И вдруг осекся, скосил глаза к двери и замер, вслушиваясь. Лицо стало бескровным. Рука медленно потянулась за топором.
Андрей тоже услышал: за дверью, под чьей-то ногой тихо шуршал песок. И еще были слышны какие-то звуки, неясные. И ёкнуло страхом сердце: крадется кто-то, подслушивает. Внутри что-то оборвалось, позвало к действию. О, черт! Как теперь все обернется?! И вскочил. Не медля, наступил ногой на топор, оттолкнул прочь Смолькова, метнулся в дверь.
Возле амбара был Сулль. Покуривая трубку, он перебирал доски. От неожиданности Андрей слова не мог сказать. Напрягся, словно перед прыжком, глядел на Сулля и упор: слышал он или нет?
А Сулль Андрея не замечал. Или вид такой делал.
Брал доску спокойно, осматривал, ставил в сторону. Кучка уже набралась.
– Ты что, Сулль Иваныч? – из-за спины Андрея Смольков старался голос свой бойким сделать.
– Что? – обернулся неторопливо Сулль.
– Зачем доски? – голос опять Смолькова подвел, дрогнул.
– А... доски. Я прошу брать их. Помочь нести к Афанасий. Шняка надо немного закончить.
– Обоим, что ли, идти?
– Нет. Один хорошо.
Афанасий кричал от шняки:
– Скоро ты, Сулль Иваныч?
– Да, да. Иду, – Сулль забрал половину досок в охапку, направился к шняке.
Андрей со Смольковым переглянулись.
– Иди ты, – прошептал Смольков. Глаза у него белыми стали, распахнутыми. – А я издали уж постерегу.
У шняки работали молча.
От борта к борту, шириною с добрый стол, смастерили подобие корыта. Получилось лежбище прочное. Афанасий словоохотливо пояснил:
– Видел? Сюда их вытаскивать будем. Как преступника в старину: поймал – и на плаху, голова враз долой.
– Да, да, – Сулль был серьезен. – Ни одна рыба не есть преступник, а акула преступник. С ней шуткам нельзя быть.
Андрей держал себя настороженно. Он как-то враз отделился от Сулля и Афанасия. Мысли только тем и заняты были: слышал Сулль или нет? Если слышал – чего ждать следует? Повязать не должны бы. А на шняке могут уйти. Скорее всего. Оставят их со Смольковым – отсюда не убежишь. Вернутся потом с исправником... А ведь только что работали все за равных, из одной чашки ели. Эх, неладно все получилось! Смольков этот, шняка. Прижились бы в Коле, ждали случая верного. Может быть, на парусник бы какой-нибудь упросились. Все по совести, честно.
И Андрею противно все было, стыдно, муторно.
41Никита сказал за ужином: «Кир вон намедни с ватагой бражников был в слободке». Бабуся на него осерчала: «Ты, – говорит, – сам, видно, пьяный был». Никита осекся и согласился. Может, дескать, и обмишурился.
И разговор на другое свел. А Нюшка сразу уверилась: был. Был Кир в слободке. И досадой, обидою всколыхнулось сердце. После Нюшкиных-то объятий? Когда ее залог взял?
Кир как ушел с залогом, к Нюшке ни ногой больше. Шхуна его, сказывали, к норвегам ушла, а он будто в Коле остался. Видели его дома, видели в кабаке. К Нюшке не шел. И она терялась в догадках: где он, что случилось? Подружки на вечерицы звали – не шла. Управлялась с работой по дому и садилась в горенке с пяльцами. Вышивала узоры шелком, напевала частушки, томилась, тревожилась и ждала: вдруг камешек стукнет в светелошное оконце?
Дождалась... Вон куда его занесло.
После ужина, пока мыла посуду, света не видела. Хотелось все бросить и побежать, найти бы его, увидеть и враз понять: правда ли? Как Никита шутить с бабусею сейчас может, господи!
Сказалась хворой, пожелала спокойной ночи, бабусю поцеловала и пошла к себе. Неведомая Нюшке боль сжимала сердце, и сил не было сладить с ней. Беспомощной, беззащитною себя чувствовала. Ноги по лесенке тяжко шли. В слободке был Кир. А у слободки слава известная. Мало что вспять Никита пошел. Кир мог быть! Ох, мог, конечно. Как же она это недоглядела?!
А когда в полночь стукнул камешек по стеклу, Нюшка не удивилась, не обмерла. Работу в сторону отложила, встала, шаль на плечи накинула и пошла с плошкой вниз. В сенцах фонарь вздула. Удивляясь спокойствию, направилась через крытый двор к задней воротине. В душе приготовилась: любовь, измена, свадьба, возврат залога – ничем Кир врасплох ее не застанет, не удивит.
Воротину не таясь открыла, будто дверь в сени – нараспашку. Осветила фонарем Кира. Глаза заискивающие, молящие. Голос нежностью обнял ее всю сразу:
– Нюшенька!
Опустила фонарь расслабленно и потонула в объятиях Кира. Опахнуло смолой, парусиной, рыбой. Губы солоноватые. Пришел, любит. А она-то сомнениями извелась, господи! И кольнуло тревогой и болью: был в слободке! Отстранилась и подняла фонарь, всматривалась в лицо Кира и не могла понять: вправду ли был там, нет?
– Что ты, Нюшенька? Что, любовь моя? – шептал Кир.
Глаза преданные, любящие. От ласкового голоса сердце сжимается.
И опять привалилась молча к Киру, обмякшая. Нет, не узнать сразу. Да и что сомнениями изводиться: был, не был? Здесь он теперь, рядом! Потом остальное узнается. А сейчас ни ему, ни ей уйти некуда. Судьба, видно, им одна.
И опомнилась, где стоит. Оглядываясь во двор, взяла Кира за руку, шепнула, подавив вздох:
— Идем, закрывай воротину.
...Горела свеча. Нюшка лежала на спине в своей постели и нежилась. Утомленной, спокойной и благодарной чувствовала себя. В душе царил мир. Лениво, сами собой текли неясные, но приятные мысли. Скоро она, Нюшка, будет жена и хозяйка в доме у Кира. Теперь уже скоро. А Гранька старается там... И хмыкнула тоненько, извернулась мягко и осторожно, чтобы не потревожить Кира, легла повыше и смотрела на него.
Кир спал. Уткнулся в подушку и на полуслове заснул. Губы полуоткрыты, дыхание ровное. Нюшка убрала от его лица волосы, погладила их крепкой своей рукой. Ей почудился слабый запах смолы, парусины, табака, неприятного водочного перегара.
Кир проснулся. Улыбнулся просительно, виновато умостился головой ей на грудь и обнял. Рука тяжелая, ласковая. Нюшка лохматила Киру волосы. Глубоким и полным было ее чувство удовлетворения и защищенности.
– Я умаялся за эти дни, – тихо рассказывал Кир. – Пока шел из столицы, все обдумал, решил. А как дошло до родителя – и со шхуны меня убрал, и послать работником пригрозился. Ох, и худо эти дни было! – И лег на спину, закинул руки, ушел в свои мысли.
Нюшка хотела спросить, как теперь у него, уладилось ли. Но подумала: хоть и жалобы в словах Кира, а в голосе лишь успех и уверенность. И порадовалась за него, смолчала. Свои тревоги и сомнения она совершенно сейчас не помнила. Хотелось ласки, хотелось подокучать Киру.
– Знаешь, какое я платье шью подвенечное? – Голос ее шаловливый.
Кир нашел ее руку в своих волосах, засмеялся:
– А получилось опять по-родительски: не я иду, а меня ведут.
И опять замолчал, задумался.
«Ну, что же ты, какой глупый, – думала, – не про то я с тобой». Были у Нюшки приятные заботы, которыми ей хотелось бы поделиться с Киром. Кто, к примеру, на рукоданье хором девушек заправлять будет? Кто по свадьбам нынче лучшая краснопевка? А ночь накануне? Она незабываемой должна остаться. В Коле, по обычаю, сосватанные вечеринку устраивают. Догляд старших при этом не полагается, и молодежь веселится шумно. После гурьбою идут по улицам. Будущие шафера зажженные фонари несут. Гармоника, гитара и балалайка без умолку играют. Парни и девушки песни поют, пляшут.
А назавтра уже – красование! Расплетут подруги-приставницы Нюшке косу, уберут ей лентами голову. И Нюшка с Киром кататься по Коле поедут. Днем, принародно. В дугах кольца серебряные. Разноцветные ленты на ветру вьются.
– Почему ты со мной про свадьбу не говоришь? – Голос Нюшки игривый. – Ну, поговори-и...
Кир еще как сюда шел, этого разговора пугался: нелегким будет. А сейчас все приготовленные слова забылись. Нюшка же продолжала канючить дурашливо:
– Ну, по-го-во-ри-и!
«Рано или поздно, – думал Кир, – а сказать надо». И постарался свой голос беспечным сделать.
– Со свадьбой мы, Нюшенька, обождем малость. Я на этих днях в Кемь еду.
– Как – в Кемь! – Нюшка аж обмерла. – Надолго ли?
– Судно новое строить, – Кир повернулся, ласкаясь к ней, в глазах радость непоказная. – Новое, Нюша!
И Нюшка увидела в лице его, взгляде, голосе: доволен он и тем, что едет, и тем, что его завтра ждет там. А она как же? «Обождем малость...» Судно новое строить – не шняку сколачивать. Времени вся зима уйдет? А свадьба? Даже малые дети знают: от святок до великого поста не сыграли ее – год жди. А Кир радостный. И отстранилась слегка, рассмеялась не зло, но и не добродушно:
– А оно подождать не может?
– Судно?! Не может, Нюшенька. – В ласковом голосе твердь каменная.
Нюшку опахнуло тем самым неведомым, что лишало ее последние дни покоя.
– И когда ты вернешься?
— До великого поста быть должен.
Показалось, Кир эти слова так сказал, для успокоения. Закусила верхнюю губу, растерянная, еще не зная, что говорить, и ощетинилась внутренне:
— А если я не схочу ждать?
— Не дури, Нюша. – Взгляд Кира посерьезнел. – Я и так уступил много.
– Мне? – удивилась Нюшка.
– Ну, не тебе, не тебе. По делам своим уступил. – Кир опять понизил голос. – Ведь думал я – коляне года через три-четыре таких кораблей себе понастроят! А оно вишь как все обернулось. Один еду.
Еще в первый его приход заметила: за лето сильно Кир изменился. Коль ему кто перечил, становился жестким, неумолимым. Тогда еще этому вся противилась: непокладистый стал, все сплеча да с маху.
– Спросила вяло, будто и не волновало ее это:
– А как не успеешь к посту вернуться?
Знала, вопрос каверзный задала. Если бы Кир в ответ приласкал ее, обнял, заговорил, боясь промедлением ее встревожить, что, он, мол, горы свернет, при случае бросит постройку судна и все пошлет к черту, но к ней непременно в срок будет, – поняла бы его, наверное. Сама отпустила бы и ждала.
Кир поднял брови, наморщил лоб и сказал неуверенно:
– По всему выходит – вернуться должен.
Нюшка почувствовала себя отпрядышем. И с последней надеждой, не в силах остановиться, настаивала почти униженно, давая Киру возможность исправить оплошность, понять, что творится в ее душе:
– А вдруг не успеешь?
– Ну, подождем годик.
Ответил ровно, спокойно, а ее оглушил будто. Год – много, а годик – он маленький. Вишь как сказал. Недаром купец! Загодя все обдумал. Показалось, весь воздух в горенке пропитан запахами смолы, парусины, рыбы. Не продохнуть!
– Нынче надо, Нюша, мне строить судно, нынче. Не могу я из-за своей свадьбы год ждать...
«А из-за моей?!» Остро захотелось тишины. Не в силах смотреть на Кира, прикрыла веки. Кир продолжал говорить – не слышала. Лежала, будто парализованная. Значит, думала, все, что было с Киром у них, – воровство? И вина за это на ней лежит? Обида опять прихлынула, сжала сердце. Не пустое, видно, Никита сказал за ужином.
Долго лежали молча, чужие, каждый о своем думал.
Кир предвидел: размолвка может случиться. И заранее приготовился не уступать. Что-то одно нужно в сторону отодвинуть: свадьбу или постройку судна. Если свадьбу играть сейгод, то деньги где-то брать надо и покою в Кеми не будет – все захочется в Колу, к Нюшке. А это уже не постройка судна – чистая маета.
Но и Нюшкино настроение было ему понятно. Свадьбы ждала – и вот, на тебе, дождалась. Конечно, вправе она сердиться. Но угрызений совести не было. О размолвке думал неумолимо: ништо, перемелется. И повернулся к Нюшке, старался ее утешить. Пусть поймет она: чуток надобно обождать. Коль с постройкой уладится до поста, он деньги на свадьбу из-под земли добудет.
А Нюшка словно не слушала. Он говорил сейчас те слова, которые, будь сказаны раньше, могли бы примирить ее с ним, с необходимостью отложить свадьбу.
– Нюшенька! Нюша! Да послушай ты, Нюша!
Кир шептал ей жарко, в лицо, целовал и ласкал ее и пьянел от близости ее тела.
А руки его чужими ей стали. Отстранилась, сказала, не открывая глаз:
– Уйди.
– Нюша!
Говорить не хотелось. И еще непреклоннее, еще тише, дыханием только (сил для слов не было):
– Уйди.
Кир помедлил, остыл, молча стал одеваться. Нюшка слышала шорохи. Было стыдно своей наготы. Стыдно, что он одевается здесь, в ее горенке. Завернулась в одеяло, забилась к стенке лицом. Купец! Он и в первый раз больше взял, чем оставил. Будто на ярмарке, обсчитал ее. Купец!
– Нюша, проводила бы ты меня.
Нюшка очнулась и поняла: оделся и топчется, не зная, как от нее уйти. Каково одной потом будет, мысли какие станут одолевать – не думалось. Пусть поскорей уходит. Видеть его не хочется.
Сказала глухо, недружелюбно:
– Отвернись.
Косясь на Кирову спину, взяла сарафан, оделась, зажгла фонарь. Кир попытался ее обнять – отстранилась, свела меж бровей складку.
Молча спустились из горенки, перешли через двор.
Когда Нюшка открыла воротину, Кир сказал:
– Будет так, Нюшенька: сватов зашлю на неделе, а саму свадьбу, как вернусь из Кеми, тогда.
Нюшка зябко кутала плечи в шаль, поникшая. Желто светил у ее ног фонарь. Не подняв головы, спросила сдавленно, тихо:
– Думаешь – не откажу?
Киру весело стало. Вот это норов! Истину говорят: без характеру баба – что без соли хлеб. Но чего зря ломаться-то? По Коле лучшей пары не сыщешь. Все у них есть: любовь, достаток. Родители свадьбу почтут за счастье.
И обнял Нюшку, смеясь, в охапку – не подалась к нему, не прильнула. Хотел сказать: «Куда ты, девонька, деться можешь? Поздно! Залог у меня в дому...» Но встретил глаза ее настороженные, решил смолчать.
Поцеловал в обе щеки – чужие, холодные, – пошел в темноту.
Ништо, думал, пусть денька два-три поуросит, покипит, там остынет. А то бабы в Коле, что кошки: чем больше их гладишь, они тем больше спиной корытятся. Жизнь вместе долгую вековать. Когда-то и притираться надо. Сейчас никому никаких уступок. Что помешает постройке судна – в сторону убирать.
Но возникли в памяти глаза Нюшки, полные непокорности, большущие, и на миг не по себе стало.
Конечно, случись по его планам на паях судно строить, свадьба была бы как раз в пору. Сам хотел так. А теперь денег только на судно. Капитал, что вода: утечет промеж пальцев – прощевай, мечта! Будешь, как Шлеп-Нога, век с занозой в душе ходить. Отец сказывал, покрут он держит ради дела. Деньги ссужает колянам в долг. Вон куда от земельки кинуло. Покрут для него дело!
Вспомнив о писаре, подумал: до Кеми обязательно зайду к нему. Он обрадуется, только надо это не замечать. И виниться ни в чем не надо. И советоваться. Просто надо порассказать, что и как он, Кир, делать станет. Писарь все поймет с полуслова. И доволен будет, что Кир зашел. И при случае поддержит без уговору.
А судно новое Кир назовет в честь Нюшки. «Анна» – назовет судно. Так оно в аккурат ладно будет.
42Настал, наконец, час – вышли в море на промысел.
С вечера еще уложили и увязали в шняке все аккуратно, на носу фонарь с двумя свечками укрепили так, чтобы свет вперед больше шел, на воду. А теперь поднялись в раннюю рань. Вышли – небо пасмурное, облаками укутанное, ни звезд, ни луны. Темнота тихая, дождь по воде сечет мелкий. Андрей с Афанасием гребут веслами молча. Наука эта Андрею понравилась еще как из Колы шли. Когда не против ветра идти, так труда в ней большого нет, и при деле. Греби себе ровно, сиди, думай про что хошь.
Намедни Сулль говорил, в становище, мол, работы надолго хватит, а тут заспешил со сборами: погода-де скоро кончится, поспешать надо...
Андрей со Смольковым, встревоженные, насторожились: выходило, слышал Сулль разговор. А коль так, зачем в море? Какую каверзу он удумал? Почему Афанасию не рассказывает услышанное? Уж тот бы не удержался, настроение не стал бы утаивать. По Суллю черт не поймет, что он думает. Ровный всегда, характер умеет прятать.