— Выходит, по-твоему, – никто обуздать их не может. Молодым бороться рано – опыту мало. Старым поздно уже – сила истрачена.
Отец долго смотрел на Кира, как бы изучал его.
— Не говорил я так. Но если всерьез за твои замыслы браться, так, может, и жизни не хватит, чтоб до конца-то. А ты враз норовишь. Получается: дугу из оглобли гнешь.
– Что же ты посоветуешь?
— Для начала – свое судно новое строить.
— А потом?
– Путь-дорогу в столицу ладом познать. Показать людям: выгодное, мол, дело-то!
– И все?
– Нет. Вот когда не один раз и другие с тобой удачно сходят да капиталец кое-какой заимеют, тогда с ними можно и об артели, и о той земле думать, не раньше. Да не как вернуть ее, а о концессии, может.
Кир сидел поникший. Все соображения его об артели, земле, предстоящих делах, видевшиеся раньше отчетливо, до осязаемости, теперь теряли свои очертания.
Как-то, Кир был еще мальцом, шли они по заливу на шняке. Туман такой навалился – всплеска весел не слышно. Пошли к берегу переждать. Отец внушал гребцам: «Осторожно греби, берег крутой и каменистый тут. Как бы, часом, не напороться на что-нибудь». А сам все в туман всматривался.
Кир первым тогда увидел: прямо по ходу торчал, угрожая шняке, поросший травою камень. Хотел крикнуть, чтобы отец положил руля на борт, – и не успел: камень вдруг покачнулся, теряя размеры, пошел навстречу – и у самого носа шняки оказался пучком травы. От неожиданности Кир вздрогнул, протер глаза. Отец с кормы рассмеялся: «Что, дьявол глаза водит?» А потом дома долго рассказывал: бывают такие случаи в море. Сам как-то за землю осколок от черпака принял.
Да, отец за жизнь повидал всякого. Сейчас смотрит в окно. О чем он думает? Об иностранцах и торговых домах? О прожитой жизни? Обо мне? Чисто выбритое лицо, стриженные в скобку редкие волосы. Аккуратный и старый. Что-то былое, из детства, вдруг протянулось к Киру. Захотелось сказать такое, чтоб забылась тяжелая их размолвка, будто ее и не было. И, помедля чуть, положил отцу на запястье руку, стараясь глянуть в глаза, спросил тихо:
– Может, печь затопить? К обеду время.
Рука у отца тоже старая. Кожа на ней иссохшая.
– Затопи.
Голос в забытьи тихий. Ни движением, ни взглядом от мыслей не оторвался, но Кир понял: отец примирения не оттолкнул.
Кир достал из-за печки сухое полено, нащепал от него лучины. Эх ты, видение, видение. Таким близким казалось все. А теперь? Куда же все переносится? Может, Кир станет таким, как отец, или еще старее? А может, и правда жизни не хватит, чтоб до конца-то. А надо жить. Вправду ведь, надо жить.
Он разжег в печи огонь, наложил поленьев посуше и потоньше, смотрел, как они разгораются. Значит, надолго. Надолго.
– Уснул?
– Что? – очнулся Кир.
Отец у стола резал хлеб, прижимал его к груди.
– Уснул, говорю? Ставь чугунок, хорошо горит.
Это был уже мир. И, словно ища подтверждения этому, не ошибся ли, Кир сказал:
– Ты никогда не рассказывал мне про ту землю.
Хлебные ломти из-под ножа шли ровные, долгие. Кир ждал.
– Расскажу, – промолвил отец.
Да, это был мир, за которым далеко где-то чуть угадывались Кировы чаяния. Захотелось говорить и говорить с отцом, все равно про что, лишь бы не терялось это возникшее вдруг ощущение: все еще может устроиться.
– Пусть тогда на шхуне Митрич будет за старшего, – попросил он и услышал, как изменился собственный голос: будто заглаживал перед отцом прежнюю резкость и супереченье.
– Пусть, – отозвался отец.
В чугунке скоро поспели щи. Наливая их в миску, Кир спросил:
– Мне в Кемь-то когда идти?
Отец достал из шкафа стакан для себя, налил в оба водки до половины. Сели за стол.
– А нынче и собирайся, – сказал отец. – Если браться всерьез надумал, то начинать пораньше надо. Загодя все готовить к постройке нового судна.
Над столом чуть звякнули протянутые стаканы.
– Спасибо тебе, – сказал Кир.
– Ладно. Пусть будет успех.
40Короткий день за работою прошел быстро. Когда поустали изрядно, Сулль сказал, что это последнее дерево. Потом одному варить ужин, остальным – пилить и колоть плавник. На том и решили.
Андрей первым пошел к бревну.
— Берем дружня, враз, а то не осилим, – предупредил Афанасий.
Смольков с последней надеждой спросил:
– Может, распилим все же? Чего зря пупок надсаживать?
– Берем, – наклонился над бревном Афанасий и построжал голосом. – Взяли!
Бревно, просоленное, мокрое, пригнанное ветрами из неведомых далей, давило плечи, жало к земле. На подъем несли тяжело, в сыпучем песке вязли ноги.
На круче Смольков взмолился:
– Не могу больше, брошу.
– Я те брошу, – пыхтел Афанасий сзади. – Хребет без бревна, сам сломаю.
Андрей, напрягшись, шел первым. Сил и вправду мало осталось. Целый день носили плавник. Натаскали его к избушке, год топи – хватит. А теперь Суллю понадобилось еще и это, он говорит – последнее дерево.
У избушки Андрей сбавил шаг, прохрипел:
– Бросили.
– Ра-зом! – подхватил Афанасий.
Бревно глухо бухнулось оземь.
– Уфф! – Афанасий снял шапку. – Кури, Сулль Иваныч! Роздых нужен.
Смольков повалился тут же, к бревну, застонал, скорчившись.
– Все, надсадился я. Боли сильные в животе.
– Не к добру это, – сказал рассудительно Афанасий. – Теперича и рожать не сможешь.
Сулль уселся подле Смолькова, потрепал его по плечу:
– Ни-че-го...
Андрей примостился на камне. Дышать тяжело. Погода к вечеру потеплела, и от работы тело распарилось. Вытирал рукой мокрую шею, переглянулся с Афанасием.
– Жарища.
– Кваску бы сейчас испить, – Смольков, как рыба на берегу, дышал ртом.
– Да, – вздохнул Сулль, – квас хорошо...
– Водица не подойдет? – хохотнул Афанасий.
– Вода тоже хорошо. Один бы раз пить.
Вода была рядом, в избушке, но идти всем не хотелось.
– Али мне сходить? – размышлял Афанасий вслух.
Сулль бил кресалом по кремню, раздувал трут. Смольков лежал распластавшись, запрокинув голову на плавник, простонал:
– Афонюшка, век за тебя бога стану молить.
– Помрет ведь не пивши, взаправду, – вздохнул Афанасий, поднялся, пошел в избушку. Андрей скосил ему вслед глаза: ой, неспроста Афанасий такой согласный.
В сенцах избушки прошуршал ковш, будто им песок зачерпнули. Потом в кадушке тихо плеснула вода раз, другой. «Соль! – догадался Андрей. – Растаивает!»
...Афанасий все проказы творил: то трут Суллю намочит, то трубку спрячет, а потом сокрушается вместе с ним, ищет. Ночью, крадучись, затащил в избушку низкий обрез от бочонка, а в кем вода. Поставил возле полатей – кому достанется – и спать лег. Смольков, встав по нужде, спрыгнул в холодную воду и заорал в темноте по-звериному, напугал до икоты всех. Сулль утром ругал Афанасия, приказал строго: шутки ночью не делать! Афанасий, слушая, виновато моргал, соглашался, а глаза таили улыбку. И никто не видел, как днем принес он в избушку жердь и в дверь приставил. Андрей, открыв ее первым, еле успел отскочить в сторону от падающей на него лесины. Смеялись над ним весело, но дверь потом стали отворять бережливо, с опаскою.
Афанасий пришел, протянул Андрею ковш, до краев полный.
– Будешь?
Андрей помотал головой:
– Квасу бы.
– Сулль Иваныч? – не успокоился Афанасий.
– Один раз, – Сулль взял ковш и отхлебнул громко, вкусно.
У Андрея аж во рту стало солоно. Будто сам отпил. А Сулль равнодушно протянул ковш Смолькову, ткнул молча в колено. «Или ошибся?» – усомнился Андрей, но, глянув на блудливое выжидание Афанасия, подивился крепости Сулля: характер!
Смольков сел шустро, держа ковш в обеих руках, глотнул жадно раз, другой – и вдруг, словно его шилом пырнули, вскочил, разлив воду, стоял, раскрыв мокрый рот, вытаращив глаза.
Сулль наклонился и выплюнул воду. Покатился со смеху Афанасий, смеялся Андрей.
Сулль хохотал и показывал пальцем на Афанасия:
– Ты хотел обмануть Сулль. Сулль имел терпение.
Смольков забегал, словно его пчелы кусали. Принес воды, помыл ковш, еще сбегал, принес свежей и полоскал рот, задрав острый кадык, плевался.
Сулль вытирал слезы от смеха.
– Он не имел терпение. Он наказан.
– Ох-хо-хо! – Афанасий аж приседал в хохоте, бил себя по коленям. – Ишь сколько сил еще! А то, смотрю, помирать лег. Рукою, дескать, не шевельну, а у самого рожа какая гладкая.
Тяжелого дня как и не было.
Смольков стоял поодаль одинокий. Андрей уловил взгляд его, брошенный на топор в чурке, и на миг показалось: еле сдерживаемая, затаенная злость Смолькова вот-вот зверем выбросится наружу.
– Полно ржать вам, – подал голос Андрей. – Может, и вправду хворый он. Пусть идет ужин варить. Есть, чай, охота уж.
Но в душе ругнул Смолькова: «Дернул черт его притворяться. Всем нелегко ведь. Сулль вон хозяин, а лямку на равных тянет».
Смольков взглянул быстро на Сулля и Афанасия, выпрямился, пошел в избушку.
Афанасий и Сулль перестали смеяться, смотрели вслед. Сулль очень уж пристально, будто видел такое, что другим не понять. Афанасий сдвинул шапку на брови, глянул из-под нее на Андрея, на Сулля, усмехнулся, сказал задумчиво:
– Однако...
Случай этот потом сгладился, и Андрей думал, что он забылся: Сулль спешил и так умел запрягать в работу – до самой ночи хватало.
На дворе печь сложили, котел в нее большой вмазали – сало топить. Бочки все перебрали, почистили, рассохшиеся позамочили. Плавник распилили, покололи и сложили в поленницу аккуратно. Все ладно шло. И Смольков после того случая переменился: не суетился, не плакался, работал, как все. Но молчалив стал.
Делали клети новые в амбарушке. Сулль с Афанасием в шняке что-то пошли пристроить, а Андрей со Смольковым – впервые, как из Колы ушли – вдвоем остались.
Смольков сидел, скрестив ноги, поплевывал на оселок, точил топор. Андрей лесину тесал. Работа давно привычная, в удовольствие. Щепа из-под топора шла ровно, смолою пахла, и запах в полузабытое прошлое уносил, в родную деревню.
После пожара миром строились. Лес ядреный валили. Дерево падает – в ветвях посвист, ух, сила какая! «Бо-ой-ся!» – покрик идет. Дух смолистый стоит, сочный. Руки смолою пахнут. На закате дым от костров сладковатый. Мужики у огня табак курят, разговоры ведут степенно...
На лугах трава с медуницей – в пояс. Дурман от нее хмельной. Раным-рано, только темнота уйдет – по студеной росе с косой: вжиг-жиуг, вжиг-жиуг. Эй, поспешай! Убирай пятки! От земли дух парной: дыши – сыт будешь...
Все это часто снилось Андрею еще в солдатах. И как ушел в бега, сразу домой подался. Шел и знал: там поймают, скорей всего, – но пробирался упорно, обходя большие села. В середине дня, когда дома только стар да млад, заходил в деревни, какие поменьше, просил подаяния. Что будет потом, не хотел думать. Поглядеть бы на мать-старуху, пока не померла, родным бы воздухом подышать, а там что бог даст. Про болезнь тогда мамину только знал.
– Получается у тебя по-плотницки, – похвалил Смольков. Голос доброжелательный. – Кто учил?
Андрей работой полюбовался.
– Деревня после пожара строилась. Тогда и я ладом подучился. В крестьянстве без топора куда денешься?
Смольков поплевал на оселок:
– Уговор не забыл наш?
– Какой?
И Смольков тем же спокойным голосом:
– Про норвегов.
— Ну? – насторожился Андрей.
– Готов будь, – доверительно сообщил Смольков.
Андрей опустил топор.
– Отсюда?
– Не в Колу же возвертаться.
Смольков перестал точить, рассмеялся коротко, в сторону:
– Поглядим, как они, стоя на берегу, насмехаться-то смогут.
– На Суллевой шняке?!
– Не пешим же.
Смольков снова плюнул на оселок, наводил острие, приговаривал:
– Одежда у нас справная, харч захватим. Видел, как я с парусом управляюсь?
Еще когда шли из Колы, Сулль стал Смолькова натаскивать: как веслом с кормы править, как парус крепить и править им, если ветер и непопутный вовсе. Старался Смольков. Андрей видел: без ума рад. И, как пес умный, рассказать взглядом Андрею хотел что-то очень уж сокровенное. Но Андрей тогда взглядов этих не понимал.
– А они как же?
Смольков посуровел.
– Тебе какая забота? Кто-нибудь подберет их, не зима еще.
— Думаешь, шняку добром дадут?
Смольков носком топора постукал не спеша в бревно:
щепки мелкие колются, острый топор. Поднял глаза на Андрея, в них блеск холодный. Сказал раздельно:
– Спрашивать их не станем.
От мыслей и слов Смолькова Андрею не по себе стало. Смотрел, будто видел его впервые.
— Ну и силен же ты!
Смольков встал. Ухмылкой дрогнули губы:
– А ты как овечка. И со мною, и с ними. Работать стараешься. А зачем? Не себе ведь! – И потянулся деланно. – Вот скоро вольные будем, тогда и гни горб.
– Обожди про то, – перебил Андрей.
Смольков оглянулся на дверь, и пошел к нему медленно, крадучись. Голос на полушепоте, злой:
– А про что хочешь? Про другое? Кто тебя спас от каторги? А? Кто сюда привез? Позабыл? Ты просил не тревожить до времени. Не тревожил. А теперь сроки пришли. Все!
– А ежели я не схочу так-то!
Смольков сощурился, резко стукнул обухом по ладони;
– Понял? Один уйду.
У Андрея во рту сухо стало.
– Сгинь, – негромко сказал он, – а то гляди... – И дернул топор из смольковских рук. – Махнуть не успеешь им, руку сломаю.
Смольков топор, не противясь, отдал. Сам пошел, пятясь, к дверям, пообещал:
– Силой меряться я не буду. А что сказал, сделаю. Кто мешать мне удумает, сонного порешу.
И вдруг весь подался к Андрею, закричал диким шепотом, жилы вспухли на шее:
– Руку сам-себе отрублю, а уйду-у! Уйй-дуу! Слышишь?!
На время тихо стало в амбаре. Где-то близко, за стенкой, плескалось море. У шняки стучал топор. Отдавалось толчками эхо. Андрей молчал. Смольков сник, опустил голову, потом медленно сел, скрестив ноги, сказал глухо:
– Потолкуем, Андрюха. Так это я, от обиды.
– Говори, – Андрей бросил топор и устало сел на кряж.
Все вдруг безразлично стало.
– Я, Андрюха, боюсь, – заговорил тихо Смольков. – Не уйдем отсюда теперь – потом век не выбраться. Добром нас к норвегам с собой никто не возьмет. Не вольные потому что – ссыльные. Тот же Сулль с Афанасием как поймут – уходить хотим, – не дрогнут, повяжут нас и сдадут исправнику. Тот враз колодки обует. Потом не вернуть уж.
...В одной деревне Андрей все-таки мужикам попался. Как ни бежал, ни отбивался, а повязали. Били, связывая, били связанного еще. Сдали старосте. Так и не смог до дому дойти, не дали. А подумалось про Афанасия: «Прав Смольков, этот в цепь закует, не дрогнет».
Сказал тоже тихо, не подняв глаз:
– Сулль не попирал нас. За что ж ему так?
Смольков встрепенулся, дернулся весь, перебил:
– Нас! Нас! Андрюха! Истину говоришь! – И подался весь. Похоже было – вот-вот опустится на колени и поползет к Андрею, заглядывая в глаза по-собачьи преданно. – А я-то спужался как! Господи! Думал уж – отшатнулся ты! А мне и тебя, и себя жаль. Я ведь правду сказывал – не боюсь греха, пока жив, а там что будет. – И дергал за плечи Андрея, смотрел умоляюще на него снизу: -— Уйдем, Андрюха! Как бога молю! Края там счастливые, жить станем вольно. Доподлинно знаю. Не хуже колян жить станем. Слышь, Андрюха? Слышь ты меня?
– Неладно на душе стало, – пожаловался Андрей.
– Это мнительный ты, – заторопился Смольков. – От характеру. Не бывал в переделках-то, на волос от смерти не стаивал, не выбирал, как жить. Пройдет это все, Андрюха. О себе думай. О них не надо печалиться. Коль все ловко устроить, славно уйдем, и они живы останутся. А что шняку да харч возьмем – эка невидаль, отдадим потом. Случай выдастся – заработаем и пошлем. Не казни ты себя! Из Колы к норвегам летом ходят частенько. Пошлем с оказией, и душа твоя успокоится.