершенно не нуждается в огранке. Он был чист и прозрачен, как воздух в лесу после первого настоящего летнего ливня. В нем сверкала страшная ослепительная молния, в нем медленно, тяжело закипал солнечный свет, вспыхивала сотня нежных крошечных радуг. От него пахло свежестью предгрозового ветра, который набегает внезапно, после долгой духоты, жаркой дрожащей тишины, когда замолкают птицы, замирают листья на деревьях, чернеет небо.
У Павлика Попова под рубахой вместе с нательным крестом висел на шнурке холщовый мешочек. Там хранился алмаз. Когда Павлик бегал, камень подпрыгивал на шнурке, тяжело, больно бил в грудь.
Весна 1830 года на Урале была ранняя, быстрая, после майского половодья наступила настоящая тяжелая жара. В начале июня грозы гремели почти каждый день.
Павлик возвращался из соседнего поселка, гроза застала его в открытом поле. Громовые раскаты раскалывали землю, как пустой орех. Дождь все не начинался, и от этого было еще страшней. Пропотевшая рубашка холодила кожу. Павлик бежал, и камень бил его в грудь. До деревни оставалось всего ничего, в белом блеске .молнии он успел различить угольно-черный силуэт заброшенной деревянной часовенки, и тут страшная жгучая боль пронзила его насквозь. Он упал в дорожную мягкую пыль и потерял сознание.
Очнулся он оттого, что совсем близко, вслед за громовым раскатом, прямо над головой раздалось оглушительное конское ржание. Дождь шел стеной, и сквозь его пелену Павлик различил вздыбленный черный силуэт, страшную оскаленную морду. Конские копыта зависли над ним, били воздух, пронизанный тугими струями ливня. Павлик вскрикнул, попытался вскочить, но не смог.
– Кес ке се?! О, мон дье, повр анфан! Читьо слючилось, бьедное дитя? – прозвучал рядом высокий женский голос.
Графиня Ольга Карловна Порье возвращалась с утренней конной прогулки. Она не боялась грозы, ей нравилось скакать на своем вороном Адамисе сквозь ливень. Графиня едва успела остановить коня, заметив лежащего на дороге крестьянского мальчика-подростка. Сначала ей показалось, ребенок мертв, но, спрыгнув на землю и склонившись над ним, графиня обнаружила, что он дышит и глаза его широко открыты.
– Что слючилос? – спросила графиня, с трудом выговаривая русские слова.
– Молнией меня убило, ваше сиятельство, – морщась от боли и слизывая с губ дождевые капли, объяснил Павлик.
– Убиль! О, мон дье! – воскликнула графиня, вскочила в седло, пришпорила коня и поскакала за помощью.
Павлика в экипаже графини привезли к ней в дом. По дороге он тихонько постанывал, но сознания не терял. Молния была ни при чем, просто он споткнулся о большой камень, упал и раздробил колено. Однако графский лекарь немец Риббенбаум, осмотрев мальчика, сообщил, что, кроме повреждения ноги, есть еще несомненные признаки воздействия природного электричества. Ребенок пострадал от молнии, и наилучший способ лечения – закопать его на несколько часов в сырую землю.
– Се терибль! Се де ла барбари! – ужаснулась графиня. – Повр анфан! Же не ле перметре па! Я нье позьволью мучить ребьенка! – и стала горячо спорить с доктором, проявляя при этом удивительные познания в медицине.
На шум явился граф. Он тут же узнал Павлика и рассказал, что именно этот мальчик год назад нашел на прииске первый алмаз.
– О, мон дье! Анпосибль! – воскликнула графиня. – Се ле гарсон ки а трове ле дьямон!
Закапывать в землю Павлика не стали. Графиня решила сама заняться его коленом, приказала принести нутряного сала, винного уксуса и душистой соли.
– Кес ке тю а? – ласково спросила она, заметив холщовый мешочек у него на груди. – Пюи ж ле вуар?
– Ваше сиятельство, это... это бабушка от сглазу привязала, – испуганно зашептал Павлик.
– Кес ки э ариве а во зье? Чтьо у тьебя с глязам?
– Глаза у меня здоровые. Это, ваше сиятельство... – Павлик не знал, что сказать, готов был заплакать и вдруг выпалил красивое французское слово:
– Сувенир! Это сувенир, сударыня!
– О, сувенир! – обрадовалась графиня. – Пьюи же ле вуар? – она подцепила ногтем грубую нитку, которой зашит был мешочек.
– Me се ле дьямон! Это алмаз, и такой крюпний! Ти у краль дьямон на прииск?
– Нет, ваше сиятельство. Я не крал. Его наша курица снесла! – сообщил Павлик, безнадежно, горестно всхлипнув.
– Ла пуле? Анпосибль!
В качестве экспертов и судей были немедленно призваны граф, минералог Шмидт, графский управляющий господин Брошкин. Шмидт, осмотрев кристалл, заявил, что в камне не менее сорока карат, чистота удивительно высокая, нет никаких изъянов, а что касается истории с курицей, то это похоже на правду.
Куры питаются твердым зерном. Камни в их желудках способствуют пищеварению, поэтому им нравится клевать камни, все равно какие.
Этим пользуются рабочие, чтобы выносить камни с приисков. Один ученый коллега рассказывал господину Шмидту историю о том, как «куриное» воровство процветало на знаменитом изумрудном прииске Чивор в Колумбии. Рабочие-индейцы. попросили разрешения брать с собой на работу по несколько курочек, якобы для того, чтобы подкармливать их остатками пищи. Несушки мирно паслись на прииске, до тех пор, пока один из надзирателей не обратил внимания, с каким аппетитом птички склевывают камни. Группу рабочих, которая в тот день отправлялась с прииска домой, задержали, птичек выпотрошили. Их желудки были набиты отборными изумрудами.
– Ла пуле! Се манифик! – воскликнула графиня.
– Почему вы не предупредили об этом раньше, месье? – недовольно спросил граф минералога.
Павлик Попов с перевязанным коленом и с десятью рублями за пазухой был отправлен домой, в деревню. Графиня решила, что среди ее коллекции драгоценных камней этот алмаз – самый интересный, у него забавная и таинственная судьба. Таким алмазам принято давать имена. Сначала она хотела назвать его «Ла пуле» – курица, но потом решила, что это звучит грубо, и лучше будет назвать камень в честь мальчика – алмаз Павел.
Граф распорядился, чтобы ни одной курицы на территории прииска не было, а минералог Шмидт записал эту историю в своем дневнике.
* * *
Наташа ждала звонка в дверь, как выстрела в спину, расхаживала по квартире, из комнаты в комнату, из угла в угол, словно искала место, где можно спрятаться от следователя, который сейчас придет. Она не была готова к разговору, панически боялась ляпнуть лишнее. Следователь непременно окажется мерзавцем, безжалостным роботом, для которого главное – поскорее передать дело в суд, и совершенно безразлично, что будет с Саней в тюрьме, что будет с ней и с их ребенком. А как же иначе? Он ведь представитель государства, а от государства, как известно, ничего хорошего ждать не приходится.
Она не замечала, что до сих пор не сняла сапоги и куртку. Ее сильно знобило, хотя в квартире было очень тепло.
«Я не должна говорить про Мухина, – стучало в голове, – возможно, они с Саней сообщники. Вдруг он просил меня позвонить Мухину именно потому, что они – сообщники, и Вова должен меня проинструктировать насчет разговора со следователем? О, Господи! Но тогда я тоже сообщница? Я что, правда думаю, будто мой Саня мог убить человека?»
Она застыла посреди комнаты, уставилась в зеркало, висевшее над диваном, и в первый момент себя не узнала. Бледное, даже с каким-то голубым оттенком лицо, красные, совершенно сумасшедшие глаза, красный распухший нос, растрепанные волосы. Настоящая ведьма. Жена убийцы. Сообщница.
Между прочим, Артем Бутейко всегда ее раздражал, у него была удивительная способность все вокруг себя превращать в гадость. Она никогда не понимала, как может Саня с ним общаться. Она знала, что у Артема были всякие коммерческие связи, Саня с его помощью устраивал какие-то рекламные дела. Когда Бутейко приходил к ним в дом, он обязательно говорил ей лично что-нибудь неприятное, например, что она потолстела и постарела. Вроде бы ерунда, но настроение портилось.
Бутейко не просто получал удовольствие, когда обижал людей, он еще и деньги на этом зарабатывал, печатал свои мерзкие статейки, в которых всегда кого-нибудь зло высмеивал, поливал грязью.
Выходил на экраны какой-нибудь приличный фильм, и тут же Бутейко выступал с гадостной рецензией. Чем лучше был фильм, чем известней режиссер, тем злее гавкал на него Артем. Саня, с ухмылкой читая очередной критический шедевр своего приятеля, говорил: «Ах, Моська, знать, она сильна...»
Стоило какой-нибудь эстрадной звезде выпустить очередной диск или клип – Бутейко обязательно высказывал по этому поводу свое драгоценное мнение, сообщал, что «звезда» растолстела, как свинья, или наоборот, стала тощей, как вобла, что никакого голоса у нее нет, на голове парик, а под париком лысина, зубы все до одного вставные, глаза стеклянные. Такой знаменитой она стала потому, что в юности переспала со всеми членами ЦК КПСС, а сейчас ее клипы озвучивают безвестные молодые певицы, которых она держит в своем подвале на ржавых цепях и только ночью, под усиленной охраной придворных уголовников, выпускает погулять.
Конечно, кто угодно мог «заказать» Бутейко, например, эта эстрадная звезда. И между прочим, была бы по-своему права.
В дверь наконец позвонили, Наташа вздрогнула, словно проснулась, бросилась в прихожую, скинула куртку, стала снимать сапоги. Мало ли, вдруг следователю покажется подозрительным, что она до сих пор одета по-уличному? Молния не расстегивалась. Дернув изо всех сил, она сломала ноготь до мяса, села на пол, всхлипнула, глядя, как проступает под ногтем кровь.
«Вот возьму сейчас и не открою! Нет меня дома, и все!»
Однако тут же поднялась с пола и открыла дверь.
Илья Никитич увидел перед собой испуганную, зареванную девочку лет шестнадцати в одном сапоге. Он знал, что ей двадцать, но выглядела она значительно младше своих лет.