— Кто?
— К госпоже де Берто, из свиты герцогини де Люинь, с письмом! — как мог увереннее ответил Лапорт.
— Давай сюда.
— Приказано доставить лично.
За дверью послышалось сопение: его изучающе рассматривали. Затем калитка открылась, Лапорт, пригнувшись, прошел на подъемный мост, где его обыскали. Не найдя при нем оружия, привратник кивнул напарнику:
— Проводи.
С замирающим сердцем Лапорт пересек вслед за своим провожатым внутренний двор и стал подниматься по лестнице налево, ведущей на половину королевы. Пройдя через анфиладу комнат и поднявшись еще по какой-то лесенке, они оказались в прихожей, где сидели миловидные девушки.
— К герцогине, с письмом, — кратко пояснил спутник Лапорта, ткнув в него пальцем, и ушел.
— Сейчас доложу, — кокетливо, нараспев протянула одна из девушек и скрылась за дверью в смежную комнату, подмигнув напоследок.
Лапорт не успел ее остановить, крикнуть, что это ошибка. Ему стало душно. Оставшиеся девушки поглядывали на него, шушукаясь и пересмеиваясь. Одна сказала: «Какой хорошенький!».
— А как бы мне повидать госпожу Берто? — обрел наконец дар речи Лапорт.
— Госпожу Берто? — удивились горничные. — Так она не здесь, а на улице Сен-Тома-дю-Лувр.
«Ах, дурень! — мысленно обругал себя Лапорт, стукнув себя кулаком по лбу, что снова рассмешило девушек. — Нет чтобы разузнать все прежде хорошенько! Что же теперь со мной будет?»
— Герцогиня вас ждет, — объявила вернувшаяся служанка.
Лапорт на негнущихся ногах пошел за ней, как на эшафот.
В комнате были две молодые, красивые, богато одетые женщины. Одна стояла у окна, другая сидела в кресле, держа на коленях собачку, и когда Лапорт понял, кто она такая, ему стало совсем худо. Он низко поклонился и остался стоять у двери, потупив голову.
— У вас письмо ко мне? От кого же? — спросила та, что стояла у окна.
Лапорт бухнулся на колени и заговорил, молитвенно сложив руки:
— Ваша светлость, госпожа герцогиня, выслушайте меня! Это ошибка, но вины моей нет. Я Пьер де Лапорт, племянник камеристки вашей, госпожи Берто, и письмо у меня к ней. Вам же я готов служить верой и правдой до конца моих дней, только приказывать извольте.
Обе женщины с улыбкой переглянулись. Происшествие их явно забавляло.
— Значит, письмо все-таки есть? — сказала герцогиня. — Давайте же его сюда.
Красный как рак, Лапорт достал из-за пазухи письмо и подал, не поднимая глаз от пола. Мари развернула его и начала читать:
— «Милая сестрица! Спешу справиться о здоровье Вашем и о том, хорошо ли Вы поживаете, довольны ли, и муж Ваш здоров ли? У нас, слава Богу, все хорошо…»
Бедный Лапорт был бы рад провалиться сквозь землю. Мари пропустила несколько строчек и продолжала:
— «Посылаю к Вам с поклоном сына моего единственного, Вашего племянника. Не оставьте его своей милостью, может, выхлопочете ему какое местечко, век за Вас буду Бога молить. Малый он с головой, грамоте разумеет, всю науку нашего священника, отца Мату, превзошел, к тому же честен и поворотлив. А что с виду неказист, так, поди, в Париже у Вас пообтешется…»
Мари не удержалась и рассмеялась. Лапорт покраснел еще гуще. Анне стало его жаль.
— Послушай, Мари, — сказала она, — его можно было бы взять ко мне в пажи, как ты считаешь? Если, разумеется, — обратилась она к юноше, — вы желаете мне служить.
— О, превыше всего на свете! — с жаром воскликнул Лапорт.
— Вот и славно! — улыбнулась королева. — У меня еще не было слуг с такой лестной рекомендацией.
Кланяясь и выходя из комнаты, Лапорт подумал, что ради этой женщины не пожалеет и самой жизни своей.
В начале апреля двор переехал в Фонтенбло. Королева с фрейлинами разгуливала по парку, король ездил на охоту, но под мнимой безмятежностью скрывалась тревога, которая словно сгущалась в воздухе, туманом расстилаясь над водой прудов и приглушая пение птиц в лесу. Война! Это слово рано или поздно вмешивалось во все разговоры, срывалось со всех уст. Все знали, что война неизбежна, оставался один вопрос — когда?
Гугеноты, собравшие военный комитет в Ниоре, вели переговоры с Ледигьером — своим собратом по вере, однако убежденным сторонником короля. Переговоры ничего не давали: гугеноты создали практически государство в государстве, чего король стерпеть не мог, но и все компромиссы, предлагаемые Люинем, бесповоротно ими отвергались. Люинь предложил сделать Ледигьера коннетаблем[4], что фактически было равнозначно объявлению войны, однако старый солдат отказался. По правде говоря, он предпочел бы сейчас сражаться в Вальтелине на стороне протестантов-гризонов, которых убивали местные католики при поддержке испанцев, оккупировавших эту альпийскую долину. В итоге Люинь добился, чтобы коннетаблем сделали его самого.
Вальтелина лежала на кратчайшем пути из Вены в Милан и находилась под протекторатом швейцарцев-гризонов. После вторжения туда испанцев Людовик XIII, обеспокоенный соединением двух монархов из Габсбургской династии, отправил в Мадрид Бассомпьера с ультиматумом: «Освобождение Вальтелины или война». Прошло больше полугода, однако не свершилось ни того, ни другого. Послы герцогства Миланского и Венеции каждый день являлись в приемную французского короля, пытаясь добиться, чтобы он сдержал свою угрозу.
Престарелый маркиз де Силлери, председатель Парижского парламента, одетый по моде прошлого века в короткие разрезные штаны с чулками и короткий же камзол с тугим накрахмаленным жабо, отвел послов в сторонку и доверительно зашептал:
— Скажу вам по секрету, господа, я не знаю, что с нами станется. Зло сидит у нас в крови, в самом нутре.
Гугеноты пытаются выбить скипетр из рук у короля. Устраивают недозволенные собрания в Ла-Рошели, вводят налоги, чеканят монету, собирают ополчение, строят укрепления, словно короля и нет вовсе, а они полные хозяева. Король скрывает это изо всех сил, делает вид, будто ничего не видит, чтобы заниматься внешними делами. Но они упорствуют в своем непослушании и с каждым днем становятся все более дерзкими. Если его величество отправится в поход за пределы королевства, испанский монарх наверняка растравит их мятеж и даст денег, чтобы устроить пожар в нашем дому.
Послы поклонились и разошлись.
Король часто собирал военный совет, запирал двери и склонялся над картой. Люинь, по обыкновению, мямлил, Конде советовал ударить по врагу, Шеврез и дю Мэн были того же мнения.
Однажды Людовик своей быстрой решительной походкой шел по галерее, направляясь к герцогу де Шеврезу, как вдруг, у дверей его апартаментов, столкнулся с герцогиней де Люинь.
— М-мари? Что вы здесь делаете? — пролепетал оторопевший король.
— Ищу встречи с вами, сир, — отвечала она, низко приседая.
Людовик в замешательстве переводил взгляд с ее невозмутимого лица на смело открытую грудь в вырезе небрежно зашнурованного платья и вдруг, сильно покраснев, плюнул прямо туда и ушел.
Напряжение усиливалось. Король раздарил своих ловчих соколов и собак, заявив, что отныне будет охотиться не на зверя, а на армии и крепости. Он усердно изучал математику и фортификацию, проводил учебные стрельбы с артиллеристами и аркебузирами.
Анна Австрийская вошла в кабинет мужа и нерешительно приблизилась к столу, заваленному чертежами крепостей, планами и картами, углы которых были прижаты стопками книг. Людовик, занятый какими-то вычислениями, поднял голову, улыбнулся ей и вернулся к своим расчетам. Анна рассеянно взяла со стола циркуль, повертела его в руках и уже хотела что-то сказать, но тут вошел слуга и подал королю письмо. Взглянув на почерк, которым оно было надписано, Людовик поспешно его распечатал и углубился в чтение.
— От Бассомпьера, — пояснил он жене, близко поднеся бумагу к близоруким глазам.
— Что ж он пишет? — безразлично спросила Анна.
— Папа Григорий XV прислал своего легата для переговоров по поводу Вальтелины… Старый испанский король умер… Испанская казна пуста, в Соединенных Провинциях волнения, так что испанцам не до войны…
Легкий шелест и глухой стук заставили его оторваться от письма. Анна без чувств лежала на полу.
Поход на гугенотов пришлось отложить: Анна тяжело переживала смерть отца, и Людовик корил себя за то, что так грубо, не подумав, сообщил ей горькое для нее известие. Но двадцать пятого апреля Бассомпьер сумел-таки заключить в Мадриде договор, по которому Испания обязалась вывести свои войска из Вальтелины, и пару дней спустя король выступил из Фонтенбло, держа путь в долину Луары.
В Сомюре, который сдался без боя, Людовик, в сопровождении всех принцев и вельмож, совершил паломничество по святым местам и так истово молился и причащался, будто отправлялся в новый крестовый поход. Вождю гугенотов Субизу было отправлено грозное предупреждение: раз он не подчиняется королевской воле, король сам явится приветствовать его залпом из двадцати пушек, и первый же выстрел развеет последнюю надежду на примирение.
Пройдя через Пуату, королевские войска осадили крепость Сен-Жан-д’Анжели, где укрылся Субиз, отказавшийся сдаться. Первый яростный приступ захлебнулся в крови: осажденные пустили в ход артиллерию и пробили широкую брешь в рядах осаждавших. Людовик велел привести подкрепления и осадные орудия. Тридцать восемь пушек нацелили свои жерла на щербатые стены. Посол Англии попытался было вступиться за единоверцев своего короля, однако Людовик вежливо, но твердо отклонил его ходатайство. Крепость продержалась пять недель, после чего капитулировала. Король очень холодно принял Субиза, явившегося с белым флагом, Люинь же отпустил его в Ла-Рошель, дабы тот поведал о силе королевского оружия.
После падения Сен-Жан-д’Анжели королю сдалось еще несколько мелких крепостей; дорога на Ла-Рошель была открыта. Людовик поручил д’Эпернону осадить ее с суши и с моря, однако коннетабль де Люинь выделил герцогу для этой цели совершенно незначительные силы, которые не могли бы справиться с поставленной задачей. Основная же королевская армия повернула на Беарн, поскольку другой гугенотский военачальник, Ла Форс, занял оборону в Монтобане.
Людовик наслаждался походной жизнью. Он недавно начал бриться и украдкой проводил рукой по верхней губе и подбородку, где должны были отрасти усы и «эспаньолка», придав ему вид настоящего мужчины. Он был одет, как простой мушкетер, не расставался со шпагой и охотно выезжал в войска побеседовать с капитанами и с солдатами. Гастон повсюду следовал за братом и подражал ему во всем.
Ободренная всеобщим победным настроением, Мария Медичи приехала в королевский лагерь. Людовик принял ее очень тепло, но Люинь постоянно крутился рядом, всячески изворачиваясь, чтобы не оставлять мать с сыном наедине. Марию раздражала неусыпная слежка; она написала Ришелье, который поселился в своем замке, тот посоветовал ей обождать и вернуться в Анже. Раздосадованная королева так и сделала.
Бдительность Люиня ощутил на себе и Бассомпьер: едва закончив дела в Мадриде, он примчался к королю. Людовик ценил его как близкого друга своего отца, умного и храброго человека, прислушивался к его мнению, охотно смеялся его шуткам. Люинь изнывал, боясь, что обаятельный Бассомпьер, слывший образцом французского дворянина, займет его место при короле.
— Вы точно муж, опасающийся стать рогоносцем, который не позволяет честному человеку ухаживать за своей женой, — в сердцах сказал ему Бассомпьер, когда маневры Люиня стали уж слишком нарочитыми. Люинь зло взглянул на него, но ничего не сказал и ушел.
— Вы задели больное место, — негромко пояснил озадаченному Бассомпьеру оказавшийся рядом принц де Конде. — Пока наш коннетабль вел осаду короля, его молодая супруга, оставшаяся без надзора, наставила ему рога с герцогом де Шеврезом. Сии рога были столь величавы и ветвисты, что их не замечал лишь один их обладатель. По счастью, король поднес ему зеркало.
— Как, король сказал ему, что он рогат? — возмущенно вскричал Бассомпьер. — Ну, это уж просто черт знает что такое!
— По правде сказать, обладатель налобного украшения повел себя недостойно верноподданного, поскольку не принял слова короля на веру и потребовал объяснений у жены, — продолжал ерничать Конде. — Герцогиня же доказала, что правдивость, в отличие от стыдливости, входит в число ее добродетелей, и не стала запираться. Последовала довольно бурная сцена, однако коннетабль не потребовал у обидчика удовлетворения, поскольку рядом не было ни Бранта, ни Кадене, чтобы своими шпагами отстоять его честь. Поэтому они продолжают премило раскланиваться при встрече.
Бассомпьер громко сопел, играя желваками.
— Скажу вам откровенно, — Конде перешел на доверительный шепот, — прыткость господина де Шевреза многих раздосадовала. Было бы гораздо забавнее, если бы на его месте оказался сам король.
Бассомпьер его уже не слушал. Горя негодованием, он широкими шагами направился к палатке короля. С трудом дождавшись, пока Людовик останется один, подошел к нему и, весь клокоча, выпалил:
— Сир, мне сказали, что это вы вывели господина де Люиня из неведения по поводу измены его жены.
Людовик посмотрел на него удивленно.
— Так вот, — продолжал Бассомпьер, — это грех — ссорить таким образом мужа с женой!
По лицу короля пробежала тень. Видно было, что его обуревают смешанные чувства. В конце концов он жестко произнес:
— Бог меня простит, если на то будет его воля.
Второго августа скончался старый канцлер дю Вэр, и Люинь вызвался временно исполнять его обязанности. «Ах, если бы можно было разделить время, — воскликнул Конде, — наш герцог был бы хорош в любой должности: канцлера в военное время и коннетабля — в мирное!».
Люинь предпочел пропустить это замечание мимо ушей, тем более что очень скоро ему представилась возможность проявить свои таланты полководца (в отсутствии которых никто не сомневался): королевские войска осадили Монтобан.
Анна Австрийская наконец вняла просьбам мужа и приехала к нему на войну. Она поселилась в аббатстве Муассак, отстоявшем на пять лье от замка Пикекос, где помещалась ставка короля. Из этого замка Людовик мог в подзорную трубу наблюдать позиции своих войск. Монтобан, возвышающийся над Тарном, был к тому же защищен тремя форпостами на обоих берегах реки, которые осадили Мэн, Шеврез и Люинь. Опытный Ледигьер сразу заметил, что кольцо вокруг города сомкнуть не удалось: с северо-востока он оказался неприкрытым, однако Люинь не счел нужным последовать его советам и послать туда людей.
В три часа дня Людовик верхом отправлялся в Муассак и через два часа уже был у жены. Они вместе ужинали и проводили ночь, после чего король в пять утра садился в седло и скакал обратно. Там он собирал военный совет, принимал донесения о ходе осады, Анна же тем временем, позавтракав, садилась в карету и ехала в Пикекос. После обеда она не спеша отправлялась восвояси, и у самых ворот аббатства ее нагонял супруг.
Такая кочевая жизнь быстро утомила Анну Австрийскую, ей захотелось обратно в Париж. Мари же была в восторге от перемен. Ей нравились сизые горы, уходящие плоской верхушкой в слоистые облака; арки каменных мостов, в незапамятные времена переброшенных через бурные реки на высоте, от которой захватывало дух; нравились кряжистые деревья, вцепившиеся корнями в серую, каменистую землю; нравилось легкое чувство опасности, от которой кружится голова, и едва уловимый запах пороха, смешанный с запахом конского пота, а более того — вид мужчин, готовящихся к сражению.
— В конце концов, нам необязательно возвращаться в Муассак, — сказала она королеве, когда они в очередной раз шли к своей карете. — Останемся здесь!
— Не говори глупостей, Мари, ты прекрасно знаешь, что здесь негде разместиться! — с досадой отмахнулась от нее Анна.
— Отчего же? — не унималась Мари, — у короля же есть кровать, да и у моего Люиня, я думаю, тоже!
Анна покраснела, а Людовик, провожавший их и расслышавший эти слова, посуровел. Он сам распахнул дверцы кареты.
— Право, сир, — капризным тоном сказала Мари, — прикажите нам остаться!