Такова была картина второго периода жизни гладиатора, время знания и ненависти. Эта часть была завершена в Капуе. Там он познал окончательное совершенствование цивилизации, обучение людей убивать друг друга для развлечения Римских бездельников и обогащение жирного, грязного и злого человека, которого называли ланистой. Он стал гладиатором. Его волосы были коротко острижены. Он вышел на арену с ножом в руке, и убил не тех, кого ненавидел, но тех, кто, как и он, были рабами или обреченными людьми.
Здесь знание сочеталось с ненавистью. Он стал сосудом для ненависти, и емкость наполнялась день за днем. Он жил один в отвратительной пустоте и безнадежности своей камеры; он углубился в себя. Он больше не верил в Бога, и когда он думал о Боге своих отцов, то лишь с ненавистью и презрением. Однажды он сказал себе:
— Я хотел бы пойти на арену с этим проклятым стариком с горы. Я заплачу ему за все слезы и сломанные обещания, которые он принес людям. Дай ему его гром и молнию. Все, что я хочу, это нож в руке. Я бы сотворил ему хорошую жертву. Я бы ему показал, что такое ярость и гнев.
Однажды он видел сон, и во сне он стоял перед престолом Бога. Но он не боялся. — Что ты со мной сделаешь? — насмешливо воскликнул он. — Я прожил двадцать один год, и что такого ты можешь сделать со мной, чего бы не сделал этот мир? Я видел распятым своего отца. Я работал как крот на рудниках. Два года я работал на рудниках, и год я жил в грязи и трюмной воде, с крысами, бегающими по моим ногам. Три года я был вором, который мечтал о своей родине, и теперь я убиваю людей по найму. Черт бы тебя побрал, что ты мне сделаешь?
Таким он стал во второй период своей жизни, и в это время, Фракийский раб был привезен в школу в Капуе, странный человек с ласковым голосом, сломанным носом и глубокими темными глазами. Вот как этот гладиатор познакомился со Спартаком.
VI
Однажды, много времени спустя, Римский раб был распят на кресте, а после, провисев там двадцать четыре часа, он был помилован самим императором, и каким-то образом выжил. Он оставил рассказ о том, что он чувствовал на кресте, и самое поразительное в его рассказе было то, что он сказал по вопросу о времени. — На кресте, — сказал он, — есть только две вещи, боль и вечность. Они говорят мне, что я был на кресте всего двадцать четыре часа, но я был на кресте дольше, чем существовал мир. Если нет времени, то каждый момент вечность.
В этой своеобразной, больной вечности, рассудок гладиатора распался, и власть организованного разума постепенно иссякла. Воспоминания превратились в галлюцинации. Он прожил большую часть своей жизни. Он снова говорил со Спартаком в первый раз. Он боролся за то, что он больше всего хотел спасти от бессмысленного разрушения, за свою жизнь, несущественную жизнь безымянного раба в широком течении времени.
Он смотрит на Спартака, он наблюдает за ним, он как кошка, этот человек, и его зеленые глаза увеличивают его сходство с кошкой. Ты знаешь, как идет кошка, с бесконечной упругостью. Так идет этот гладиатор, и у тебя появляется ощущение, что, если ты подбросишь его в воздух, он легко приземлится на две ноги. Он почти никогда не смотрит на человека прямо; вместо этого он наблюдает уголками глаз. Таким образом, он наблюдает за Спартаком, день за днем. Он даже не мог объяснить себе, какое качество в Спартаке, до такой степени приковывает его внимание; но это не великая тайна. Он само напряжение, а Спартак — сама расслабленность. Он ни с кем не разговаривает, но Спартак разговаривает со всеми, и все они приходят к Спартаку со своими проблемами. Спартак привнес что-то в эту школу гладиаторов. Спартак уничтожает ее.
Все, кроме этого Еврея, приходят к Спартаку. Спартак спрашивает об этом.
Затем, однажды, во время отдыха между упражнениями, он идет к Еврею и говорит ему.
— Ты говоришь по-гречески, человече? — спрашивает он его.
Зеленые глаза смотрят на него невообразимо. Вдруг Спартак понимает, что перед ним очень молодой человек, почти мальчик. Он скрывается за маской. Он видит не самого человека, но маску.
Еврей говорит себе:
— Грек, говорю ли я по-гречески? Думаю, я говорю на всех языках. Иврит и арамейский, греческий и латинский и многие другие языки многих частей мира. Но почему я должен говорить на любом из этих языков? Зачем?
Очень осторожно, Спартак призывает его:
— Мое слово, а затем твое слово. Мы люди. Мы не одни. Большая проблема в том, что ты одинок. Действительно, ужасно, что мы одни, но здесь мы не одиноки. Почему мы должны стыдиться того, кто мы есть? Неужто мы совершили такие ужасные вещи, чтобы попасть сюда? Я не думаю, что мы совершили такие ужасные вещи. Более ужасные вещи совершаются теми, кто вложил ножи в наши руки и приказал нам убивать ради удовольствия Римлян. Поэтому нам не следует стыдиться и ненавидеть друг друга. У человека немного силы, немного надежды, немного любви. Эти вещи похожи на семена, которые посеяны во всех людях. Но если он сохранит их в себе, они засохнут и умрут очень быстро, и тогда пусть Бог поможет бедняку, потому что у него ничего не будет и жизнь его не стоит того, чтобы жить. С другой стороны, если он дает свои силу, надежду и любовь другим, он найдет неиссякаемый источник того же. Он никогда не иссякнет. Тогда жизнь стоить прожить. И поверь мне, гладиатор, жизнь — лучшая вещь в мире. Мы знаем это. Мы рабы. Все, что у нас есть — это жизнь. Поэтому мы знаем, чего она стоит. У Римлян есть так много других вещей, что жизнь для них не очень важна. Они играют с ней. Но мы принимаем жизнь серьезно, и именно поэтому мы не должны позволить себе быть в одиночестве. Ты слишком одинок, гладиатор. Поговори со мной немного.
Но Еврей ничего не говорит, его лицо и его глаза совсем не меняются. Но он слушает. Он слушает молча и внимательно, а затем он поворачивается и уходит. Но пройдя несколько шагов, он останавливается, слегка поворачивает голову, и следит за Спартаком уголками своих глаз. И Спартаку кажется, что там что-то есть, чего раньше не было, искра, мольба, блеск надежды. Может быть.)
Это было начало третьего периода из четырех, на которые может быть разделена жизнь гладиатора. Это можно назвать временем надежды и именно в это время ушла ненависть, и гладиатор знал великую любовь и товарищество к другим людям подобного рода. Это произошло не сразу, это произошло не быстро. Понемногу он научился доверять человеку, и через человека, он научился любить жизнь. Это было в Спартаке, захватившем его с самого начала, огромная любовь Фракийца к жизни. Спартак был похож на хранителя жизни. Он не просто наслаждался ею и лелеял ее; она поглощала его. Это было то, в чем он никогда не сомневался и никогда не критиковал. В какой-то степени казалось, что существует секретный договор между Спартаком и всеми силами жизни.
Спартак, взглядом увлек гладиатора Давида за собой. Он не сделал этого напоказ; он сделал это почти скрытно. Всякий раз, когда случалось, и это было не слишком заметно, он оказывался рядом со Спартаком. Его слух был столь же острым, как слух лисицы. Он слушал слова Спартака; он уносил эти слова с собой и повторял их самому себе. Он пытался узнать, что скрыто в этих словах. И все это время, что-то происходило внутри него. Он менялся; он рос. В чем-то, таким же образом, немного изменений и немного роста происходило внутри каждого гладиатора в школе. Но для Давида это было необычно. Он пришел из племени людей, чья жизнь была полна Бога. Когда он потерял Бога, в его жизни возникла пустота. Теперь он заполнял эту пустоту человеком. Он учился любить человека. Он изучал величие человека. Он не думал об этом таким образом, но это было то, что с ним случилось — и в какой-то степени с другими гладиаторами.
Это не было чем-то, что могло бы быть понято либо Батиатом, либо сенаторами в Риме. Для них восстание вспыхнуло внезапно и непреднамеренно. По их мнению, никакой подготовки и прелюдии не было, и потому они так и записали. Другого понимания у них не было.
Но прелюдия там была, тонкая, странная и растущая. Давид навсегда запомнил, услышанное им впервые, как Спартак читает стихи из «Одиссеи». Здесь была новая и очаровательная музыка, история смелого человека, много пережившего но непобежденного. Многие из стихов были для него вполне понятны. Он знал удручающую агонию пребывания вдали от родины, которую он любил. Он знал трюки капризной судьбы. Он любил девушку, жившую среди холмов Галилеи, ее губы были алыми, как маки, и мягкий овал щек, и сердце его болело о ней, потому что, для него она была потеряна. Но какая это была музыка, и как великолепно, что раб, раб, который был сыном раба и никогда не знал свободы, мог пересказывать бесконечные стихи этой прекрасной истории наизусть! Был ли когда-либо такой человек, как Спартак! Был ли когда-либо человек такой мягкий, такой терпеливый, такой не скорый на гнев!
По его мнению, Спартак и был Одиссеем, упорным и многомудрым Одиссеем; и навсегда, увидев, какими были эти двое, он стал таким обеспокоенным. Мальчик, которым он был тогда, во всем, нашел своего героя и образец для жизни и для живущих в Спартаке. Сначала он не доверял этой тенденции в себе. Не доверяй никому, и никто не разочарует тебя, говорил он себе достаточно часто, поэтому он ждал, наблюдал и искал меньшего Спартака, чем Спартак. И постепенно, он дорос до осознания, что Спартак никогда не будет меньше Спартака — и осознание было тем больше, что к нему пришло понимание, что ни один человек не меньше самого себя, не полное понимание, но мерцание знания о богатстве чуда и великолепия, что находится в каждом отдельном и единственном человеческом существе.
Поэтому, когда он был выбран в качестве одного из четырех гладиаторов, для удовлетворения каприза двух надушенных гомосексуалистов из Рима, сражаясь в поединке двух пар до смерти, он разрывался из-за необходимости такой борьбы и нечестивого противоречия, как никогда раньше. Это была новая борьба, и победив в этой борьбе, он совершил первый реальный прорыв защитной оболочки в которую он заключил сам себя. В тот момент он тоже пережил крест. Он снова вернулся и сражался с самим собой, и с его пересохших губ на кресте в агонии сорвались слова, которые он повторял себе за четыре года до того.
— Я самый проклятый человек во всем мире, — говорит он себе, — ведь я избран, убить человека, которого я люблю больше, чем любого из живущих. Как жестока такая судьба! Но это то, чего можно было ожидать от Бога или богов или кем бы они ни были, эти любители терзать человека. Это их подлинная миссия. Но я не буду их удовлетворять. Я не буду играть для них. Они такие же, как эти надушенные Римские свиньи, которые сидят на арене и ждут человеческих кишок, вывалившихся на песок! На этот раз я не буду их удовлетворять. Они не получат удовольствие наблюдать поединок пар, эти несчастные и развращенные люди, которые не могут найти удовольствия ни в чем другом. Они увидят меня убитым, но это не принесет им удовлетворения, видеть убитого человека. Это они могут увидеть в любое время. Но я не буду сражаться со Спартаком. Сначала я бы убил своего брата. Я никогда этого не сделаю.
Но что тогда? Сначала в моей жизни было только безумие, а затем жизнь здесь усугубила безумие. Что Спартак дал мне? Я должен задать этот вопрос самому себе, и я должен сам на него ответить. Я должен ответить, потому что он дал мне что-то очень важное. Он дал мне секрет жизни. Жизнь сама по себе является секретом жизни. Каждый принимает сторону. Ты на стороне жизни, или ты на стороне смерти. Спартак находится на стороне жизни, и поэтому он будет сражаться со мной, раз он должен. Он не просто умрет. Он не позволит им убить себя, не говоря ни слова и не сопротивляясь. Тогда, вот что я должен делать. Я должен сражаться со Спартаком, и жизнь решит между нами. О, какое страшное решение принято! Был ли когда такой проклятый человек? Но так оно и должно быть. Это единственный возможный путь.
Он снова и снова думал о своем решении, и уже не знал, что он умирал на кресте, это смерть была милостива к нему, что ему не пришлось сражаться со Спартаком. Кусок за куском, его раздираемый болью разум возвращался в прошлое и снова проживал его. И снова гладиаторы убили своих тренеров в столовой. И снова они сражались с войсками ножами и голыми руками. И снова они прошли по сельской местности, а с плантаций хлынули рабы, чтобы присоединиться к ним. И снова они напали ночью на Городские Когорты и полностью уничтожили их, и взяли их оружие и доспехи. Все это он пережил еще раз, не рационально, хронологически или свободно, но как шар горячего пламени, отброшенного назад во времени.
— Спартак, — говорит он, — Спартак? Их вторая великая битва теперь позади. Рабы — это армия. Они выглядят как армия. У них есть оружие и доспехи десяти тысяч Римлян. Они разделились на сотни и их пятьсот. Их ночной лагерь — древостенный, обнесенная рвом крепость, такая же, как у легионов на марше. Часами они практикуют метание Римского копья. Слава и страх перед тем, что они совершили, сделались известны во всем мире. В каждой рабской хижине, в каждом рабском бараке, есть шепот о ком-то по имени Спартак, который поджег мир. Да, он это сделал. У него могучая армия. Скоро он пойдет против Рима и он разрушит стены Рима в своем гневе. Куда бы он ни пошел, он освобождает рабов, и все добытые трофеи идут в общую казну — как это было в древние времена, когда племя владело всем, и ни один человек не имел богатства. У его солдат свои только оружие, одежда на теле и обувь на ногах. Таков сейчас Спартак.
— Он говорит, — Спартак?
Мало помалу речь вернулась к этому Еврею, Давиду, он говорит медленно и нерешительно, но он говорит. Теперь он говорит с предводителем рабов.
— Спартак, я хороший боец, не так ли?
— Хороший, очень хороший. Самый лучший: ты хорошо сражаешься.
— И я не трус, ты это знаешь?
— Я знал это давно, — говорит Спартак. — Где это видано — трусливый гладиатор?
— И в бою, я никогда не поворачивался спиной к врагу.
— Никогда.
— И когда мне отрубили ухо, я стиснул зубы и не выказал боли.
— Нет никакого позора, чтобы вскрикнуть от боли, — говорит Спартак, — я знал, что сильные люди кричат от боли. Я знал, что сильные люди плачут, когда они полны горечи. Это не позор.
— Но мы с тобой не плачем, и однажды я буду похож на тебя, Спартак.
— Ты станешь лучше меня. Ты лучший боец, нежели я.
— Нет, я никогда не стану и наполовину таким, кто ты, но я думаю, что я хорошо сражаюсь, я очень быстр. Как кошка. Кошка может видеть удар. Кошка видит всей своей кожей. Иногда, я ощущаю то же. Почти всегда я вижу удар. Вот почему я хочу кое-что сказать. Я хочу сказать тебе это. Я хочу, чтобы ты держал меня рядом с собой. Когда мы сражаемся, я хочу быть рядом. Я обеспечу твою безопасность. Если мы потеряем тебя, мы потеряем все. Мы боремся не за себя. Мы боремся за весь мир. Вот почему я хочу, чтобы ты держал меня рядом, когда мы сражаемся.
— Для вас есть более важные вещи, чем стоять рядом со мной. Нужны люди, чтобы вести армию.
— Тебе нужны люди. Я так много прошу?
— Ты просишь очень мало, Давид, ты просишь меня за меня, а не за себя.
— Тогда скажи мне, чего хочешь ты.
Спартак кивает.
— И ты не потерпишь никакого вреда, я буду следить за тобой. День и ночь, я буду следить за тобой.
Итак, он стал правой рукой предводителя рабов. Он, который всю свою юную жизнь знал только кровопролитие, тяжкий труд и насилие, теперь видел сияющие и золотые горизонты. То, что должно было произойти в результате их восстания, становилось все более и более понятным. Поскольку большая часть мира была рабами, они скоро станут силой, которой не сможет противостоять ничто. Тогда народы и города исчезнут, и снова наступит золотой век. Когда-то, в сказках и легендах каждого народа, был золотой век, когда люди были безгрешны и незлобивы, и когда они жили вместе в мире и в любви. Поэтому, когда Спартак и его рабы завоюют весь мир, это время вернется вновь. Его возвращение возвестит великий звон цимбал, звучание труб и хвалебный хор из голосов всех людей.