Клод де Сен-Симон, повсюду следовавший за королем, был ранен в бедро, отправившись на разведку в тыл врага. В январе заболел и сам король. Он лежал на походной кровати, бессильно уронив руки вдоль тела после очередного кровопускания, и часами смотрел в одну точку. Изредка брал одну из разложенных рядом на столике морских раковин (они должны были пополнить его коллекцию) и подносил ее к уху. В раковине шумел призрачный прибой. А настоящие валы в этот самый момент разносили в щепы очередную деревянную эстакаду Таргоне — последнюю попытку, на которую, скрепя сердце, дал согласие герцог Ангулемский.
Когда восьмого февраля умер восьмидесятилетний врач Эроар, Людовик не выдержал и призвал к себе кардинала. Ему было совестно покидать своего советника в такой час, оставляя его один на один с трудностями и умножая число его забот. Ришелье понимал, что чувствует король, и говорил с ним искренне и просто.
Сначала он, по обыкновению, доложил о ходе осады: дамба возводится, удалось перехватить несколько легких судов с провизией для ларошельцев. Разумеется, казна пуста, но осаду нельзя снимать ни в коем случае. Взяв Ла-Рошель, мы сможем перенести войну в Англию: в противном случае англичане объединятся с гугенотами, Лотарингией, Савойей и Священной Римской империей и станут творить, что захотят.
Людовик смотрел на Ришелье виновато: кардинал воевал на два фронта — и с мятежниками, и с завистниками. Покинуть его в такой момент! Словно прочитав его мысли, Ришелье сам признался: ему придется нелегко, однако жизнь короля — высшая ценность. Король горячо пообещал, что непременно вернется, как только поправится, и сказал, что назначает кардинала главнокомандующим своими войсками под Ла-Рошелью.
Два дня спустя Людовик уехал. Момент его прощания с Ришелье затянулся. Король не скрывал своих слез и обнял кардинала как брата.
— У меня тяжело на сердце, боюсь, как бы с вами не стряслось беды, — проговорил он сдавленным голосом. — Если вы любите меня, берегите себя, не отправляйтесь в опасные места, как вы делаете ежедневно. Если я вас потеряю, то просто не знаю, что стану тогда делать. Клянусь, что выполню все свои обещания вам.
Кардинал хотел сказать ему что-нибудь ободряющее, но тоже почувствовал комок в горле. Король всхлипнул:
— Как подумаю, что вас не будет со мной, — я пропал, — он снова залился слезами.
Бассомпьер, взиравший на эту сцену на некотором отдалении, отвернулся и стал ковырять землю носком сапога.
— Разлука с величайшим государем на земле наполняет мое сердце глубокой скорбью и пронзает его тоской, — заговорил, наконец, кардинал. — Но я утешаюсь тем, что остаюсь, чтобы довести до конца начатое вместе, и верю в нашу скорую встречу.
Хлопнула дверца кареты; кучер стегнул лошадей; охрана из королевских мушкетеров припустила следом; из-под копыт полетели ошметки грязи. Присутствовавшие при проводах короля стали понемногу расходиться, а Ришелье еще долго стоял, глядя на опустевшую дорогу…
Карета герцога Бэкингема выехала из Уайтхолла и, миновав короткую улочку, остановилась перед зданием Вестминстерского дворца. Гвардейцы выстроились в две шеренги, образовав коридор и оттеснив в сторону зевак. Лакей спрыгнул с запяток и откинул подножку кареты. Герцог вышел и с озабоченным видом направился во дворец. Ему предстоял нелегкий разговор в парламенте.
За последние три года король созывал парламент трижды, чтобы тот дал согласие на введение новых налогов, однако палата Общин каждый раз просила взамен гарантии против королевского произвола, и ее уже дважды распускали. Сейчас деньги были нужны позарез: герцог планировал новую экспедицию к Ла-Рошели; но упрямцы в войлочных париках требовали подтвердить Великую хартию вольностей. Мерзавцы, боятся угодить в Тауэр! Они и так забрали слишком много воли. Вон французский король сажает в тюрьму кого хочет — и своих, и чужих.
При мысли о французском короле у Бэкингема совершенно испортилось настроение. Сзади послышался сильный шум, громкие крики. Герцог обернулся. Сквозь оцепление к нему пытался прорваться какой-то человек, крича: «Милорд, милорд, подождите!»
— В чем дело? — грубо спросил герцог.
— Я — Фелтон, сэр! — несколько удивленно напомнил ему проситель, словно Бэкингем был его давним знакомым. — Лейтенант Фелтон!
— Чего вы хотите?
— Я был дважды ранен под Ла-Рошелью, и видит Бог, что если бы все дрались так, как я, мы бы не отступили! — гордо воскликнул Фелтон, выпятив грудь. — Я полагаю, что имею право на повышение.
— Да подите вы к черту! — огрызнулся Бэкингем и зашагал ко дворцу, словно пытаясь вбить каблуками в землю воспоминание о злосчастной высадке на остров Ре. Фелтона оттащили гвардейцы.
Людовик сдержал свое обещание кардиналу: семнадцатого апреля он вернулся обратно. Выстроенные по-парадному войска встречали его приветственными кликами, форты и корабли — пушечным салютом.
Ришелье с гордостью продемонстрировал ему почти законченную плотину и баррикаду из затопленных кораблей, связанных канатами. На насыпи разместились одиннадцать фортов и восемнадцать редутов, а на пушках кардинал приказал выгравировать надпись: «Ultima ratio regis» — последний довод королей.
И все же ларошельцы не сдавались. В марте они выбрали своим мэром и главнокомандующим Жана Гитона — бывалого моряка, адмирала ларошельского флота. Он долго не хотел принимать эту должность, но потом уступил. Собрав городскую знать в Ратуше, он показал всем длинный и острый кинжал и заявил, что пронзит им любого, кто заговорит о сдаче, и велел убить им себя самого, если он хотя бы заикнется о капитуляции. Агенты отца Жозефа устроили несколько покушений на Гитона, но ему удалось избежать их всех. Попытка Луи де Марильяка проникнуть в город через сточные канавы также окончилась неудачей.
В мае к Ла-Рошели подошла английская флотилия из пятидесяти трех кораблей под командованием лорда Денбига. Развернувшись бортами к дамбе, они попытались разрушить ее из пушек. Но французские батареи вели ответный огонь.
Прибытие англичан возродило надежды осажденных и наполнило тревогой сердца осаждавших. Пока Людовик лично руководил пушкарями, обучая их более точной стрельбе, Ришелье тайком подослал к Денбигу своих агентов, предложив золото в обмен на невмешательство. Неизвестно, какой аргумент оказался более убедительным, но вместе они возымели свое действие: через неделю, не дав боя и не доставив провизию ларошельцам, флотилия распустила паруса и растаяла в предрассветном тумане.
Лето 1628 года выдалось очень жарким, засушливым. Возле бочек водовозов стояли длинные очереди из королевских солдат, набиравших воду прямо в шляпы. Когда ветер дул с берега, то доносил сладковатый трупный запах из осажденного города: жители Ла-Рошели умирали от голода. Уже несколько недель они питались лишь водорослями и ракушками; мать и сестра герцога де Рогана, находившиеся в городе, страдали так же, как все. Твердой походкой моряка, широко расставляя ноги, Жан Гитон каждый день выходил на улицу, чтобы поддержать дух защитников крепости. Однажды какой-то человек, от которого осталась одна тень, свалился почти ему под ноги.
— Сейчас дух испустит, — прошептал один из спутников Гитона и перекрестился.
— Вас это удивляет? — мрачно возразил мэр, глядя на умирающего. — Когда-нибудь это случится и с нами, раз нам не оказывают помощи.
— Но ведь от голода каждый день гибнет столько людей, что скоро здесь вовсе не останется жителей! — робко возразил кто-то за его спиной.
— Достаточно, чтобы остался один и держал ворота на замке, — отрезал Гитон.
Людовик неоднократно посылал к городу парламентеров с предложением сдаться, однако ворота оставались заперты. В Ла-Рошели ждали англичан.
Двадцать третьего августа герцог Бэкингем прибыл в Портсмут. Эскадра готовилась к отплытию. Герцог был немногословен и явно чем-то удручен. Обед в присутствии офицеров королевского флота прошел в полном молчании. Отодвинув тарелку, Бэкингем встал из-за стола, коротко кивнул присутствующим и собрался уходить. В этот момент от стены черной тенью отделился какой-то человек, подошел к нему сзади и хладнокровно ударил два раза кинжалом. Все оцепенели от неожиданности.
— Ах, собака, ты убил меня! — воскликнул герцог, пытаясь выхватить шпагу. Но тут у него пошла горлом кровь, и он повалился на пол.
Опомнившаяся стража схватила убийцу.
— Это француз! Это француз! — закричали в толпе.
— Я англичанин! — сильным голосом перекрыл эти выкрики черный человек. — Фелтон, лейтенант королевского флота. — Он усмехнулся, обвел взглядом всех, кто был в зале, и негромко сказал начальнику стражи: — Веди!
…Весть об убийстве герцога Бэкингема была столь невероятной, что поначалу в нее не поверил никто. «Не может быть!» — воскликнули Людовик и Ришелье, потом переглянулись и расхохотались от счастья. «Не может быть!» — прошептала Анна Австрийская, собиравшаяся на бал, и недоверчиво улыбнулась глупой шутке. «Нет-нет, этого не может быть!» — твердила она потом, рыдая в подушку. Герцогиня де Шеврез молча упала в обморок.
— Огонь! — крикнул Людовик и махнул рукой. Бомбардир поднес к затравке фитиль, и пушка ухнула, плюнув огнем.
— Ага! — восторженно закричал король, — есть!
Мачта одного из кораблей, стоявших на рейде, надломилась, как спичка, и с шумом упала в воду.
— Угол побольше, пороху не жалей! — продолжал командовать Людовик и сам полез с подъемным клином под ствол самой большой пушки, украшенной королевскими лилиями. И вовремя: два английских ядра просвистели довольно низко, так что с головы графа де Суассона, стоявшего рядом, сорвало шляпу. — Огонь!..
— Где король? — с тревогой спросил герцог Ангулемский, когда очередное ядро врезалось в бруствер, взметнув вверх фонтан из комьев земли.
— Я поставил его на самую надежную батарею, — успокоил его маршал Шомберг. — А, черт!
Инженер, стоявший с ним рядом, вдруг без крика повалился навзничь. В груди его зияла глубокая рана от пули, выпущенной из кулеврины. Ларошельцы здорово пристрелялись: уже пять офицеров лежали рядком, прикрытые плащами.
Шомберг велел развернуть самое тяжелое орудие и нацелить его на крепостные стены. В дуло забили картуз и ядро. Одновременно выстрелили несколько средних пушек. Когда рассеялся дым, маршал поглядел в подзорную трубу и довольно улыбнулся.
Бой продолжался уже несколько часов. Наконец, со стороны английской эскадры послышался звук рожка, корабли снялись с якоря и отошли на безопасное место. Огонь стих. Прошло еще немного времени, и с английского флагмана спустили шлюпку. На корме во весь рост стоял человек с белым флагом. Людовик, с ног до головы облепленный грязью, пошел переодеться, чтобы принять парламентера.
Когда все было готово и король, придав своему лицу должное выражение, воссел на походном троне, в комнату величественной поступью вошел лорд Монтегю. Надо сказать, что и король, и кардинал ожидали увидеть кого угодно, но только не его.
Сделав вид, что не заметил их замешательства, Монтегю принялся излагать позицию адмирала Линдсея: считая продолжение военных действий бессмысленным, тот предлагает закончить дело миром и просит о снисхождении к защитникам Ла-Рошели. Людовик сказал, что рассмотрит предложения адмирала, что же до Ла-Рошели, то это внутреннее дело, и англичан оно не касается. Монтегю поклонился и собрался уходить.
— Скажите, господин Монтегю, — остановил его Людовик, — почему все-таки Англия объявила нам войну?
— Почему, сир? — тонко улыбнулся англичанин. — Все очень просто: потому что лорду Бэкингему было отказано в возможности приехать во Францию — страну, которую он любил до безумия, и потому что непочтительно обошлись с герцогиней де Шеврез.
Король покраснел и нахмурился.
— Заключим же мир, — продолжал Монтегю, — и пусть в мирном договоре будет оговорено, чтобы герцогиня де Шеврез могла вернуться ко двору.
Людовик вскочил с места.
— Вот как? — воскликнул он, закипая от бешенства. — Ваш король в нарушение брачного договора изгоняет из страны французскую свиту моей сестры Генриетты, не допускает в ее окружение статс-даму, которая ничем пред ним не провинилась, и при этом хочет, чтобы я взял ко двору другую, которую знаю слишком хорошо и которая всегда вносила смуту в мой дом!
Ришелье негромко кашлянул в кулак. Король опомнился.
— Ступайте! — сказал он послу так же резко, но уже тоном ниже. — Видит Бог, я не хочу войны, но не потерплю несправедливости!
Через два дня английская эскадра скрылась за горизонтом. Жители Ла-Рошели, встречавшие ее колокольным звоном, теперь провожали ее понурыми взглядами. Выбора не оставалось: город снова послал депутацию к королю — на сей раз французскому.
Ришелье насмешливо смотрел на дюжину изможденных людей с ввалившимися щеками землистого цвета и потухшим взглядом, скучившихся у входа. Они надели свои лучшие костюмы, но едва держались на ногах. Старший сделал два шага вперед и достал свиток бумаги.
— Мы просим короля о заключении мира, — глухо выговорил он, — и вот наши условия…
— Ваши условия? — перебил Ришелье, издав сухой смешок. — Вы, видно, плохо представляете себе положение дел. Единственное, о чем вы можете просить государя — это прощение, которого пока не заслужили. — Депутаты молча переминались с ноги на ногу, глядя в пол. — Полная капитуляция, и никаких условий!
Старший неуверенно оглянулся на своих.
— Вы, вероятно, все еще надеетесь на заступничество английского короля? — издевательским тоном продолжал кардинал. — Вот, не угодно ли взглянуть?
Он подошел к окну, раскрыл обе створки и жестом пригласил депутатов подойти ближе. В окно было видно, как послы от англичан шли гуськом по тропинке вслед за мушкетером, провожавшим их к королю.
Увиденное произвело впечатление.
— Ваш государь милостив, — сказал Ришелье, сделав ударение на «ваш». — Я уверен, что он дарует вам жизнь, имущество и свободу вероисповедания. Ступайте же и возвращайтесь с договором о капитуляции.
Депутаты ушли. Никто не распорядился их накормить.
Двадцать девятого октября, более чем через год после начала осады, Ришелье торжественно въехал в Ла-Рошель, восседая на коне в сутане поверх доспехов. Выражение торжества быстро сошло с его лица, когда он миновал несколько пустынных улиц, по краям которых лежали ссохшиеся трупы, а сквозь булыжную мостовую пробивалась трава. Зеленые ставни белокаменных домов с портиками и галереями были закрыты, точно глаза покойников; надписи на французском, латыни и греческом — нравственные заповеди протестантов — словно заключали в себе укор. Небольшие статуи святых, установленные на старых деревянных домах, украшенных резьбой, смотрели отрешенно, будто, кроме них, в городе не осталось вообще никого. Распорядившись убрать мертвецов и навести порядок, кардинал проследовал в Ратушу.
Жан Гитон медленно вошел в Большой зал Совета и, увидев за столом Ришелье, тяжело опустился на одно колено, склонив голову. Знаменитый кинжал все еще лежал на своем месте.
— Его величество дарует прощение всем мятежникам, кроме вас, — заговорил Ришелье после продолжительного молчания. — Вам надлежит немедленно покинуть город, и вы не сможете поступить на королевскую службу.
Гитон молчал.
— Куда вы намереваетесь отправиться? — спросил кардинал. — Вероятно, вновь обратитесь к своему заморскому господину?
— Я думаю, что лучше иметь господином короля, который сумел взять Ла-Рошель, чем короля, который не сумел ее защитить, — хрипло произнес Гитон.
…В День Всех Святых в Ла-Рошель вступил сам король. Ришелье ехал на полкорпуса позади. Солдаты, выстроившись вдоль улиц, бросали вверх шляпы и кричали: «Да здравствует король! Да здравствует великий кардинал!» Ришелье сам отслужил мессу в соборе Святой Маргариты: король распорядился восстановить в Ла-Рошели отправление католического культа. После службы, прошедшей необычайно торжественно, Людовик подошел к отцу Жозефу, скромно стоявшему в сторонке, и предложил ему стать епископом Ла-Рошели, но капуцин отказался от епископской митры и риз, сказав, что и в своей грубой рясе сможет служить Господу и своему королю.