Мы нашли Констанцию Раттиган на пляже. Я впервые в жизни увидел ее лежащей на песке. Раньше она всегда плавала либо в бассейне, либо в море. А теперь лежала между тем и другим, словно была не в силах ни войти в воду, ни вернуться к дому. Она лежала, словно выброшенная на берег волной, такая безвольная и бледная, что больно было на нее смотреть.
Мы присели на песок рядом с ней и подождали, пока она не почувствует наше присутствие, потому что глаза ее были закрыты.
– Ты лгала нам, – сказал Крамли.
Глазные яблоки под ее веками повернулись.
– Лгала? Ты о чем?
– О том, что ты сбежала посреди той полуночной вечеринки, двадцать лет назад. Ты сама знаешь, что оставалась тогда до самого конца.
– И что же я делала?
Она отвернула голову. Мы не видели, куда она смотрела: может, на серое море, откуда надвигался послеполуденный туман, грозя испортить остаток дня.
– Они привели тебя к месту аварии. Твоей подруге нужна была помощь.
– У меня никогда не было никаких подруг.
– Брось, Констанция, – сказал Крамли, – у меня есть факты. Я собрал улики. В газетах писали, что трех человек похоронили в один и тот же день. А отец Келли из церкви, что стоит рядом с местом аварии, утверждает, что Эмили Слоун умерла уже после похорон. Что, если я получу судебное предписание – вскрыть могилу Слоунов? Сколько там будет тел: одно или два? Я думаю, одно; так куда же делась Эмили? И кто ее увел? Ты? По чьему приказу?
Констанция Раттиган дрожала всем телом. Не знаю точно, было ли тому причиной давнишнее горе, вдруг вспыхнувшее с новой силой, или просто туман, уже клубившийся вокруг нас.
– Вот ведь хрень. А ты чертовски умен, – заметила она.
– Нет, просто иногда мне удается упасть на гнездо с яйцами и ни одного не разбить. Отец Келли сказал нашему другу-сценаристу, что Эмили сошла с ума. Значит, пришлось ее увести. Это поручили тебе?
– Господи, помоги мне, – прошептала Констанция Раттиган. На берег накатила волна. Сгустившийся туман добрался до кромки прибоя. – Да…
Крамли спокойно кивнул и сказал:
– В этот трудный момент, чтобы скрыть правду, наверное, понадобилась большая, огромная, да что там, чудовищная сумма. Кто-нибудь набил деньгами церковную кружку? То есть я хочу сказать: киностудия обещала, скажем, ну, не знаю, отремонтировать алтарь, до скончания века жертвовать на вдов и сирот? А что пастор – получает еженедельно баснословные деньги, согласившись забыть, что ты увела оттуда Эмили Слоун?
– Это… – прошептала Констанция, уже сидя на песке и уставив широко открытые глаза в сторону горизонта, – только часть правды.
– Они пообещали еще больше денег, еще и еще больше, если пастор скажет, что авария произошла не перед его церковью, а дальше по улице, скажем, в ста ярдах. Поэтому он не видел, как Арбутнот протаранил другую машину, как он убил своего врага и как жена его врага сошла с ума, увидев их мертвыми. Так?
– Это… – прошептала Констанция Раттиган откуда-то из глубины лет, – почти вся правда.
– И через час ты вывела Эмили Слоун из церкви и, как ходячий труп, повела через пустырь, весь в подсолнухах и табличках «ПРОДАЕТСЯ»…
– Все было так близко, так удобно, даже смешно, – вспоминала Констанция без тени улыбки, с посеревшим лицом. – Кладбище, похоронное бюро, церковь, чтобы быстренько справить похороны, пустырь, тропинка, Эмили? Черт! Она унеслась далеко вперед, по крайней мере в своем воображении. Мне оставалось только направлять ее.
– Скажи, Констанция, – спросил Крамли, – Эмили Слоун еще жива?
Констанция медленно, кадр за кадром, как механическая кукла, с промежутками в десять секунд, стала поворачивать ко мне лицо, пока ее плохо сфокусированный взгляд не остановился, глядя куда-то сквозь меня.
– Когда в последний раз ты носила цветы мраморной статуе? – спросил я. – Статуе, не замечавшей цветов, не замечавшей тебя, жившей внутри своей мраморной оболочки, внутри своего молчания: когда это было в последний раз?
Из правого глаза Констанции Раттиган вытекла одинокая слеза.
– Я ходила к ней каждую неделю. Все время надеялась, что она выплывет из воды, как айсберг, а потом растает. Но в конце концов я больше не могла выносить ее молчание, без всякой благодарности. Из-за нее я чувствовала себя мертвой.
Ее голова вновь, кадр за кадром, повернулась в другом направлении, обратившись к воспоминаниям прошлого года или какого-то из предыдущих лет.
– По-моему, – сказал Крамли, – пришло время снова отнести цветы. Так?
– Не знаю.
– Знаешь. Как насчет… Холлихок-хауса?
Внезапно Констанция Раттиган вскочила на ноги, взглянула на море, рванулась к прибою и нырнула.
– Не надо! – крикнул я.
Меня вдруг охватил страх. Даже отличных пловцов море иногда забирает и не отдает обратно.
Я подбежал к кромке воды и уже стаскивал с себя ботинки, как вдруг Констанция, разбрызгивая воду, как тюлень, и отряхиваясь, как собака, вынырнула из волн и стала с трудом выбираться на берег. Почувствовав под собой твердую землю, сырой песок, она остановилась и выругалась. Ругательство выпрыгнуло из ее уст, как пробка. Она стояла, руки в боки, глядя на какой-то предмет в полосе прибоя, все дальше уносимый волной.
– Черт меня побери, – отчего-то сказала она. – Этот волосяной комок, наверное, плавал здесь все эти годы!
Она повернулась и оглядела меня с ног до головы, и на ее щеки вновь вернулся румянец. Она тряхнула на меня пальцами, оросив мое лицо морскими брызгами, словно желая меня освежить.
– Плавание всегда так хорошо действует на тебя? – спросил я, показывая на океан.
– Как только перестанет, я вообще не буду выходить из дома, – спокойно ответила она. – Быстро окунулся, быстро перепихнулся. Я ничем не могу помочь Арбутноту или Слоуну, они мертвы. Или Эмили Уикс…
Она застыла на месте, а затем поправилась:
– Эмили Слоун.
– Уикс – это ее новое имя, под которым она живет двадцать лет в Холлихок-хаусе? – спросил Крамли.
– Раз от меня оторвался этот комок волос, залью-ка в себя шампанского. Идем.
У бассейна, выложенного голубой плиткой, она открыла бутылку и наполнила наши бокалы до краев.
– Неужели вы настолько безумны, чтобы пытаться спасти Эмили Уикс-Слоун, не важно, жива она или мертва, по прошествии стольких лет?
– А кто нам может помешать? – спросил Крамли.
– Да вся студия! Или нет: три человека, которые знают, что она там. Нужно, чтобы кто-нибудь вас представил. Никто не может войти в Холлихок-хаус без Констанции Раттиган. Не смотрите на меня так. Я помогу вам.
Крамли выпил свое шампанское и сказал:
– Еще один, последний вопрос. Кто в ту ночь, двадцать лет назад, руководил всем этим? Занятие, наверное, не из приятных. Кто…
– Режиссировал? Разумеется, кто-то был режиссером. Люди бегали, налетали друг на друга, кричали. Настоящее «Преступление и наказание» или «Война и мир». Кто-то должен был крикнуть: «Не сюда, туда!» Тогда, посреди ночи, среди всех этих криков и крови, слава богу, он спас эпизод, актеров, студию, причем без пленки и кинокамеры. Величайший немецкий режиссер из ныне живущих.
– Фриц Вонг?! – воскликнул я.
– Фриц, – подтвердила Констанция, – Вонг.
65
Из орлиного гнезда Фрица, что на полпути от отеля «Беверли-Хиллз» к Малхолланд-драйв, открывался вид на десяток миллионов огней простиравшегося внизу Лос-Анджелеса. Стоя на длинной, изящной мраморной террасе перед его виллой, вы могли наблюдать, как самолеты заходят на посадку в пятнадцати милях оттуда, как горят яркие фонари, как медленно летят метеоры, ежеминутно появляющиеся на небе.
Фриц Вонг пинком распахнул дверь дома и прищурился, притворяясь, будто не замечает меня.
Я достал из кармана его монокль и протянул ему. Фриц взял его и вставил в глаз.
– Нахальный сукин сын. – Монокль блеснул в его правом глазу, как лезвие гильотины. – Так это ты! Восходящая звезда пришла шпионить за догорающей. Король, всходящий на престол, стучится к потерявшему могущество принцу. Писатель, наказывающий львам, что говорить Даниилу[254], приходит к дрессировщику, указывающему им, что делать. Зачем ты приехал? Фильму капут!
– Вот несколько страниц. – Я зашел в дом. – Мэгги? С тобой все в порядке?
Мэгги кивнула мне из дальнего угла гостиной, она была бледна, но, насколько я мог видеть, уже оправилась.
– Не обращай внимания на Фрица, – сказала она. – Он полон вздорных мыслей и ливерной колбасы.
– Сядь рядом с этой потрошительницей и замолчи, – сказал Фриц, прожигая моноклем дыры в моих листках.
– Слушаюсь… – я посмотрел на портрет Гитлера на стене и щелкнул каблуками, – сэр!
Фриц бросил на меня сердитый взгляд.
– Дурак! Этот портрет маньяка-мазилы висит здесь как напоминание, что я сбежал от больших ублюдков и попал сюда к мелким. Господи, фасад студии «Максимус филмз» – точная копия Бранденбургских ворот! Да опусти куда-нибудь свой Sitzfleisch![255]
Я опустил свой Sitzfleisch и открыл рот от удивления.
Ибо за спиной у Мэгги Ботуин оказался самый невероятный иконостас, какой я когда-либо видел в жизни. Он был ярче, больше и прекраснее, чем алтарь из серебра и золота в церкви Святого Себастьяна.
– Фриц! – воскликнул я.
Ибо весь этот алтарь был заполнен мятными ликерами, бренди, виски, коньяками, портвейнами, бургундским и бордо, которые лежали на полках слоями хрусталя и выпуклого сверкающего стекла. Все это переливалось, как подводная пещера, откуда косяками могли бы выплывать искрящиеся бутыли. Над нею и вокруг нее было развешано бессчетное множество резных скульптур из шведского хрусталя, стеклянные фигурки Лалика[256], уотерфордские штуки. Это был парадный трон, ложе, где появился на свет Людовик XIV, гробница Эхнатона, коронационная зала Наполеона. Это была витрина магазина игрушек в ночь Рождественского сочельника. Это было…
– Как ты знаешь, – сказал я, – я пью редко…
У Фрица выпал монокль. Он поймал его и вставил на место.
– Что будешь пить? – рявкнул он.
Мне удалось избежать его презрительности, вспомнив вино, о котором он сам как-то упоминал при мне.
– «Кортон», – сказал я, – тридцать восьмого года.
– Ты действительно думаешь, что я открою свое лучшее вино для такого, как ты?
Я с трудом сглотнул слюну и кивнул.
Выждав момент, он подскочил ко мне и взметнул вверх свой кулак, словно собираясь одним ударом свалить меня на пол. Затем кулак опустился, с неким изяществом, рука Фрица открыла дверцу стеклянного шкафа и достала оттуда бутылку.
«Кортон», 1938 год.
Он стал закручивать штопор, скрипя зубами и поглядывая на меня.
– Я буду следить за каждым твоим глотком, – проворчал он. – И если замечу на твоем лице хоть малейший намек на то, что тебе не нравится… чпок!
Он красиво вытащил пробку и, поставив бутылку, вдохнул аромат.
– Ладно, – вздохнул он, – хотя фильму конец, посмотрим-ка, что натворил наш вундеркинд!
Он плюхнулся в кресло и пролистал мои новые страницы.
– Дай-ка почитаю твой несносный текст. Хотя к чему притворяться, будто мы снова вернемся на эту скотобойню, – бог его знает!
Фриц прикрыл левый глаз, а правый за сверкающим стеклом быстро забегал по строчкам. Закончив, он швырнул листки на пол и сердито кивнул Мэгги, чтобы та их подняла. Пока она это делала, Фриц наблюдал за ее лицом, наливая себе вино.
– Ну?! – крикнул он в нетерпении.
Мэгги взяла рукопись себе на колени и положила на нее руки, словно это было Евангелие.
– Я могу расплакаться. Ну вот! Я плачу.
– Перестань разыгрывать комедию! – Фриц залпом проглотил свое вино и застыл, сердясь на меня за то, что я заставил его выпить так поспешно. – Ты не мог написать это всего за несколько часов!
– Прости, – робко извинился я. – Хорошо получается только тогда, когда работаешь быстро. Стоит замедлиться, и ты начинаешь думать о том, что делаешь, и получается плохо.
– Думать вредно, так? – спросил Фриц. – Ты что, сидишь на своих мозгах, когда печатаешь?
– Понятия не имею. Э, неплохое винцо.
– Неплохое! – Фриц в гневе возвел глаза к потолку. – Это «Кортон» тридцать восьмого года, а он говорит «неплохое»! Да это лучше, чем все твои чертовы карамельки, которые ты жуешь все время на студии, я видел. Лучше, чем все женщины мира. Почти.
– Это вино, – быстро исправился я, – почти так же прекрасно, как твои фильмы.
– Великолепно. – Фриц, польщенный, улыбнулся. – А ты парень смышленый.
Фриц вновь наполнил мой бокал и вернул мне медаль почета, свой монокль.
– Ну что ж, юный знаток вин, зачем еще вы пожаловали?
Удобный момент настал.
– Фриц, – начал я, – тридцать первого октября тысяча девятьсот тридцать четвертого года ты был режиссером, оператором и монтажером фильма под названием «Безумная вечеринка».
Фриц лежал, откинувшись в своем кресле, вытянув ноги, держа в руке бокал с вином. Его левая рука потянулась к карману, где должен был лежать монокль.
Губы Фрица нехотя, невозмутимо приоткрылись.
– Повтори?
– Ночь Хеллоуина, тридцать четвертый год…
– Еще. – Фриц, закрыв глаза, протянул мне свой бокал.
Я налил.
– Если прольешь, я спущу тебя с лестницы.
Лицо Фрица было обращено в потолок. Почувствовав, что бокал отяжелел от вина, он кивнул и оторвался от кресла, чтобы наполнить мой.
– Откуда, – губы Фрица шевелились как будто отдельно от всего его невозмутимого лица, – ты узнал об этом идиотском фильме с таким дурацким названием?
– Он был снят, но не на пленку. Ты был его режиссером, наверное, часа два. Хочешь, перечислю актеров, игравших в ту ночь?
Фриц открыл один глаз и попытался без монокля сфокусировать взгляд на противоположной стороне комнаты.
– Констанция Раттиган, – по памяти стал перечислять я, – Иисус, Док Филипс, Мэнни Либер, Станислав Грок, Арбутнот, Слоун и его жена, Эмили Слоун.
– Черт, неплохой состав, – сказал Фриц.
– Не хочешь рассказать мне, как все было?
Фриц медленно поднялся в кресле, чертыхнулся, допил вино, затем, ссутулившись, сел над своим стаканом и долго смотрел в него. Потом прищурился и сказал:
– Что ж, рассказать наконец придется. Все эти годы я ждал случая, чтобы выплеснуть это из себя. Так вот… кто-то должен был взять на себя режиссуру. Сценария не было. Сплошное безумие. Меня пригласили в последний момент.
– И какая часть этого была твоей импровизацией? – спросил я.
– Большая часть, да нет, все от начала до конца, – сказал Фриц. – Повсюду были трупы. Вернее, не трупы. Люди и море крови. Я всю ночь не выпускал камеру из рук, ты же знаешь, такая вечеринка, к тому же всем нравится заставать людей врасплох, по крайней мере мне. Первая часть вечера прошла отлично. Люди кричали, бегали туда-сюда по студии и по туннелю, танцевали на кладбище под джаз-банд. Было безумно и потрясающе весело. Пока все не пошло вразнос. Я об аварии. К тому моменту, ты прав, у меня в шестнадцатимиллиметровой камере уже не было пленки. И я стал отдавать приказы. Бежать сюда. Бежать туда. Не звать полицию. Убрать машины. Наполнить церковную кружку.
– Я об этом догадался.
– Заткнись! Жалкий пасторишка, как девчонка, чуть с ума не сошел. Студия всегда держит под рукой кучу наличности на всякий пожарный. Прямо на глазах у священника мы наполнили купель монетой, как в День благодарения. В ту ночь я так и не понял, видел ли он вообще, что мы делаем, – он был в таком шоке. Я приказал увести оттуда жену Слоуна. Ее забрал кто-то из статистов.
– Нет, – сказал я, – это была актриса.
– Правда?! Она ушла. А мы тем временем собирали осколки и заметали следы. В то время это было легче сделать. В конце концов, киностудии правили городом. У нас было одно тело – Слоуна – для показа, мы сказали, что еще одно тело – Арбутнота – лежит в морге, и доктор подписал свидетельства о смерти. Никто так и не попросил предъявить все тела. Мы заплатили коронеру, чтобы он взял больничный на год. Вот как все это было состряпано.
Фриц поджал под себя ноги, устроил между ними бокал и подыскал выражение лица, соответствовавшее моему.