На второй день пути вдалеке показались сизые зубцы Пиренеев со снежными прожилками, торчащие из зеленых десен — лесистых склонов. Но в этот день путники не продвинулись далеко: пришлось пробираться через торфяник по узкой, ненадежной тропе, которую знал Мальбати. Поте осторожно вел в поводу лошадей, а Мари прыгала за своим проводником по ядовито-зеленым кочкам.
— Обопритесь о мою руку, мадам, — как бы невзначай обмолвился Мальбати.
Мари удивленно оглянулась, словно не понимая, кому он это говорит. Старик посмеялся и просил извинить его за оплошность.
Потом дорога пошла в гору. Они пробирались через лес, еще не успевший пожелтеть; кони мягко ступали копытами по земле, присыпанной прошлогодними листьями или поросшей мхом; где-то рядом шумел неистовый поток, который несся вниз, скача по большим обточенным валунам и разбиваясь о них в ледяную колючую пыль.
В Баньер добрались к вечеру, остановились на постоялом дворе и до утра спали как убитые. Когда рассвело, Мальбати стал собираться в обратный путь.
— Надеюсь, сударь, что ваша рана быстро заживет, — сказал он Мари. — Здешние воды, говорят, просто творят чудеса.
Мари заглянула в его умные глаза с лукавинкой.
— Вы ведь уже давно поняли, что я женщина. Прошу вас, не бросайте меня.
Поте подошел сказать, что все готово. Мари решилась признаться;
— Я герцогиня де Шеврез. Во Франции мне грозит тюрьма, а я скорее брошусь в огонь, чем пойду в тюрьму. Прошу вас, переправьте меня в Испанию, а оттуда я сразу же поеду в Лондон.
…Деревья остались далеко внизу, и теперь кругом были только серо-коричневые скалы с редкими пятнами зеленого мха или бурого лишайника. Из-под ног у лошадей осыпались мелкие камешки, и животные испуганно всхрапывали и вскидывали задом. Облака, еще недавно бежавшие над головой, теперь проплывали под ногами, и их клубящаяся масса напоминала пену на котле с каким-то адским варевом. Мари посмотрела туда и почувствовала дурноту.
Солнце скрылось, точно диковинную жемчужину убрали в ларчик из серо-желтых облаков. Мальбати нашел сухую пещерку, в которой едва-едва можно было поместиться втроем. Предусмотрительный Поте захватил с собой небольшую вязанку хвороста и теперь развел костер, загородив его камнями от ветра. Огонь погас, когда было еще темно. От холода и сырости зуб на зуб не попадал. На рассвете все вокруг затянуло густым белесым туманом, так что нельзя было разглядеть собственной вытянутой руки. Пришлось ждать, пока развиднеется. Но отныне тропинка шла вниз.
К исходу дня, уставшие и голодные, они добрались до баскской деревушки. Поте отправился искать проводника, а Мари уснула прямо за столом в харчевне.
Утром ее разбудил Мальбати. Мари с удивлением обнаружила, что лежит на сеновале, укрытая дерюгой. Мальбати принес ей молока и кусок хлеба с сыром, и она с жадностью набросилась на еду.
Во дворе уже ждал проводник. Мари отвязала от пояса кошелек и протянула его Мальбати, но тот с усмешкой отвел ее руку. Тогда она не стала сдерживаться, обняла старика и звонко расцеловала его в обе щеки.
Едва Пиренеи заслонили собой Францию, как Мари сразу же захотелось домой. Прибыв в Сан-Эстебан, она написала Ришелье о том, что ее бегство — следствие недоразумения, что она чиста перед королем и просит разрешения вернуться. Ответа она не дождалась: кардинал заявил гонцу, что не переписывается с Испанией. Путь назад был закрыт, оставалось идти вперед. Из Сан-Эстебана она выехала в Сарагосу, а оттуда в карете, которую ей одолжил вице-король, направилась в Мадрид.
Глава 2
ПЛОТЬ ОТ ПЛОТИ
Дождь лил как из ведра, словно хотел отмыть Париж от скверны. Людовик в нерешительности остановился на крыльце. Четыре часа, проведенные в монастыре, промелькнули как одна минута. Перед взором короля еще стояло бледное личико Луизы в белом монашеском платке, из-под которого не выбивался ни один волосок, в ушах звучал ее голос. Он уже не мог вспомнить, о чем они говорили; она, кажется, о чем-то его расспрашивала, он отвечал… Он смотрел на нее сквозь решетку комнаты для свиданий и чувствовал, как от нее исходит живительное тепло, от чего в его сердце разливалась тихая радость.
— Да, разверзлись хляби небесные!
Людовик вздрогнул, выведенный из задумчивости громким голосом капитана гвардейцев.
— Ничего, переждем, — сказал он. — Скоро стихнет.
— Да нет, похоже, надолго зарядил, — возразил капитан, оценивающе глядя на темные, низко нависшие тучи. — Не июль ведь, декабрь. Прикажете послать в Лувр, предупредить королеву?
Людовик замялся. Разумеется, возвращаться в Версаль — безумие, а в Сен-Море еще голые стены — мебель не перевезли. Но ехать сейчас к Анне…
— Королева поздно ужинает и поздно ложится спать, я так не привык, — отрывисто сказал он.
— Ее величество подчинится воле своего супруга, — дерзко заявил капитан. — Так я пошлю предупредить?
И, не дав королю опомниться, отрядил одного гвардейца в Лувр.
Известие о скором прибытии короля вызвало переполох. Анна спешно отдала распоряжения об ужине и побежала переодеваться, служанки носились без толку взад-вперед. От Сент-Антуанского предместья до Лувра было рукой подать, и король мог появиться с минуты на минуту. Но когда он, наконец, пришел, все уже было готово, и Анна, в новом платье и заново причесанная, склонилась перед ним в низком реверансе.
— Ах, Боже мой, вы совсем промокли! — воскликнула она, подняв глаза на мужа. — Принесите его величеству халат и переодеться во что-нибудь сухое! — велела она.
— И приготовьте валик, — добавил король.
Это означало, что он будет спать с женой в одной постели. За двадцать лет, прожитых во Франции, Анна так и не смогла привыкнуть к французскому обычаю класть подушки на валик: ей было неудобно, а поутру болела шея. Так что она спала без валика. Людовик же не собирался отказываться от своих привычек даже на одну ночь.
Дождь лил почти до самого утра. Королевские супруги рано поужинали и удалились в опочивальню. Луиза де Лафайет долго стояла на коленях перед распятием в своей тесной келье и жарко молилась.
В кабинете короля царил полумрак; солнечный свет не мог пробиться сквозь тяжелые спущенные шторы. Людовик сидел боком на стуле, подперев одной рукой голову, а другую свесив вдоль тела. Отец Коссен расхаживал перед ним из угла в угол, время от времени останавливаясь и воздевая руки к небу, словно призывая Бога в свидетели. Он раскраснелся от возбуждения и говорил тоном проповедника, как будто обращался с кафедры к прихожанам.
— Вы будете держать ответ за то, что пренебрегли долгом христианнейшего короля, заключив союз с еретиками! — бушевал духовник. — Ведь это вы призвали шведов в Германию, и с вас Господь спросит за все те жестокости, насилие и бесчинства, которые они там учиняют! А ваш народ? Ваш народ, о благе которого вы обязаны радеть денно и нощно? Он измучен поборами, стонет под игом корыстолюбцев и стяжателей, поливает своей кровью бесплодные нивы!
— Да, мой бедный народ! — промямлил Людовик. — Я не смог принести ему облегчение, ввязавшись в войну…
— Прислушайтесь к голосу вашей совести, и будьте тверды! Не следуйте дурным советам нечестивого человека, который везде сеет только вражду и раздоры! Подумайте только, чту он сотворил: заручившись доверием, коего недостоин, он рассорил сына с матерью, брата с братом, мужа с женой!..
Отец Коссен остановился перед королем и достал из рукава письмо.
— Вот письмо ко мне от вашей матушки; она до того отчаялась, что уже не решается написать прямо к вам, своему сыну! На склоне лет несчастная вынуждена скитаться на чужбине, испытывая жестокую нужду! Проявите же великодушие, неужели вы хотите, чтобы она умерла с голоду во Фландрии?
— Да, я подумаю над вашими словами, — тихо сказал Людовик, глядя в сторону.
Чувствуя, что добился своего, довольный священник удалился, оставив короля наедине с его мыслями.
Не прошло и двух часов, как его преосвященство был подробнейшим образом информирован о содержании их разговора.
На следующий день отец Коссен явился во дворец кардинала, чтобы предупредить Ришелье о скором визите короля. Он торжествовал, будучи совершенно уверен, что уже завтра ненавистного временщика низвергнут с высот в тартарары.
— Не скрою от вас, — сказал отец Коссен, — что я имел с его величеством серьезный разговор, и он полностью со мною согласился. Король намерен в корне пересмотреть свою политику, дабы прекратить неправую войну, восстановить мир внутри страны и вернуть ко двору свою горячо любимую матушку.
Ришелье выслушал его бесстрастно. Он смотрел на это вдохновенное лицо, горящие радостью глаза и думал: смешной безумец! Неужели он и вправду считает, что король вот так, в одночасье разрушит то, что создавалось годами? Подвергнет себя унижению — и во имя чего?
— Не могли бы вы передать королю письмо? — остановил он поток красноречия своего гостя.
Сев за стол, кардинал-министр единым духом настрочил прошение об отставке, подчеркнув, что узнал о своей опале от отца Коссена, а не лично от короля. «Ежели он угадал Ваши намерения, — писал Ришелье, — то я бы счел себя виноватым, не сделав Вам приятное своим отсутствием, раз мое присутствие уже не может быть Вам полезным».
Утром отец Коссен вернулся вместе с королем. Духовник сиял, Людовик был мрачен. Ришелье принял их любезно, но попросил отца Коссена оставить их с королем наедине, обождав в соседней комнате.
— Вас, должно быть, терзает мысль о том, не изменили ли вы долгу христианнейшего короля, начав войну против католического государя в союзе с протестантами. — заговорил он, когда король сел в кресло, приняв свою обычную позу.
Людовик посмотрел на Ришелье почти со страхом: решительно, от кардинала ничего нельзя скрыть!
— В самые трудные минуты вы всегда мысленно обращались за советом к вашему отцу, величайшему из королей, — продолжал кардинал. — А ведь он сам намеревался начать войну с Испанией, и лишь кинжал подлого убийцы помешал сбыться его планам. Война с Габсбургами — справедливая война, — голос Ришелье зазвучал торжественно, — она была завещана Генрихом Великим своему сыну и ведется во имя интересов Франции и всей Европы.
Да, ваш народ страдает от тягот войны, но разве он жил бы лучше под пятой иноземных завоевателей? Это ваш народ вы защищали под стенами Ла-Рошели, в Пьемонте и в Лотарингии!
Людовик в волнении поднялся с кресла и подошел к окну. Картины былых славных походов проплывали перед его мысленным взором. Ришелье продолжал говорить за его спиной:
— Вы всегда вели себя как почтительный сын, добрый брат и кроткий супруг. Не ваша вина в том, что ваши близкие подпали под влияние врагов Франции. Для меня же благополучие вашей семьи стоит наряду с государственными интересами…
Когда отца Коссена позвали к королю, Людовик велел ему отправляться в Сен-Жермен и ждать там его дальнейших распоряжений. Через несколько дней король приехал туда сам.
— Его высокопреосвященство был настолько добр, что посоветовал мне оставить вас моим духовником, — сообщил он. — Но с одним условием: вы не станете выступать против моей политики.
Это условие оказалось неприемлемым, и в тот же день отца Коссена отправили под арестом в ссылку. Чтобы сделать приятное кардиналу, Людовик пожаловал его любимой племяннице госпоже де Комбале герцогство Эгильон, ранее принадлежавшее Пюилорану.
В феврале у Анны Австрийской обнаружились явные признаки беременности. По всей стране служили молебны, а Людовик принес торжественный обет, передав Францию под покровительство Богородицы. Он был очень предупредителен с женой и отныне разговаривал с Мари де Отфор, вернувшей себе прежнее положение фаворитки, только в присутствии королевы.
Их отношения всем казались более чем странными: король по-прежнему не позволял себе с девушкой никаких «вольностей», но при этом ревновал ее к другим и даже расстроил ее брак с маркизом де Жевром. Мари уже давно не смущалась и не робела в его присутствии, а наоборот, вела себя порой дерзко и вызывающе. Бывало, что их перепалки происходили на виду у всего двора (Людовик после записывал их слово в слово и хранил эти «протоколы» в особой шкатулке), а потом во дворце несколько дней царило уныние, потому что король дулся на свою фаворитку.
Странность этого положения усугублялась тем, что Мари де Отфор завоевала доверие королевы и стала ее близкой подругой. В отличие от Анны Австрийской, до сих пор еще не оправившейся от страха после истории с письмами, Мари могла себе позволить весьма нелицеприятные отзывы о кардинале, и король ни словом ей не возражал.
Все это не могло не тревожить Ришелье. Происшествие с отцом Коссеном в очередной раз указало ему на необходимость иметь своего человека в ближнем окружении короля. Место фаворита оставалось свободно, и нужно было действовать, пока его кто-нибудь не занял. Выбор кардинала пал на молодого Анри де Сен-Марса, сына маркиза д’Эффиа. Ришелье удалось пропихнуть его на должность распорядителя королевского гардероба, заслужив глубокую благодарность его матери. Но сам Анри вовсе не хотел быть придворным: он готовил себя к военной карьере, как отец, дослужившийся до маршальского жезла. К тому же роль фаворита, которую ему прочили, вызывала у него отвращение: Анри был красив, нравился женщинам, любил хорошо приодеться и весело провести время. Обречь себя на нытье короля, известного скряги и меланхолика, — ну уж нет! Антипатия оказалась взаимной, но Ришелье все же не терял надежды.
Тем временем герцогиня де Шеврез покинула негостеприимный Мадрид. Филипп IV был холоден с подругой своей сестры, а первый министр Оливарес, с которым она пыталась заигрывать, даже не разрешил ей официально находиться при дворе. В конце апреля она сошла на берег в Портсмуте, где ее встречал как всегда элегантный лорд Монтегю. Королева Генриетта приняла ее радушно и даже разрешила ей сидеть в своем присутствии. Они подолгу болтали, вспоминая прошлое, — Париж, Бэкингема… Правда, у Генриетты лежало на сердце много обид на покойного герцога, а Мари вспоминались только балы, празднества, тайные записки… Граф Холланд тоже был здесь, но между ними как будто порвалась та ниточка, что когда-то связывала их друг с другом, он тоже принадлежал прошлому. А Карлу I вообще было не до воспоминаний, он был поглощен делами государства.
Мари все больше хотелось домой. Сердце щемило, когда она вспоминала свою дорогую Шарлотту, ночные встречи с Анной в Валь-де-Грас… Неужели невзгоды не устали ее преследовать? Узнав о беременности французской королевы, она тотчас отправила ей письмо с поздравлениями. Анна показала письмо королю, тот отдал его Ришелье. Кардинал внимательно изучил его и внутренне улыбнулся: он умел читать между строк. Грешнику надо искупить свои грехи, чтобы попасть в рай, а для этой грешницы раем была Франция. Так пусть заслужит свое прощение — поможет втянуть Карла Лотарингского в войну против Испании и Австрии.
Людовик ежедневно посылал гонцов из Компьеня в Сен-Жермен узнать, как чувствует себя королева. Анна чувствовала себя прекрасно: она расцвела, подолгу гуляла, ни на что не жаловалась, а ее живот уже заметно округлился, так что платье пришлось расставить на четыре пальца. Первого июня король наконец не выдержал и примчался сам.
Они сидели рядом: пышущая здоровьем Анна с румянцем во всю щеку и усталый, осунувшийся Людовик с землистым цветом лица. Вдруг Анна схватила его руку и прижала сбоку к своему животу:
— Вот! Слышите? Слышите?
Людовик почувствовал толчок изнутри и даже испугался:
— Что это?
— Это дофин бьет ножкой! — королева сияла от счастья.
У Людовика разгладилась складка между бровей. «Конечно, это может быть только сын!» — подумал он, но вслух ничего не сказал.
— Ваше величество, — королева потупилась, — я прошу вас о милости. Все в прошлом, и никогда больше не повторится! — она искательно заглянула мужу в глаза. — Умоляю, освободите господина де Лапорта!