Ришелье сообщил обо всем Марии Медичи, и та, не раздумывая, приказала ему согласиться. Мария все еще была напутана недавними событиями, несмотря на радушный прием, оказанный ей в столице. Чувствуя, как начинает ломить в затылке, Ришелье написал зятю и велел привезти дочь в Париж, пока ни о чем ей не говоря, якобы для представления ко двору.
Нельзя сказать, что письмо шурина обрадовало господина дю Пон де Курле. После авиньонской ссылки он дал себе зарок: держаться подальше от двора и его интриг. Слава Богу, все остались живы, и для дочки сыскался жених — ее кузен Симон де Виньерон. Правда, он небогат, но и бедствовать им не придется. И вот теперь — пожалуйста, новые хлопоты. И все же после бессонной ночи, проведенной в мучительных раздумьях о судьбе — в конце концов, разве может человек знать, в чем его счастье? — он приказал дочери укладывать дорожные сундуки.
Загнав боль поглубже и стараясь о ней забыть, Ришелье сел в карету и поехал в гостиницу «Три лилии», где остановились его зять и племянница. Они занимали три скромных комнатки в верхнем этаже.
— Сейчас я пришлю к тебе ее, — хмуро сказал дю Пон де Курле после того как они обнялись. — Скажи ей все сам, Арман.
Он вышел. Вскоре по коридору простучали каблучки, зашумели юбки, и дверь распахнулась.
— Дядюшка! — воскликнула Мари-Мадлен. Она подошла, присела и поцеловала ему руку.
— Ну, здравствуй, здравствуй! — Ришелье обнял ее и поцеловал в лоб. — О, да ты теперь просто красавица!
Девушка засмущалась. Они сели в кресла друг против друга. Ришелье любовался племянницей. Конечно, красавицей она не была, но обладала прелестью юности, живым взглядом темных глаз, нежной бархатистой кожей. Расспросив, как они доехали и устроились в столице, Ришелье перешел к делу.
— Ты уже невеста, — сказал он, — и у тебя появился жених.
Девушка порозовела и опустила глаза.
— Через два дня в городской Ратуше будет бал, где я представлю тебя ее величеству, — продолжал Ришелье. — Там ты с ним и познакомишься. Это господин де Комбале, племянник герцога де Люиня.
Мари-Мадлен вскинула на него испуганные глаза, кровь отлила от ее щек.
— Но дядюшка, — пролепетала она, — как же так? Я ведь уже помолвлена с господином де Виньероном!
— Помолвлена, но не обручена, — возразил дядюшка. — Подумай о своем будущем. Ты поживешь в столице, будешь представлена ко двору. Вернуться в свою глушь всегда успеешь.
На глаза девушки навернулись слезы. Она опустила голову, ее плечики начали вздрагивать под наброшенной на них косынкой.
— Дядюшка… Дядюшка… — всхлипывала она. — Ведь я люблю его…
Ришелье встал и подошел к окну. Он был взволнован и хотел скрыть это от племянницы. Она была ему как дочь, и теперь его терзали муки сомнения, ведь он не был уверен, правильно ли поступает.
— Ты не обязана давать согласие, — произнес он изменившимся голосом, отвернувшись к окну. — Ты всего лишь приедешь на бал и познакомишься с господином де Комбале. Я ведь даже не отец тебе, чтобы решать твою судьбу…
Мари-Мадлен перестала плакать и посмотрела на него. Прерывисто вздохнула, как ребенок.
— Дядюшка, скажите, это нужно для вас?
От этих слов у Ришелье подступил комок к горлу. С трудом сдержавшись, он подошел, взял в руки ее похолодевшие пальчики, коснулся щекой влажных локонов.
— Дитя мое, ты должна думать только о себе. Тогда тебе будет легче жить…
Через два дня Ришелье заехал за родственниками в своей карете, чтобы отвезти на бал в Ратушу, который парижские власти устраивали в честь королевы-матери. Мари-Мадлен была бледна; она надела платье, подаренное дядюшкой, и полумаску, чтобы спрятать припухшие от слез глаза и нос. Садясь в экипаж, она шепнула: «Я решила, я согласна», и после всю дорогу молчала.
К Ратуше один за другим подкатывали экипажи, кучера бранились, пытаясь разъехаться в этой толчее. Внутри было шумно и душно, потрескивали факелы, играла музыка, пахло приторными духами и разгоряченным телом. Мари-Мадлен оробела и шла, не поднимая глаз, под руку с дядей, одевшимся в мирское платье; ее отец держался позади. Королева-мать, обмахиваясь веером, с торжествующим видом сидела в креслах, отвечая на приветствия и милостиво принимая уверения в почтении от отцов города.
— Отчего вы так бледны, моя милочка? — спросила она, когда Мари-Мадлен присела перед ней в глубоком реверансе. Бедняжка молчала, не зная, что отвечать.
— Девушкам нужны танцы и комплименты, чтобы вернуть румянец на их прелестные щечки, — развязно сказал невесть откуда взявшийся Люинь. С ним был тихий застенчивый юноша, которого он представил как господина де Комбале. Грянул оркестр, Люинь мигнул племяннику, тот неловко поклонился и пригласил Мари-Мадлен на танец. Она молча подала ему руку. Ришелье следил взглядом за этой странной парой, однако Люинь взял его за локоть и увлек в соседнюю комнату, небольшой кабинет, где его улыбкой встретил нунций Бентивольо.
— Ваша племянница — само очарование, — говорил Люинь. — Я уверен, дети будут счастливы вместе.
Войдя в кабинет, он плотно закрыл двери и извлек из-за пазухи свернутую трубкой бумагу.
— Его величество подписал представление на вас о кардинальском сане, — сказал он, издали показывая бумагу Ришелье, — и господин нунций согласился лично ходатайствовать о вас перед святым отцом.
Ришелье с Бентивольо обменялись учтивыми поклонами.
— Надеюсь, — продолжал Люинь, — все недоразумения улажены, и отныне мы станем добрыми друзьями.
Ришелье понял, что его более не задерживают, и пошел к выходу. Нунций направился было за ним, но Люинь остановил его:
— Одну минуту, монсеньер!
Когда они остались одни, Люинь снова плотно прикрыл двери и сказал небрежным тоном:
— Я бы просил вас, как бы это сказать… не проявлять излишней настойчивости со святым отцом. Все мы должны уважать его волю. Если он сочтет епископа Люсонского достойным кардинальского сана — так тому и быть, а если не сочтет… Так, пожалуй, и еще лучше, а?
Бентивольо понимающе кивнул.
В конце декабря Люинь, находившийся с королем в Кале, был разбужен грохотом пушечной пальбы. Ошарашенный спросонья, он сел на постели, моргая глазами. Двери распахнулись, и в спальню влетел счастливый Людовик с письмом в руке:
— На, читай!
Встревоженный Люинь несколько раз пробежал письмо глазами, потом улыбнулся:
— Так вот почему столько шума, сир?
— Я бы желал, чтобы он был еще громче! — воскликнул Людовик. — Вставай, собирайся, поехали, я хочу его видеть!
Не прошло и часа, а два всадника уже скакали по дороге в Париж, за ними едва поспевала охрана. Проведя два дня в седле, Людовик примчался в Лувр, побежал на половину королевы, наскоро обнял жену и поспешил в покои герцогини де Люинь. В люльке сладко посапывал младенец. Король бережно взял его на руки и нежно поцеловал. Малыш раскрыл глазенки.
— Сын, у тебя сын! — любовно произнес Людовик, обращаясь к Люиню, но не отрывая взгляда от кукольного личика. — Я тоже буду ему отцом — крестным.
Празднества по случаю рождения Луи-Шарля д’Альбера, герцога де Люиня, продолжались несколько дней. Из крестной купели его приняли король и королева.
А одиннадцатого января из Рима пришло письмо: Папа возвел в кардинальский сан архиепископа Тулузского.
— Вы слышали? Гугеноты захватили Прива! — с порога объявила Антуанетта дю Верне. Несколько пар женских глаз непонимающе уставились на нее.
— Нет, каковы! — Антуанетта не могла сдержать возбуждения и расхаживала по комнате, взмахивая руками. — Мало того, что они не выполняют приказов короля и действуют точно ему назло, так теперь их маркиз де Шатильон отбил Прива у герцога де Монморанси! Хорошо еще, что Кадене удалось уладить все дела в Лондоне, а то бы и английский король высадился нам на голову! Говорят, король сделает Кадене герцогом.
— Да, он теперь будет герцог де Шон, — вставила Анна Австрийская, гордая своей осведомленностью.
— Да полно тебе, Антуанетта, — состроила гримаску Мари де Люинь, — неужели тебе не наскучили эти разговоры о политике! Я, например, сыта ими по горло.
— Ах, Боже мой, Мари, как же ты не понимаешь! Ведь это война! Мужчины снова отправятся драться, и что с нами будет?
— В самом деле, — приподнялась на подушках принцесса де Конти. — Черт, как это все некстати! Мой Бассомпьер не успеет на мне жениться!
Женщины дружно рассмеялись.
— Неужели вы думаете, что Бассомпьер способен жениться? — весело воскликнула Мари. — Если бы он женился на всех своих возлюбленных, у него бы уже был гарем, как у турецкого султана!
— Милая моя, — возразила ей принцесса де Конти с видом превосходства, — мы с вами, слава Создателю, живем в христианском государстве, где мужчина может жениться только на одной женщине — той, которая больше всех этого захочет.
— Отчего же ваш брат до сих пор не женился? — не отставала Мари. — Неужели ни одна женщина не захотела заполучить себе это сокровище?
— Мало хотеть, надо иметь голову на плечах, — пожала плечами принцесса. — Взять хотя бы эту старую дуру маршальшу де Фервак. Едва Клод пообещал на ней жениться, как она уж и растаяла: ни в чем не могла ему отказать, оплачивала все его долги, а под конец сделала своим наследником. Спрашивается, зачем ему было держать свое слово, когда он и так имел все, что хотел? Вот он и отправил ее бренное тело с нарочным на кладбище, заполучив двести тысяч звонких экю!
— Боже мой, какая гнусность! — содрогнулась Анна Австрийская. — Король так ценит герцога де Шевреза, а он, оказывается, низкий человек!
— Он умен, хорош собой, отважен и нравится женщинам, — спокойно продолжала принцесса де Конти. — Многие предпочитают его своим мужьям.
— Было бы забавно поступить с ним так же, как он с госпожой де Фервак, — лукаво сказала Мари.
— А вы попробуйте, моя милая, — тотчас ответила принцесса и посмотрела на нее с прищуром.
Солнце стояло в зените, когда вдали показались острые шпили церквей, указывавшие на большой город. Пьер де Лапорт улыбнулся и прибавил ходу.
Коня, на котором он выехал из родного Сансера, юноша, по совету матушки, продал и теперь шел в Париж пешком, закинув за плечи котомку с немудреными пожитками. Бог с ним, с конем: не такая он важная птица, чтобы верхом разъезжать, пока свои ноги несут, а живые деньги нужнее: приодеться, пожить первое время. Кто его знает, как там сложится. В Париже, говорят, народищу, и все плуты — только держись! Ходи да оглядывайся! Ну уж и удачи своей упустить нельзя. А где же ее еще искать, если не в Париже?
Матушка была родной сестрой камеристки герцогини де Люинь и послала сына с письмом в столицу, прося сестру порадеть о племяннике. Мальчику уже восемнадцать, вдруг да и ему при дворе местечко найдется.
Грудь распирало от чистого мартовского воздуха, в полях важной походкой расхаживали грачи, дорога, отвердевшая от утреннего морозца, еще не раскисла, идти было легко, и на сердце радостно.
Париж оглушил Лапорта звоном колоколов, несущимся с целого леса колоколен. Миновав поля, болота, огороды, он незаметно для себя очутился в Латинском квартале — царстве студентов, где учебные заведения перемежались с монастырями. Народ здесь жил бедный и шумный: из грошовых харчевен доносились пьяные выкрики, по улицам куда-то спешили школяры в драных куртках и деревянных башмаках на босу ногу, на перекрестках то и дело завязывались драки. Юноша жался к стенам домов, поглядывая при этом вверх, помня как его однажды чуть не облили помоями, которые выплеснули со второго этажа прямо на мостовую. Запах стоял такой, что спирало дыхание; редкие прилично одетые господа, за которыми слуги несли связки книг, не отнимали от носа надушенных платков.
Помолившись в церкви Святой Женевьевы заступнице города, чтобы она стала защитницей и ему самому, Лапорт спустился с холма к реке. Вода уже спала, но берега еще были покрыты глубокими грязными лужами, куда пригоняли скот на водопой. На волнах колыхались тысячи лодок, привязанных канатами, вверх по течению брели изнуренные лошаденки, вздрагивая от бича погонщика, — они тащили баржи, нагруженные хлебом, вином, сеном, навозом. Грузчики сгибались под тяжестью мешков с углем, сновали рабочие, надсаживали глотку подрядчики. Глядя под ноги, чтобы не слишком измазаться, а потому не замечая ничего по сторонам, Лапорт добрался до Нового моста и замер в восхищении: на другом берегу, левее, белел Лувр со своими круглыми островерхими башенками, высокими окнами, выглядывавшими поверх толстой защитной стены, и крытой черепицей галереей, которая вела к Тюильри. Туда, туда стремилось его сердце! Пьер ступил на широкий каменный мост.
Отсюда был виден весь Париж: справа — стройные дома из светлого камня и розового кирпича с серыми скатами крыш, образующие треугольник площади Дофин на острове Сите, слева — мрачная Нельская башня с раскачивающейся в воздухе пустой петлей. Вдоль берегов — лодчонки, водовозы, заезжающие со своими бочками в воду по самую ступицу колес.
На мосту вертелся людской водоворот: спешили куда-то студенты, солдаты, скакали всадники, покачиваясь, проплывали носилки знатных дам, рабочие, опираясь на палку, несли привязанные к спине огромные тюки кож, материй, прочих товаров. Расхаживали торговки, выкрикивая: «Капуста, редиска, лучок! — Масло свежее, свежее масло! Молоко парное! — Пироги горячие! — Кому воды, воды кому?» Им вторили мужские голоса: «Шкуры овечьи, телячьи, кроличьи! — Травим крыс-мышей! — Сено свежее, духовитое! — Трубы чистим!»
У Ришелье было приподнятое настроение. Он ехал с аукциона, на котором ему удалось выкупить за семьдесят девять тысяч ливров родовой замок, оставшийся без хозяина после гибели брата Анри. Правда, на покупку ушли почти все его деньги, зато теперь он мог быть спокоен: нога чужого человека не ступит в дом, где он провел свое детство. Повеселевший епископ направлялся на набережную Августинцев, чтобы проследить за тем, как печатается его новый памфлет — «Приветственная речь и впечатление об умирающей Франции. Заклинание, обращенное к королю, и призыв ко всем добрым французам». В этом сочинении он поднял из могилы доброго короля Генриха, чтобы тот заклеймил позором дерзкого и наглого временщика, опутавшего своими сетями его сына. Предыдущие памфлеты расходились неплохо: Ришелье «подкармливал» книгонош, торговавших на набережных и на Новом мосту, чтобы те больше усердствовали. Разумеется, имя автора на обложке не значилось.
Въехав на мост, карета епископа чуть не сшибла какого-то разиню, зевавшего по сторонам. Кучер натянул поводья и успел отвернуть в последний момент, в сердцах обложив деревенского пентюха последними словами.
Лапорт отскочил в сторону и долго смотрел вслед карете. Оправившись от испуга, он почувствовал, что проголодался, окликнул проходившую мимо разносчицу с пирогами и потянулся за кошельком, висевшим у него на поясе. Но тут он с ужасом обнаружил, что кошелька нет: его ловко срезали острой бритвой. Лапорт похолодел. Деньги, вырученные за коня, оказались в руках у какого-то воришки! Ноги у юноши стали ватными, он прислонился к парапету. Немного постояв, он взял себя в руки и принялся рассуждать.
По счастью, он не настолько глуп, чтобы держать все деньги в одном месте, и несколько золотых были зашиты у него за подкладку. Конечно, он берег их про черный день, но будет ли еще день чернее этого? Надо где-то поселиться, почиститься, осмотреться, чтобы не являться во дворец полным чучелом. Решив так, Лапорт расспросил прохожих, как пройти на улицу Сен-Мартен, где помещается гостиница «Железный крест» (там, говорят, берут недорого), и зашагал по узким улочкам с липкой мостовой вдоль почерневших, ветхих домов, нависающих башенками над перекрестками, держа путь по вывескам лавчонок и харчевен.
На другое утро Лапорт подошел к воротам Лувра со стороны Сен-Жермен-л’Осеруа. Весь прошлый день он приглядывался к парижанам — в чем ходят, как себя ведут, как говорят, — и понял, что если он хочет добиться успеха, то нужно быть побойчее. Он, как мог, привел в порядок свою одежду и теперь, лихо заломив набок шляпу с пером, постучал в калитку привратницкой. Открылось круглое окошечко, и хриплый голос спросил: