«Даже если я найду тот детский дом, расследование не продвинется, – подумал Смирнов. – Какой смысл без толку терять время?»
Он решил поехать в редакцию газеты, где работал Ершов. Предварительно позвонив, выяснил, что журналист уехал в командировку и до вечера вряд ли появится. Этого сыщику и надо было.
В редакции Смирнов представился корреспондентом, который пишет криминальные репортажи. Он «интересовался» заметкой Ершова о смерти матери.
– Собираюсь обобщить похожие случаи, – говорил он секретарше, которая отвечала, не отрываясь от клавиатуры компьютера. – С кем мне удобнее побеседовать?
– Главного редактора нет, – пробормотала секретарша. – Ершов дружит с Потехиной, она, наверное, в курсе. Вон ее стол.
Всеслав подошел к длиннолицей, бесцветной особе в очках, с короткой стрижкой торчком. Она внешне напоминала Григория, что их, скорее всего, и объединило. Стол, за которым работала Потехина, отделяли от остального помещения перегородки из пластика.
– Ольга, – коротко представилась она, по-мужски протягивая сыщику руку.
Он легонько пожал ее сухую ладонь. Потехина вопросительно смотрела на него из-за дымчатых стекол в тонкой стальной оправе.
– Я хочу поговорить с вами о Ершове, если можно, конфиденциально.
Она без колебаний кивнула.
– Разумеется.
По-видимому, Ольга изображала из себя деловую женщину – собранную, предельно лаконичную, спартанской закалки. Похоже, она уделяла много внимания спорту, так как ее плечи и руки имели ярко выраженную мускулатуру.
Смирнов начал издалека, с особенностей характера журналиста и влияния некоторых индивидуальных черт личности на творческий процесс. Постепенно он вовлек Потехину в диалог.
– Вы ходите в спортзал? – спросил он, с притворным восхищением любуясь ее телом.
– Я сторонница здорового образа жизни, – оживилась она. – Вот и Гришу пытаюсь приобщить. Иногда мы ходим обедать в индийское кафе, там подают вегетарианские блюда. Он курит, а это очень вредно, и выпивает. Алкоголь ему противопоказан!
– Почему?
– Пьяный, он совершенно перестает контролировать себя – жалуется на судьбу, выворачивает душу наизнанку, может даже расплакаться. Потом засыпает. А когда протрезвеет, ничего не помнит. У Гриши было печальное детство, – вздохнула Потехина. – Он до пяти лет рос в детдоме, а потом его усыновили. Своих настоящих родителей не знает. Уже став взрослым, он хотел выяснить, кто они, почему бросили его. Оказалось, что его просто оставили у двери Дома малютки. Представляете? Гриша принял это очень близко к сердцу, напился, болтал разные глупости.
– А как Ершов относится к людям? – спросил сыщик.
Ольга пожала широкими плечами.
– Нормально. Он себя считает невезучим – едва родился, от него отказались; едва усыновили, приемный отец умер. А с матерью… ну, с Маврой Ильиничной, ему было нелегко. Она ударилась в религию, заставляла Гришу молиться, чуть ли не поклоны бить, стращала грехами и Божьим Судом.
– Ершов много нагрешил?
– Нет, конечно, – улыбнулась Потехина. – Какой из него грешник? Трудяга, бескорыстный до смешного. С женщинами робеет… Чего у Гриши много, так это самолюбия. Гордый он! А гордыня, как известно, тяжкий грех. Другой бы давно пошел, потребовал бы увеличить себе зарплату, а Гриша молчит. Его в командировки чаще других посылают – он тоже молчит. Когда его приемная мать умерла, он ходил сам не свой, но от помощи наотрез отказался. Похоронил Мавру Ильиничну сам, на свои средства.
– Переживал?
– Ужасно, – подтвердила Ольга. – Получается, последний близкий человек ушел. Опять Гриша один на белом свете остался. Он и статью написал о смерти матери от одиночества, от отчаяния. Знаете, когда родни много, этого как-то не замечаешь – бабушки, дедушки, родители, тетки, дядьки, братья, сестры, будто так и надо, так всегда было и будет. Для Гриши снова потерять семью – тяжелейший удар. Он после похорон стал как в воду опущенный. Решил родственников искать.
– Каких родственников? – насторожился Смирнов. – Вы же говорите, его настоящие родители неизвестны.
– Да… Поэтому он искал родственников по линии приемных родителей. Со стороны отца все умерли, а Мавра Ильинична – не москвичка. Я имею в виду, она не в Москве родилась, а где-то в области. Захотелось ему съездить на родину матери – может, там кто отыщется?
– Ну и как, съездил?
Потехина кивнула.
– Ага. Вернулся чернее тучи. Я к нему пристала: что случилось? Он признался, что его последняя надежда не оправдалась и что никого близких у него теперь нет. Мавра Ильинична тоже была одна, как перст.
– Откуда его мать родом, случайно не помните? – спросил Всеслав.
– Зачем вам? – удивилась Потехина.
– Мало ли… вдруг ее смерть связана с прошлым?
Ольга помолчала, глядя на дотошного собеседника.
– Странный у вас интерес, – промолвила она. – К сожалению, я не могу помнить место рождения Мавры Ильиничны, потому что Гриша мне его не называл. Но люди далеко не всегда продолжают жить там же, где родятся. Вот я, например, появилась на свет в Карелии, где служил мой отец. А теперь живу в Москве. Вы серьезно полагаете, что это имеет значение? И потом, неужели через столько лет кто-то приехал сводить счеты с пожилой женщиной?
– Всякое бывает.
– Чего же ждал этот неизвестный злодей?
Смирнов развел руками. Если бы он знал! Пока все вилами по воде писано и не идет дальше предположений.
– Вы бывали в гостях у Ершовых? – спросил он.
– Несколько раз. Религиозной атрибутики у них пруд пруди. Мавра Ильинична произвела на меня двоякое впечатление: с одного боку – набожность, с другого – то ли страх, то ли… недовольство. Как будто она на весь мир сердита. Может, Гриша от нее набрался и жалости к себе, и непонятной обиды? Мавра Ильинична, когда разговаривала, она в глаза не смотрела, все вниз куда-то или в сторону. Гриша объяснял это ее смирением, а мне было не по себе. Сложные они люди, неприкаянные… неустроенные… не знаю, как правильно выразиться.
– А каких-то магических вещей вы у них не видели? Карт, например, или… восковых фигурок?
Сыщик имел скудный запас информации касательно магии.
– Воск у них был и еще ладан, – ответила Потехина. – Свечей много, бутылочек с лампадным маслом. Только магия с религией не сочетается. Верующие люди разве будут такой грех на душу брать?
Она с подозрением уставилась на Всеслава. Что за вопросы он задает?
Дабы перевести ее внимание в другое русло, сыщик заговорил о проблемах журналистики, о последних криминальных новостях, о том, какой опасной порой становится городская жизнь. Он делал Потехиной комплимент за комплиментом и сумел усыпить ее бдительность. Поблагодарил за интересную беседу, напомнил:
– Пусть этот разговор останется между нами. Григорий Ершов – человек щепетильный, когда речь идет о его личной жизни. Правильно я вас понял? Не стоит его будоражить.
Ольга охотно согласилась.
Из редакции Смирнов поехал к ближайшему таксофону и позвонил Ирине Рудневой, назначил ей встречу. Танцовщица пришла с опозданием. Она была безупречно хороша в трауре – черном платье и небрежно повязанном черном кружевном шарфе.
– Садитесь, – предложил сыщик, открывая перед ней дверцу машины. – У меня к вам пара вопросов.
Она села, достала из сумочки носовой платок и принялась нервно комкать его в руках. Глаза красавицы были сухи, щеки горели лихорадочным румянцем.
– Неприятности?
– Свекровь похоронили, – отрывисто сказала она. – Думаете, это удовольствие? Жуткая процедура. Гроб, венки, яма… Пришлось везти тело в Абрамцево, она так хотела.
– Ирина, почему вы пытались убить Загладина?
Она не ожидала этого выпада, поникла, сжалась…
– Убить? Я… не собиралась его убивать, просто… Хотя не буду отпираться – наверное, я хотела его смерти. Он… унижал меня, издевался! Вам не понять.
– Что вы подсыпали ему в кофе? – «дожимал» Смирнов.
– Точно не помню… какие-то снотворные таблетки. Слава богу, Олег не пострадал! Его вырвало, и… в общем, у меня ничего не получилось. Сейчас я даже рада этому. На меня нашло тогда безумие… я хотела покончить не только с ним, но и с собой. – Ирина заплакала, прижимая к лицу скомканный платочек. – Господи! Когда же Загладин уйдет из моей жизни?
– Он уже ушел. Успокойтесь.
Она вытирала слезы, шмыгала носом, и все равно была неотразима. Можно было понять Руднева.
– Знаете, что я вспоминала на кладбище? – танцовщица подняла на Всеслава красные, припухшие глаза. – Свекровь говорила мне, что видела свою смерть…
Глава одиннадцатая
После похорон матери природа начала раздражать Гордея Ивановича. Шум зелени, чистота неба, солнечные пятна на асфальте, отцветающая акация во дворах – все это, раньше радовавшее глаз и сердце, сейчас вызывало смутный, глухой протест. Не то, чтобы Руднев был сильно привязан к родителям – давний разрыв с отцом прошел для него безболезненно, но уход Екатерины Максимовны он воспринял как нечто противоестественное. Как будто чья-то злая воля лишила ее сил, вырвала из семьи, отняла у внука и отправила на кладбище. Неужели и с ними – со всеми – может когда-нибудь произойти такое?
Руднев смотрел теперь на сына и жену с болью и страхом. Их тоже смогут отнять у него, если захотят? И чего стоят все его деньги, бизнес, охрана, если он не в состоянии защитить от неведомой опасности самых дорогих ему людей?
Поминки организовали в абрамцевском доме. Гордей Иванович не мог без слез смотреть на знакомые с детства вещи – огромный старый шкаф, коврики на бревенчатых стенах, выскобленный добела деревянный обеденный стол, этажерка с книгами… Сколько раз он предлагал матери отремонтировать дом, поменять мебель! Она упорно отказывалась.
– Хочу дожить среди этих старых вещей, таких же, как я, – говорила Екатерина Максимовна. – Они помнят мою молодость, тебя, маленького, твои первые шаги… А новое будет чужим, лишенным тепла и привычного мне уюта.
Руднев не понимал, как можно дорожить обветшалым хламом, но матери не перечил. Пусть живет, как хочет. А получилось не так – она все-таки провела последние дни своей жизни в Москве, в его квартире. «Зато рядом с внуком», – успокаивал себя Гордей Иванович.
На поминках соседка, которая занимала вторую половину дома, отозвала Руднева в сторону, сказала, что приходили покупатели.
– Какие? – удивился он.
– Дом хотели посмотреть, – объяснила пожилая дама. – Вы будете его продавать?
И тут Руднев осознал, что ему жаль расставаться с домом. Какое-никакое, а это – гнездо, в котором он оперился, из которого вылетел на жизненный простор. Дом хранил в себе его частичку, в отличие от большого и холодного нового коттеджа, где Руднев чувствовал себя гостем. К московской квартире он привык, хотя воспринимал ее как необходимое пристанище, обустроенное и комфортное. Но домом, семейным очагом, к которому стремится душа, оно так для него и не стало.
– Пока я ничего продавать не собираюсь, – ответил соседке Гордей Иванович. – Здесь мамины вещи… и вообще, она любила эти комнаты, веранду, сад.
Отец напился еще на кладбище. Он принес бутылку водки в кармане замызганного пиджака, явно с чужого плеча, и украдкой к ней прикладывался. На поминках он добавил и периодически засыпал, оглашая печальное застолье густым пьяным храпом.
Ирина старалась не смотреть на свекра, а Руднев задавался вопросом: неужели он – плоть от плоти, кровь от крови этого никчемного, пропитого до мозга костей алкаша? И что такое родство?
«Я не чувствую никакой связи с ним, – думал Гордей Иванович, с отвращением созерцая одутловатую, красно-синюю физиономию родителя. – Что делает меня его сыном? Как он стал моим отцом?»
Двоюродные сестры Руднева из Волоколамска не приехали на похороны тетки. Он посылал телеграмму, впрочем, не рассчитывая на их приезд. Они давно перестали поддерживать родственные отношения.
Слезливые речи и бесконечные тосты «за упокой души» утомили Руднева. Он встал из-за стола и вышел в тенистый, заросший травой сад. Солнце садилось. Багровые полосы тянулись по горизонту. На дом и сад опускались теплые летние сумерки. Пахло таволгой, крапивой и мятой. Гордей Иванович сорвал душистый лепесток мяты, растер пальцами и поднес к лицу. Ни с того ни с сего пришла мысль найти и разобрать бумаги матери. Где она их хранила? В комоде, кажется…
Подвыпившие гости разошлись, когда уже совсем стемнело.
– Поедем домой? – спросила Ирина.
– Поздно. Пока доберемся, будет ночь. Антошка там с Валеком, он его уложит. Не волнуйся, я позвоню, узнаю, как у них дела.
Он набрал номер городской квартиры. Валентин Дудин, охранник, оставшийся с сыном Рудневых, ответил:
– У нас все тихо. Пацан уснул, я сижу, смотрю телевизор.
– Мы приедем завтра, – сказал Гордей Иванович. – За Антона отвечаешь головой.
– Могли бы и не предупреждать! – обиделся Дудин. – Глаз не сомкну.
Соседка помогла Ирине убрать со стола, грязную посуду свалили в корыто.
– Завтра воды согреем, вымоем, – сказала она.
Через раскрытые настежь окна в комнаты налетели комары, мошкара. Шуршали под потолком ночные бабочки. За печкой поскрипывал сверчок.
Ирина нашла в шкафу чистые простыни, застелила большую пружинную кровать с железными спинками. Подушки были высокие, душные, из собственноручно собранных покойной хозяйкой перьев. Спать мешал тонкий, назойливый комариный писк.
Руднев долго лежал, слушая, как шумит за окнами одичавший сад. Пение сверчка убаюкало Ирину, она уснула. Руднев дождался, пока ее дыхание станет ровным, тихим, и осторожно поднялся с постели. Стараясь не ступать на скрипучие половицы, он прошел в другую комнату, где стоял комод. Верхний ящик был закрыт на ключ.
Гордей Иванович зажег желтую церковную свечку. Запахло воском… Он обвел глазами комнату. Где же мать прятала ключи от комода? Взгляд упал на пустую лампадку под черной от копоти иконой. Эта икона осталась от прежних хозяев, а Екатерина Максимовна ни за что не хотела ее выбрасывать. Она возомнила, что икона древняя, дорогая, и только боялась, как бы муж не вынес ее из дому и не пропил. Бог миловал.
Руднев нащупал внутри лампадки маленький ключик, вздохнул облегченно. Не придется ломать замок.
Ящик открылся и выдвинулся легко. Он был полон коробок с нитками, спиц, дешевых украшений, ржавых ключей, пожелтевших квитанций, конвертов, каких-то лоскутков, фотографий, маленьких зеркалец; на дне валялись несколько пустых флаконов от духов «Ландыш» и «Белая сирень». Документы лежали в деревянной шкатулке, вместе с перевязанными выцветшей ленточкой крестильной свечкой и крестиком Гордея. Он просмотрел бумаги – книжки коммунальных платежей за много лет, сложенные вчетверо грамоты за хорошую работу, материн школьный аттестат, диплом, трудовая книжка. Все. Обычный набор.
– А что ты хотел найти? – спросил себя Руднев. – Любовные письма? Секретный шифр? Завещание на миллион долларов? Карту, по которой можно клад найти?
Он горько усмехнулся. Свечка, потрескивая, оплывала. Гордей Иванович не зажигал света, чтобы не разбудить Ирину, – дверей между комнатами не было, только проем. Торопливо начал перебирать фотографии… и тут что-то насторожило его. Он пересмотрел снимки повторно. Они были только за абрамцевский период, как будто до того Екатерина Максимовна Руднева и не жила на свете.
Гордей Иванович задумался, вспоминая: мать скупо рассказывала о своем детстве в Березине, выпавшем на трудное послевоенное время, о родителях, умерших один за другим, когда она еще училась в школе, о бабке, которая кое-как помогла ей и старшей сестре встать на ноги. Бабка та давно умерла. Сестра вышла замуж, уехала в Волоколамск, а мать переехала в Абрамцево, встретила отца, они поженились. Тут уже есть пара снимков – молодожены Рудневы чинно сидят рядышком, напряженно смотрят в объектив; какие-то субботники, маевки, застолья. Потом пошли фото, где маленький Гордей улыбается беззубым ртом на руках у матери, школьные годы и прочее. Фотографий мало, но они все же есть.
«Допустим, сразу после войны было не до того, – мысленно рассуждал Руднев. – А потом, в пятидесятые годы? У многих были фотоаппараты, неужели никто ни разу не щелкнул Катеньку Рудневу, вернее, тогда еще Зотову? Или, уезжая, она не взяла с собой ни одного снимка? Почему? Да по сотне причин!»