Отношения между королевой-матерью и ее бывшим фаворитом были весьма странными. В отсутствие кардинала Мария поносила его последними словами, однако тотчас стихала, как только он появлялся рядом. Нет его — и она всем говорит, что видеть его не может, но едва увидав, вновь становится кроткой овечкой. При дворе поползли слухи, что тут не обходится без колдовства; королева ездила поклониться святым мощам и раздавала пожертвования монастырям, но напрасно. Она старалась чаще видаться с сыном наедине, с назойливостью мухи твердя ему о том, что новый поход в Италию — бесполезная и вредная затея, что кардинал мешает королю исполнять свой долг — избавить народ от бремени войны, способствовать возвышению религии и жить в мире с католическими государями. В конце концов Людовик твердо заявил ей, что кардинал ничего не предпринимает без его одобрения, и это заставило Марию замолчать.
Двадцать третьего сентября неожиданно умер генерал Спинола, осаждавший Казале, но Людовик не смог оценить по достоинству эту важную новость: в то время он сам метался в горячечном бреду.
Сквозь закрытые двери доносился певучий речитатив латыни и голоса певчих: в комнате короля служили мессу. Со вчерашнего вечера Людовик был не в силах встать с постели; из него постоянно сочилась кровь. Архиепископ Лионский Альфонс де Ришелье, брат кардинала, исповедал его, причастил святых даров и дал приложиться к мощам святого Франциска Сальского.
Людовик уже смирился с мыслью о смерти и ждал ее прихода.
В его душе царил покой, которого не было в мыслях тех, кто собрались сейчас в полутемной прихожей, чтобы проститься с умирающим. Ришелье, сам похожий на покойника, стоял у окна. За последнюю неделю он исхудал, даже ссохся, весь пожелтел; глаза потухли, на голове прибавилось седых волос. Здесь, сейчас решалась его судьба, сама его жизнь была поставлена на карту. Вот они, его враги, заранее торжествуют, предвкушая расправу над ним. Благодаря своим шпионам кардинал знал, о чем говорилось на тайных собраниях в покоях королевы-матери. Там уже вынесли ему приговор. Шеврез, его сестрица принцесса де Конти и ее благоверный Бассомпьер непреклонно опустили большой палец книзу: убить. Врач королевы-матери Вотье предложил тихую смерть, однако молодой капитан королевских гвардейцев де Тревиль вызвался повторить подвиг де Витри, сразившего Кончини. Уже несколько дней Ришелье почти ничего не ел и лишился сна. Святоша Марильяк предпочитал говорить об отставке и ссылке. Он уже приготовил список новых министров: первое место, разумеется, отводил себе, второе — своему брату Луи де Марильяку. Шомберга и сюринтенданта финансов д’Эффиа, ставленников Ришелье, собирались тоже отстранить от дел (иначе говоря, посадить в тюрьму). Вон они все шепчутся между собой, поглядывая на него. Ришелье знал, что Людовик, будучи в памяти, твердо просил Гастона, когда тот станет королем, сохранить за кардиналом должность министра, но стоит ли верить обещаниям герцога Орлеанского? Как часто он уже нарушал свое слово, данное старшему брату! Анна Австрийская комкает в руках мокрый платок. «Вот что наделал ваш замечательный поход!» — прошипела она ему сегодня, войдя в комнату. А между тем она уже согласилась выйти замуж за Гастона, когда станет вдовой… Бежать, бежать, пока не поздно! Герцог де Монморанси предложил укрыть его у себя в Лангедоке. Но нет, это не слишком надежно… Лучше в Авиньон, в Папские земли.
Неожиданно двери раскрылись: духовник короля отец Сюффрен пригласил всех подойти к постели умирающего.
Стараясь не шуметь, королевы, министры, кардиналы и все прочие подошли ближе и окружили походную кровать, на которой лежал Людовик. Профиль его заострился, кожа на лице и руках шелушилась; вздувшийся живот казался огромным в сравнении с худыми руками, лежавшими поверх одеяла, и выпирающими ключицами.
— Я не могу говорить… Отец Сюффрен скажет вам за меня все то, что я хотел сказать на смертном одре, — едва слышно вымолвил король. — Я прошу прощения у всех, кому мог нанести обиды, я не смогу умереть спокойно, не получив прощения. Передайте это всем моим подданным.
Каким бы тихим ни был его голос, эти слова расслышали все. Духовник в любом случае не смог бы их повторить: он плакал навзрыд. Вся комната наполнилась рыданиями; Анна Австрийская со слезами бросилась на грудь своему мужу; все остальные встали перед ним на колени.
— Это мы, сир, должны просить у вас прощения, вы никогда и ничем нас не обижали, простите нас, сир! — всхлипывая, повторяли мужчины и женщины.
Певчие запели Miserere.
Людовик поцеловал Анну, подозвал к себе Ришелье и коснулся губами его лба, затем сделал знак всем выйти.
Когда комната опустела, к королю подошли архиепископ Лионский и врач. Один поднес к его губам большой серебряный крест, другой взял его израненную правую руку и в очередной раз ткнул в вену скальпелем. Черная кровь брызнула в подставленную чашку, и в тот же миг зловонная жижа со сгустками крови исторглась через задний проход: у короля вскрылся абсцесс. Постепенно живот опал и стал мягким. Врач и священник обменялись недоверчиво радостными взглядами. Архиепископ первым упал на колени перед распятием и принялся жарко, истово молиться.
…Когда Ришелье сообщили о чудесном выздоровлении короля, он осел на пол и скорчился, закрыв лицо руками. Худые плечи затряслись от беззвучных рыданий, затем послышались какие-то дикие звуки — не то вой, не то собачий лай. До самого вечера не выходил он из своей комнаты, страдая от жестокой головной боли. «Господи, лучше умереть, чем снова пройти через это», — шептал он одними губами.
Поняв, что идет на поправку, Людовик велел перенести себя в другое место, где ничто не напоминало бы ему о мрачных мыслях, посещавших его во время болезни. Ему подыскали дом, выходящий на огромную площадь Белькур — просторную, залитую светом, не идущую ни в какое сравнение с узкими улочками, застроенными черными, неудобными домами. Людовик почти не отходил от окна, так он соскучился по солнцу, по свежему воздуху.
Радуясь исцелению старшего сына, Мария Медичи все же досадовала на то, что ей не удалось избавиться от ненавистного главного министра. Ей не терпелось добиться своего, и как только Людовик немного окреп, она снова перешла в наступление.
— Вот каковы добрые советы, которые дает вам кардинал! — ворчала она, сидя в кресле у камина, в то время как Людовик занимал свое привычное место у окна. — Посмотрите, на кого вы стали похожи! Все, что он ни затеет, обречено на провал. Эта бесконечная война добром не кончится; солдаты бегут, крестьяне бунтуют…
— Кардинал не Господь Бог, — мягко возразил ей Людовик. — Только Всевышний мог бы предотвратить то, что произошло. Но даже если бы он был ангелом, — продолжал король более твердым тоном, — он не мог бы действовать с большей прозорливостью и осторожностью. Это лучший слуга государства, которого когда-либо имела Франция!
— Но не вы! — запальчиво перебила его Мария. — Вы пригрели змею на своей груди, мой сын! Если хотите знать, кардинал уже давно ухаживает за вашей женой!
Людовик удивленно вскинул брови.
— Да-да! — продолжала королева, все более горячась. — Анна сама мне призналась! И рассказала, как ваш Ришелье танцевал под ее балконом сарабанду под звуки скрипок, в зеленых штанах, с бубенцами на башмаках и с кастаньетами, а она с герцогиней де Шеврез…
Король так хохотал, что из его глаз потекли слезы. Он то сгибался вдвое, держась за живот, то откидывался назад и чуть не свалился со стула. Вот уж, казалось, он успокоился, но, представив себе кардинала в башмаках с бубенцами, выделывающим антраша, снова заливался смехом.
— Боже мой, матушка, — сказал он наконец, отсмеявшись, — неужели вы верите в подобную чепуху!
Пока Людовик веселился, Мария сидела, поджав губы, и недовольно ворочалась в кресле. Ей было совсем не смешно.
— Он подверг вашу жизнь опасности, а вам и горя мало! — с досадой воскликнула она. — Весь этот поход он затеял только ради своей славы, ведь дело о мантуанском наследстве можно было решить полюбовно!
— Нет-нет! — возвысила она голос, отметая возражения Людовика. — Или он, или я!
Король прикрыл лицо рукой, опершись о подлокотник.
— Решайте же! — подтолкнула его Мария.
— Вернемся в Париж — там посмотрим, — устало ответил ей сын.
Людовику опостылели интриги и вынужденное безделье; всей душой он рвался в Версаль и просыпался среди ночи от того, что ему чудился звук охотничьего рога. Как только врачи позволили ему отправиться в путь, он немедленно выехал в Париж. В Роанне его догнало неприятное известие: узнав о тяжелой болезни государя, Брюлар де Леон и отец Жозеф, уполномоченные вести переговоры с императором, поспешили заключить мир. По условиям договора Франция отказывалась от поддержки своих союзников в Италии и обязывалась вывести войска. В Лионе царило ликование; Ришелье был готов рвать и метать. Король разделял его чувства, но все его мысли сейчас были только об оленях и зайцах. Поручив кардиналу дождаться королеву-мать и провести совет, он помчался дальше.
…С трепетом в душе вошел Ришелье в комнату совета. Учтиво приветствовал Марию и Марильяка, сел, сжав руки между коленями, чтобы не было заметно, как они дрожат. К его удивлению, Мария любезно ответила на приветствие и заявила, что готова выслушать соображения кардинала. Подчеркнув, что они одобрены королем, Ришелье изложил их общую позицию: дезавуировать соглашение, продолжать переговоры, дав их участникам более жесткие инструкции. Королева выслушала его, не изменив благостного выражения на лице, и постановила: быть посему. Ришелье не мог опомниться — как? Она больше на него не сердится? Не удержавшись, он украдкой погладил через мантию амулет, висевший у него на шее.
— Вы позволите сопровождать вас в Париж, ваше величество? — робко спросил он.
Королева и на это милостиво согласилась.
Окрыленный надеждой кардинал ушел к себе, а Мария отправила гонца со срочным письмом в Париж: она требовала у Людовика немедленной отставки Ришелье.
До вражеских позиций оставалось менее одного лье; полки выстроились в боевой порядок и пошли строем, в ногу. Ла Форс выслал вперед отряд мушкетеров и аркебузиров. Вскоре послышались звуки завязавшейся перестрелки.
Крепость Казале возвышалась на холме; перед ней заняли оборону испанцы. Хлопали выстрелы; над шеренгами французов взвивались белые дымки: первый ряд стрелков опускался на одно колено, чтобы зарядить мушкеты и дать выстрелить второму ряду. Вот еще пять минут и, согласно принятому плану, стрелки расступятся, чтобы пропустить пехоту. Ла Форс поднял руку в перчатке.
— К бою! — закричали капитаны.
Вот еще три минуты… две… Ла Форс снова поднял руку.
— Эй! Эй! — послышалось вдруг.
Маршал повернул голову на голос. Какой-то всадник мчался к ним во весь опор, не разбирая дороги, и отчаянно размахивал над головой белым шарфом.
— Alta! Alta! — кричал он. — Расе! Расе![6]
Рука Ла Форса замерла, потом медленно опустилась. Капитаны недоуменно переглядывались. Всадник, наконец, приблизился. Конь его был весь в мыле и, хрипя, ронял хлопья пены с истерзанных губ. Да и сам наездник тяжело дышал.
— Джулио Мазарини, представитель Святого престола на переговорах в Регенсбурге, — отрекомендовался он. — Мир, господа! Вот, извольте взглянуть, — он достал из-за пазухи сплющенный свиток.
Ла Форс взял его, развернул и стал читать. Когда французским военачальникам сообщили о первом мирном договоре, они не приняли его во внимание и продолжили наступление, чтобы вызволить из Казале запертого там Туара. Однако новый договор, похоже, был «настоящим»: французы обязывались возвратить Савойю, оставив за собой Пиньероль и долину Перозы, Карл де Невер становился герцогом Мантуанским. Посовещавшись с командирами, Ла Форс отменил атаку, повязал руку белым шарфом и вместе с Мазарини двинулся к испанским позициям.
Генерал де Корду его уже ждал. Он пока еще не получил официальных инструкций, однако на свой страх и риск согласился выполнить условия договора: снять осаду и вывести войска. Военачальники раскланялись, а с крепостных стен неслось громовое «Ура!» и салютовали пушки.
Глава 3
ДЕНЬ ОДУРАЧЕННЫХ
В Лувре на половине короля велись строительные работы, поэтому Людовик временно перебрался в Посольский дом на улице Турнон, неподалеку от Люксембургского дворца. Чтобы быть поближе к королю, Ришелье поселился в Малом Люксембургском дворце, подаренном ему в свое время королевой-матерью. Центр придворной жизни переместился на левый берег Сены.
В воскресенье десятого ноября 1630 года Людовик с утра отправился к мессе в собор Парижской Богоматери и теперь возвращался верхом. В ушах его еще звучали слова проповеди о Прощении, он чувствовал себя радостным и просветленным и вполголоса напевал псалом Давида. Клод де Сен-Симон, неотлучно следовавший за королем, понял, что сейчас его лучше не беспокоить, и молча ехал рядом.
Попадавшиеся навстречу парижане срывали с голов шляпы и кричали: «Да здравствует король!» «Мой добрый народ любит меня!» — умилился Людовик. Глаза его застлали слезы; ему захотелось сделать что-нибудь большое и доброе, и он решил помирить своих родных с кардиналом.
Дома король первым делом послал за Гастоном и Ришелье и заставил брата поклясться в вечной дружбе первому министру. Затем его величество с его преосвященством отправились в Люксембургский дворец, на совет с Марией Медичи и Марильяком. Речь шла об армии в Италии. Чтобы сделать приятное матери, Людовик назначил главнокомандующим Луи де Марильяка, а Ришелье тут же предложил сделать его маршалом. Король немедленно подписал приказ и отправил его с курьером в Пьемонт. После этого все поднялись, довольно улыбаясь, и собрались расходиться.
— Одну минуточку, господин кардинал, — остановила Мария Ришелье.
Тот замер, предчувствуя недоброе.
— Уже не первый год я имею причины не доверять вам, — заговорила королева все с той же любезной улыбкой, которую могла без труда придавать своему лицу, — но я откладывала объяснение до возвращения в Париж. Теперь вы более не будете заниматься моими делами.
Людовик попытался что-то сказать, но Мария оборвала его резким выкриком:
— Ваш любимец — неблагодарный подлец, хитрец и предатель! — лицо королевы побагровело и щеки затряслись. — И всю родню его я тоже выгоню вон! — взвизгнула она. — В первую очередь эту шпионку Комбале!
Ришелье побледнел как полотно. Он настолько растерялся, что не мог произнести ни слова в свою защиту.
— Сейчас мне не удастся переубедить матушку, — украдкой шепнул ему Людовик. — Придите к ней завтра утром, якобы сдать дела.
Не стоит говорить о том, как Ришелье провел ночь. На следующее утро, в половине двенадцатого (время «туалета королевы»), он поднялся по парадной лестнице Люксембургского дворца на второй этаж и повернул направо, к апартаментам королевы.
К его удивлению, дверь приемной была заперта. Начиная тревожиться, кардинал вышел в галерею, но и там дверь, ведущая в королевские покои, была закрыта, а на его зов никто не откликнулся. Внезапно тоскливое чувство, охватившее сердце Ришелье, сменилось яростью: что он ей, в шуты нанимался! Решительным шагом он прошел в конец крыла, в часовню, откуда маленькая темная лестница вела в королевский кабинет. Ощупью поднявшись по лестнице, он услышал женский шепот: «Сюда, монсеньер!» — горничная королевы-матери, которой Ришелье исправно платил, постаралась раздобыть ключ от потайной двери.
Очутившись за тяжелой красной портьерой, Ришелье сразу услышал громкий, резкий голос королевы, которая возмущенно что-то говорила, постоянно сбиваясь на итальянский. Изредка в ее гневный монолог вклинивались односложные возражения Людовика, но тотчас тонули в потоке обвинений.
Подождав немного, чтобы успокоиться, Ришелье отодвинул портьеру и вышел.
— Ваши величества говорили обо мне? — холодно спросил он.