Кто-то хлопнул его сзади по плечу. Шале обернулся и увидел Лувиньи, своего закадычного друга. Было видно, что на него-то река не подействовала расслабляюще и что он жаждет действия.
— Завтра мы будем в Сомюре, там я дерусь, — начал он без предисловий. — Будешь моим секундантом?
— Конечно! — воскликнул Шале. — А с кем дуэль?
— Я дерусь с Кандалем, старшим сыном герцога д’Эпернона. Есть у меня с ним кое-какие счеты. Ну, а с ним будет Бутвиль.
— Бутвиль? — Шале смешался. — Что же ты сразу не сказал… Знаешь, я ему кое-чем обязан… Долг чести… Короче, с ним я драться не могу.
— Ты отказываешься? — Лувиньи посмотрел на него так, будто увидел впервые в жизни. Шале стоило большого труда настоять на своем:
— Ты знаешь, что я не трус и готов драться. Но не с Бутвилем. Пока.
— Понимаю, — насмешливо протянул Лувиньи, вскинув голову и сощурив глаза, — понимаю: вы хотите порвать со мной дружбу? Терпение: я переменю и друзей, и партию.
Он резко повернулся и ушел. Шале окликнул его пару раз и даже шагнул за ним следом, но потом пожал плечами и вернулся на место. Сначала на душе у него было скверно, но потом яркие блики и ласточки, сновавшие над водой, прогнали дурное предчувствие.
Третьего июля король прибыл в Нант. Ему салютовали пушки, затем на палубу королевской галеры перебросили мостки, ведущие к одним из ворот замка Анны Бретонской. Людовик, Гастон и их приближенные поселились в Малом дворце, остальные придворные разместились в городе.
Со времени разговора о поединке Лувиньи ни словом не перекинулся с Шале, всячески его избегая. Тот, раздосадованный, тоже перестал искать с ним встреч. Ему было жаль их дружбы, но, если уж на то пошло, на этом горячнике свет клином не сошелся. Однако Лувиньи затаил обиду. Едва ступив на твердую землю, он целыми днями переходил из кабака в кабак, рассказывая под большим секретом знакомым и незнакомым, что при дворе зреет заговор против короля, и главный в нем — граф де Шале. Знакомые отмахивались, смеялись и посылали шептуна проспаться, однако его россказни достигли благодарных ушей. Франсуа де Баррада, несостоявшийся преемник Люиня, не терял надежды снова приблизиться к королю. Раскрыть заговор против его величества — о лучшем нельзя было и мечтать!
Утром восьмого июля Шале был арестован. Несколько часов он провел в караульной под охраной шотландских стрелков с непроницаемыми физиономиями. В это время новый хранитель печатей Мишель де Марильяк допрашивал Лувиньи.
Увидев суровое лицо министра, Лувиньи понял, что шутки кончились. У него еще было время отступить, отречься от своих слов, но вдруг из потаенных закоулков его сердца выбрались, теснясь и толкаясь, все обиды на Шале, более удачливого в бою и в любви. Обвинения так и посыпались с его уст; ужасаясь сам себе, Лувиньи рассказал, что Шале участвовал в заговоре с целью помешать браку герцога Анжуйского, вел переписку с Лавалеттом и Суассоном, которые должны были поднять мятеж, более того, именно Шале поручили устранение Людовика XIII, и для того чтобы обеспечить себе успех, он якшался с астрологами, хиромантами и гадалками.
На следующий день Шале, проведшего ночь в караульной, небритого и неумытого, привели в просторный зал с низким потолком из толстых брусьев и с небольшими окнами из цветных витражей. Шотландцы встали у дверей, скрестив копья. Посреди зала, за массивным дубовым столом, восседал Мишель де Марильяк. Рядом за конторкой примостился писец. Оглядевшись, Шале увидел короля, который стоял у окна к нему спиной.
— Ваше величество! — крикнул Шале. — Я ни в чем не виноват, объясните, в чем меня обвиняют!
Король не повернулся и ни одним движением не дал понять, что услышал его мольбу.
— Вас обвиняют в причастности к заговору против его величества, замышленному господином д’Орнано и другими лицами, — заговорил де Марильяк. Его негромкий голос гулко звучал, отражаясь от каменных стен.
— Я ни в чем не виноват! — снова выкрикнул Шале.
— Раскройте ваше сердце и откровенно расскажите его величеству обо всем, что вы совершили против него.
Шале в смятении ломал себе пальцы. Писец у конторки замер, выжидательно глядя на него.
— Да-да, я все расскажу, — перо заскрипело по бумаге. — Но вы обещаете мне свободу за признания?
Его не удостоили ответом.
Торопясь и сбиваясь, Шале начал рассказывать все, что знал и о чем догадывался: про тайные собрания, про сношения с заграницей и про то, что важную роль в делах заговорщиков играла некая дама.
При этих словах король, до сих пор стоявший, как статуя, топнул ногой.
— Но я ни в чем не виноват, сир! — вновь завопил Шале. — Клянусь вам! Спросите его преосвященство!
Признаете ли вы, что лично писали графу де Суассону по поручению герцога Анжуйского? — перебил его Марильяк.
— Да, написал, чтобы он не приезжал в Блуа, — простовато сказал Шале, но, спохватившись, закричал: — Умоляю, позвольте мне увидеться с кардиналом!
Не поворачиваясь, король сделал знак рукой, и Шале увели.
Четырнадцатого июля Мария Медичи и Ришелье прибыли в Нант. Кардинал был удручен: умер дю Пон де Курле, муж его сестры Франсуазы и близкий друг, столько сделавший для него в юные годы и не покинувший в беде. Ришелье обещал Франсуазе позаботиться о ее детях. Племянницу Мари-Мадлен, вдову де Комбале, он пристроил во фрейлины к королеве-матери, а семилетнего Армана определил в пансион. Кардинал все еще был во власти невеселых раздумий, когда ему сообщили, что арестованный граф де Шале упорно добивается встречи.
…Толстая тяжелая дверь туго повернулась, жалобно взвизгнув петлями. Ришелье, пригнувшись, вошел в арку проема и спустился по двум низким ступенькам. Шале, тоскливо глядевший в окно на безмятежно раскинувшуюся под солнцем Луару, живо обернулся на звук и просиял.
— Ваше преосвященство! — воскликнул он, бросаясь перед кардиналом на колени и покрывая поцелуями его руку. — О, монсеньер! Вы пришли!..
— Довольно, довольно. Встаньте, сын мой. Выслушать страждущего — моя обязанность.
Шале так взволновался, что из глаз его потекли слезы. Усадив кардинала на единственный стул, а сам оставшись стоять, он начал говорить о том, что его обвиняют в страшных вещах, тогда как он ни в чем не виноват.
— Вас часто видели с герцогом Анжуйским в Блуа, — прервал его излияния кардинал.
— Да, верно. Это я помешал бегству принца в пути, создавая впечатление, будто готовлю его. Ведь мы же с вами так и условились! — Шале по-детски вытер глаза кулаком. — И в Сомюре именно я не дал его высочеству уехать в Ла-Рошель.
— Знали ли вы о том, что его высочество посылал гонцов, чтобы обеспечить себе отступление?
Шале удивленно посмотрел на кардинала, встревоженный металлическим тоном его голоса.
— Нет… не знал… — пробормотал он. — А если бы и знал, в чем тут моя вина?
— Поскольку вы сразу не предупредили короля о сношениях принца с заговорщиками, вы уже виновны в глазах королевского правосудия, — весомо произнес Ришелье.
— Но как же… монсеньер… я ведь состоял в заговоре всего тринадцать дней. Этого недостаточно, чтобы нарушить порядок в государстве величайшего из королей!
Ришелье горько усмехнулся и поднялся со стула.
— Но как же… — Шале бросился вперед, загородив ему путь к двери. — Ваше преосвященство, ведь вы же знаете, что я не виноват. Ведь это я предупредил вас о покушении на вашу жизнь!..
— Не вы, но ваш дядя, командор де Балансе, которому Господь надоумил вас открыться, тогда как именно вы должны были привести замысел в исполнение.
— Но второй, второй раз я же сам… Монсеньер! — всхлипнув, Шале вновь упал перед ним на колени. — Смилуйтесь, монсеньер! Я не могу здесь больше находиться! Здесь так ужасно! Освободите меня, и я скажу все, все, что хотите!
Ришелье вырвал из его рук подол своей сутаны и твердым шагом пошел к двери.
— Я не знаю, что наговорил на меня Лувиньи, — взвизгнул Шале, — но это лишь потому, что она выбрала меня, а не…
Дверь, скрипнув, закрылась.
— Да будьте вы прокляты! — во весь голос завопил Шале, вскочив на ноги и потрясая кулаками. — Отправляйтесь к черту в пекло! Разрази гром всю вашу святую церковь!
Приникнув ухом к двери, начальник шотландской стражи шевелил губами, повторяя его проклятия, чтобы как следует их запомнить и потом донести, куда следует.
Давно уже в Нанте не бывало такого блестящего общества. По узким мощеным улочкам, перегороженным вывесками лавок с самыми разными товарами, расхаживали важные господа в бархатных плащах и колетах и с умопомрачительными перьями на шляпах. По каналу вдоль острова Фейдо скользили лодки, в которых сидели дамы, одетые по последней парижской моде. Вот только радостно не было никому, и утренний туман над Луарой, облачка, порой набегавшие на солнце, казались сотканными из тревожных мыслей, веявших над городом.
Мать и беременная жена Шале остановились при монастыре кордельеров. Госпожа де Талейран сразу же принялась писать королю письма, прося его сжалиться над ее сыном. «Я отдала его Вам с восьми лет, — писала несчастная женщина, и строчки, выведенные дрожащей рукой, расплывались от крупных слез. — Он много раз доказал Вам свою преданность, покрыв себя ранами под Монпелье и Монтобаном…»
Между тем уголовная палата под председательством Мишеля де Марильяка приступила к следствию по делу о заговоре. Герцог Анжуйский был несколько раз допрошен в присутствии короля, первого министра и королевы-матери. Он не задумываясь сдал всех, кому в свое время обещал защиту и покровительство. Поняв, какую опасность таит в себе холостое положение Гастона, Людовик решил немедленно его женить.
Чтобы сделать идею брака более привлекательной для принца, король предложил ему «компенсацию» — титул герцога Орлеанского, владение графством Блуа, пятьсот шестьдесят тысяч ливров ежегодного пенсиона и еще сто тысяч экю ренты. Повеселев, Гастон согласился. Мадемуазель де Монпансье с матерью срочно вызвали в Нант, а жених с друзьями отправился на мальчишник в Круазик. Для смеха они поехали верхом на мулах и ослах без седла, как цыгане.
Пятого августа Шале, прильнув к окошку в своей Речной башне, с тоской смотрел на пляшущие факелы и огни, мерцавшие в зале Малого дворца: там проходили торжества по случаю помолвки Гастона. Ришелье сам благословил нареченных. На следующий день они обвенчались в церкви при монастыре минимов. Никто еще не видал такой невеселой свадьбы: жених был в ношеном костюме, невеста — в платье из белого атласа и в жемчугах, одолженных обеими королевами. Музыка не играла, не было даже скрипок. Только Мария Медичи, добившаяся своего, сияла от счастья.
…Кардинал читал донесения, когда ему доложили, что его желает видеть герцогиня де Шеврез. Поспешно прикрыв ворохом бумаг красную сафьяновую папку, лежавшую на столе, Ришелье поднялся навстречу посетительнице. Та явно нервничала и ответила на его приветствие раздраженным тоном.
— Долго это будет продолжаться? — спросила она, когда кардинал предложил ей стул.
— Что вы имеете в виду? — спокойно осведомился тот.
— Вы прекрасно знаете, что граф де Шале не виновен в том, в чем его обвиняют.
— Простите, сударыня, но откуда вам это известно?
Мари вскочила со стула и принялась расхаживать по комнате. Ришелье остался сидеть и наблюдал за ней, полуприкрыв глаза.
— Вам нужен козел отпущения, потому что вы не в силах наказать тех, кто действительно виновен! — заявила герцогиня, остановившись против его стола.
— А вы бы желали, чтобы они были наказаны? — раздельно произнес Ришелье, пристально глядя на нее.
Не дав смешавшейся герцогине опомниться, он встал из-за стола и, порывшись среди бумаг, достал одну из них.
— У меня есть любопытное письмо от вашего протеже. Вот, не угодно ли? Прочтите это.
Кардинал передал ей письмо и отошел в сторону, заложив руки за спину. Мари начала читать, и бумага в ее руках задрожала.
— Читайте вслух, сударыня! — твердым голосом велел кардинал.
— «Слепо повинуясь всем Вашим приказаниям, — начала Мари, — скажу, что сия дама, Лукреция, говорила со мной о Великом приоре, но я не изменил Вам. Тогда, видя, что я считаю ее предложения опасными, она захотела завлечь меня иным способом и сказала, что Вы в нее влюблены, дабы возбудить во мне ревность…»
Ришелье усмехнулся и окинул герцогиню взглядом, который показался ей дерзким.
— Читайте, читайте!
— «Сия дама говорила, что если Бог призовет короля, принц сможет жениться на королеве…» Негодяй!
Кардинал вовремя оказался рядом и выхватил из рук у Мари листок, который она хотела разорвать.
— Я, кажется, должен торжествовать, раз мой соперник повержен? — насмешливо спросил он, пряча письмо. — Конечно, я бы на его месте не пошел на убийство. Я не ревнив. И все же согласитесь, что ваш выбор оказался не слишком удачным.
— Вы такое же ничтожество, как и он! — вспылила герцогиня. Кровь прилила к ее щекам: никогда еще ей не приходилось терпеть такого унижения.
В запальчивости она наговорила кардиналу резких слов, попутно обозвав Шале мерзавцем, трусом и предателем. Ришелье так и подмывало показать ей красную сафьяновую папку, в которой Шале, через слугу-баска, передавал адресованные ей любовные послания, состоящие вперемешку из пылких признаний, насмешек и обвинений в неверности. Однако он удержался. Излив свой гнев, герцогиня ушла.
Утром девятнадцатого августа Шале вызвали в зал суда и велели стать на колени. Марильяк зачитал ему приговор: виновный в оскорблении Его Величества, он должен быть обезглавлен и четвертован. Части его тела будут выставлены для всеобщего обозрения на городских воротах, наследники лишены дворянства, а имущество конфисковано. Бледный как смерть, граф молча выслушал страшные слова.
— Ежели у вас есть еще сообщники, назовите их, — велел судья.
— Нет, других нет, — еле слышно вымолвил Шале. Потом сглотнул слюну и добавил погромче: — Ваша честь, все, что я рассказал о двух дамах — только выдумка со злости. Это ревность и досада говорили во мне. Прошу вас отметить: они невиновны.
Марильяк кивнул, и приговоренного увели.
Солнце стояло в зените, когда Людовик, сопровождаемый Туара, выехал в ворота замка. Едва он оказался по ту сторону рва, как наперерез его коню бросились две женщины и упали перед ним на колени. Та, что постарше, не могла говорить, давясь рыданиями, а та, что помоложе, в черном вдовьем платье, воздела к нему руки, воскликнув:
— Пощады, сир, пощады!
Конь затанцевал, пятясь назад и мотая головой. Удерживая его, Людовик сказал госпоже де Талейран:
— Ваш сын умрет как дворянин. Это все, что я могу для него сделать.
Копыта простучали по мосткам, и два всадника скрылись из виду.
— Благодарю, сир, — беззвучно прошептала мать.
— Ваша светлость! — крик был таким отчаянным, что Марильяк даже вздрогнул. В кабинет влетел его секретарь: — Ваша светлость, палача нигде нет!
Министр похолодел. Казнь назначена на шесть часов, а сейчас уже два! Так вот почему Гастон был весел, отправляясь на прогулку, и так лукаво на него посмотрел! Черт знает что, мальчишка! Что за глупые детские уловки!
— Немедленно отправляйтесь в тюрьму, — велел Марильяк секретарю, — и найдите там висельника, который согласился бы купить себе жизнь ценой грязной работы!
Желающий сыскался быстро.
В половине шестого Шале снова привели в тот же зал и, коленопреклоненному, сообщили о королевской милости: он будет только обезглавлен.
— Король здесь? — спросил граф, выслушав приговор.
— Нет.
— А принц?
— Тоже нет.
— Значит, придется умирать, — вздохнул он.
Перед замком выстроились две роты гвардейцев. Еще две образовали цепочку вдоль улицы, ведшей на площадь Буффуа, и вокруг сооруженного на ней эшафота. Шале, со связанными спереди руками, шел вдоль мрачных домов из черного камня, перебирая четки и время от времени поднося к губам деревянный крестик на них. Позади шел священник.