– Это не я сделал, – Артем правильно расценил молчание. – Но ты, наверное, не поверишь.
Он тронул пальцем ноги каттлею.
– Допустим… допустим, цветы я взял здесь. Так?
Дашка пожала плечами. Вазы были пусты. Значит, предположение логично.
– Но фотография… кстати, ты офигеть как вышла. Лучше, чем в жизни.
– Спасибо на добром слове.
– Пожалуйста. Размер тридцать на тридцать. Печать профессиональная, насколько могу судить. Значит, бумага рыхлая, согнуть и расправить не выйдет…
– Ты не мог ее пронести незаметно, – поняла Дашка. Сразу стало как-то полегче. Артемка, конечно, еще тот паразит, но все-таки приятно, что не последняя сволочь. – И рамочка.
– Ага.
Он сел по другую сторону квадрата, подпер подбородок кулаком и уставился на фотку. Так и сидели, молчали.
– Тебе бы уехать, – нарушил тишину Артем, потирая большим пальцем щетину. – Это же не просто так. Понимаешь?
Дашка понимала и должна была бы бояться, но не боялась.
– Я не смогу быть рядом постоянно.
– Ты? – Вот тут ей стало смешно. Кем он себя вообразил? Телохранителем? Спасателем? Героем? Да он просто мальчишка, который играет во взрослую игру. Он толком-то не видел, чем эти игры чреваты.
Мертвецы уходят. Живых корежит. Одни сходят с ума и запираются в табакерках лечебниц, другие сбегают в новую жизнь, третьи спиваются.
А ведь смерть – самый честный выход, просто она никогда не разговаривала с Дашкой напрямую.
– Эй, что с тобой? Ау… – Артем потянул фотографию. – Отдай это мне.
Дашка ее держала обеими руками. Держала? Когда она вообще прикоснулась к снимку? Но подушечки ощущали ноздреватую поверхность, сквозь кожу впитывая черно-белые цвета.
– Отдай, – повторил Артем. – Будь хорошей девочкой.
– Это мое.
– Твое, твое. Я просто гляну. И отдам. А ты бы позвонила… кому-нибудь.
Знает? Конечно, знает. Он же репортеришка. Ловец жареных фактов и нырец за сенсациями. Но звонить Дашка не станет. Она сама во всем разберется.
Именно так.
Маски со стен смотрели недоверчиво. Ну их к черту. И нервы тоже.
Елена бежала по ромашковому полю. Она была легка, почти невесома, и цветы лишь покачивались, когда Елена наступала на них. Взлетала золотым облаком пыльца, скрипели кузнечики.
– Леночка! Леночка! – Динка стояла, отделенная чертой горизонта, и махала руками.
Какая она нелепая!
Толстая-толстая! И лицо как блин, с пятнышками угрей. Елена послала Динке воздушный поцелуй. Пусть ее… Лене хорошо. Ей давно не было настолько хорошо! Еще бы до солнца добраться. Оно тоже на ромашку похоже, вон, лучики-лепестки расправило, готовясь обнять.
– Ленка! Проснись!
По лицу шлепнуло мокрое и скользкое, и Елена с визгом вскочила.
– Проснись, говорю, – Динка вытерла руку о Еленину блузку. – Полчаса добудиться не могу. Уже думала, что каюк тебе, подруга.
В глазах Динки не было сочувствия – скука и раздражение. А под глазами, припудренные желтушным тальком, лежали мешки.
– Ты мои вещи не трогала? – поинтересовалась она, приблизив лицо вплотную к Елениному.
– Н-нет. Убрала только.
– Да ну?
Кожа лоснится. Еще год-другой и увянет, только Динка не умеет о будущем думать. Зачем, если ей и в настоящем хорошо?
– Нечего разбрасывать! – Елена стерла воспоминания о пакетике с белым порошком. – Свинарник, а не квартира! Захочешь кого пригласить…
– Кого, Ленусь? – Динка отодвинулась. Поверила? Скорее да, чем нет. Убедит себя, что дозу где-то в другом месте посеяла.
– Кого-нибудь.
Неприятно удивила слабость. Елена ведь выспалась. Легла рано, встала… встала поздно – взгляд на часы подтвердил, что полдень скоро, – а все равно спать хочется.
– Лен, а Лен, чай пить будешь? У меня цейлонский. Настоящий. С Цейлона привезенный, – Динка смотрела ласково. С чего это вдруг?
Раньше проще: квартира пополам, остальное – врозь. И не надо бы соглашаться на предложение, но Елена кивнула. Чаю хотелось. И непременно сладкого, чтобы не с заменителем, а с настоящим, свекольным сахаром. Бабка его в банке поллитровой держала, зачерпывала экономно, боясь рассыпать желтоватые крупинки. Сахар от лежания слипался комочками, и Ленка – тогда еще Ленка – выковыривала их, засовывала в рот и держала на языке. Сахар таял…
– Не, подруга, с тобой явно что-то не то, – Динка провела ладонью перед глазами. – Ширнулась?
– Я?
– Ну не я же, – Динка загоготала, но как-то натяжно. А Елена с удивлением обнаружила, что сидит на кухне, что в руках ее огромная пластиковая кружка с надписью «Хелен» в окружении стразов. Некоторые выпали, совсем как зубы у старухи. И дырки остались неприятные.
– Если чего, то свистни просто. Прикрою.
Ну да. Валику моментом доложит, а тот и Мымре. Мымра же… Мымра ничего не сделает, потому как сама с Еленой сделку заключила. Так что может Динка со своими фальшивыми любезностями лесом катиться.
Динка осталась на месте, сидела, курила, стряхивала пепел в кружку с «настоящим цейлонским» и ждала новостей, как гиена падали. А не дождавшись, забросила крючок.
– Тут слушок пошел… проект на носу… тебе Мымра ничего не говорила? Ну… вы же с ней подружки теперь?
– Неужели?
– Вас Валик видел. Говорит, тебя в загранку отправят.
А вот это что-то новенькое. Про заграницу Мымра ничего не говорила.
– Не знаю. Она просто сказала, что есть работа. Для меня.
– Ага, – Динкино «ага» ни к чему не обязывало, но служило лишь для заполнения паузы в разговоре.
– А что Валик еще говорил?
Динка могла бы фыркнуть. Или встать, выйти, оставив Елену наедине с вопросами. Или еще что-нибудь придумать мелкопакостливое. Но она откинулась, затянулась и вместе с дымом выдохнула:
– Что билет в один конец.
А чай не сладкий, с заменителем, сколько ни сыпь, не сладкий. Сахар – вот правильное наполнение. И батон с маслом. Темная корочка, крошащаяся мякоть и куски сливочного масла…
– В прошлом году была одна вроде тебя. Тихая. Подрабатывала на подхвате, не своя, не чужая. А Мымра вдруг в ней звезду узрела.
Злословит. Динка чай пьет с сахаром. И батоны ест. Потому что дура и на таблетках сидит.
– И ушла та звезда в неизвестном направлении… и с тех пор нигде не объявлялась.
Окурок нырнул в чайное море.
– Не злись. Я тебя предупредить хочу, тетеха, – Динка потянулась и смачно чихнула. – Видишь, правду говорю, а ты не веришь.
И не поверит. Запершись в ванной, Елена достала телефон и набрала номер. Ответили сразу:
– Приезжай. Сегодня в половине одиннадцатого. Жду.
Она не заставила себя ждать. Ровно в половине одиннадцатого нажала на ручку, и дверь открылась. Дмитрий не встречал, но Елена уже знала дорогу. Она разулась и надела тапочки, стоявшие у порога. Она минула коридор и удержалась от того, чтобы заглянуть в комнаты. И лишь перед дверью студии вдруг оробела.
Бежать! Немедленно.
– Здравствуй, – сказал Дмитрий, открыв дверь. – Заходи. Хочешь посмотреть свои фотографии?
– Хочу.
Она переступила порог.
– Готовы пока не все. – Он повернулся спиной, ссутулился и побрел вдоль стены. – Но уже скоро. Скоро.
– Я подожду.
Ее голос эхом разносится по комнате, в которой уже ничто не напоминает фотостудию. Разве что стены излишне белы. А куда подевалась аппаратура? Елена почти задает вопрос, но в последний миг спохватывается: кто она такая, чтобы спрашивать?
– Садись, – Дмитрий указывает на табурет. – Я сейчас.
Он отсутствует целую вечность, а возвращается с кипой фотографий, которые швыряет на колени.
Снимки великолепны. Елена никогда не думала, что она настолько красива.
– Спасибо.
Ответа она не получает и пугается. Дмитрий становится на колени. В глазах – тоска и красные нити сосудов.
– Здесь не все, – говорит он и ладонями накрывает Еленины руки. – Но уже скоро.
Она наклоняется. Целует, преодолевая странную брезгливость, – ей нравится Дмитрий! Ей нравится!
Нравится.
У него вялые губы и мокрый язык. Но руки нежны.
Все хорошо. Замечательно.
Снимки рассыпаются по полу черно-белыми квадратами. Десятки Елен глядят в потолок, а одна, настоящая, думает, что с этого дня все изменится.
Она права.
Уже на рассвете, сбегая из квартиры – ей не стыдно, ничуть не стыдно, – Елена вспоминает, что среди прочих фотографий не было одной, последней, где она, Елена, в особом платье.
Наверное, придется возвращаться. Но это же хорошо. Не правда ли?
Адама подняли, дали умыться, повели. Конвоировал Степан, медбрат меланхоличного облика и с военной выправкой. Он шел медленно, но Адам все равно не успевал. Мышечный тонус не восстановился, да и координация в пространстве оставляла желать лучшего. Мир виделся искаженным, как будто смотрел Адам через дверной глазок. И линза согнула Всеславин кабинет, размазав края и выпятив центральную часть. Стол стал огромен, стул – почти неразличим. Лицо Всеславы в фокусе, как и руки, и коробок диктофона. Беседа записывается? Зачем?
– Здравствуй, Адам. Как ты себя чувствуешь?
Адам садится. Кресло чересчур мягкое, чтобы сидеть ровно, приходится прикладывать усилия.
– Наверное, ты и сам понимаешь, что нам надо поговорить, – мягко замечает Всеслава.
– Да.
– Вот и хорошо.
Молчание. Часы на стене двигаются беззвучно. Адам не видит стрелок, но движение ощущает. Звуки в нынешнем мировосприятии остры. Чем его накачали? И как долго вещество будет выводиться из организма?
– Итак, Адам, расскажи, куда ты шел? – Щелкнули пальцы, блеснуло кольцо.
– Она умерла?
– Кто?
– Вы знаете.
Она знает, но отрицает очевидное. Словесное фехтование только началось, но будет длиться долго. И Всеслава настроилась на ожидание.
– Отчего она умерла?
– Ты что-то видел? Что именно?
– Я видел, как она умерла.
– Кто?
Круговорот вопросов и возвращение к исходной точке.
– Так кто умер, Адам?
Тишина. Муха жужжит. Или кондиционер. Скорее муха, потому что с кондиционером Адаму не было бы жарко. А ему жарко. И пот градинами катится по шее.
– Никто не умирал, – уверяет Всеслава. – Тебе показалось.
– Нет.
Был прыжок и куст, затрещавший под весом тела. Ветки наклонились до земли. Женщина раскрыла рот, словно пыталась проглотить звезду.
– Значит, вчера ты видел, как кто-то умер, так?
– Да.
– Каким образом? Адам, – Всеслава отодвигает бумаги. Бланки не заполнены, но подписаны и заверены лиловыми кругами печати. – Мне необходимо знать, что ты видел.
Молчание неконструктивно. Молчание будет расценено как вызов, Адам же просто хочет упорядочить факты.
– Она спрыгнула с крыши.
– Она… она… Антонина? Я угадала. Да, вижу, что угадала. Только, пожалуйста, не делай поспешных выводов, хорошо? Здесь ты лишь с ней и разговаривал. И со мной. Я жива. Антонина…
– Она умерла.
– Нет, – возразила Всеслава и выдавила улыбку. – Антонина тоже жива. И вполне здорова…
– Или в тяжелом состоянии.
– Адам, ну почему вы так упрямы? – пальцы-пауки касаются друг друга. Сплетаются. Расплетаются. Меняют рисунок живых иероглифов, в котором прячется истина.
– Я в состоянии диагностировать наступление…
– Нет, – жестче, злее. – Вы ничего не в состоянии диагностировать. Вы больны. Вы страдаете галлюцинациями. А галлюцинации бывают весьма убедительны.
Она лжет. Ей выгодно скрыть смерть пациентки, поскольку расследование выявит связь с родственниками потерпевшей.
– Вы мне не верите? Не верите, – Всеслава пожала плечами. – Я понимаю, что ваша реальность для вас вполне материальна, но хотя бы выслушайте.
– Я слушаю.
Слова – информация. Сопоставление информации способствует выявлению логических дыр на разных уровнях. Следовательно, чем больше информации поступает, тем выше достоверность анализа.
– Антонина покинула территорию клиники в шесть двадцать три, о чем имеется соответствующая отметка в журнале регистрации посетителей.
Не существует неизменяемой документации.
– Ее не было здесь, Адам. И падения не было.
– И тумана?
– Туман был, – неохотно согласилась Всеслава. – Из-за него камеры слежения и не сработали, как полагается. Но и только. Тебя обнаружили у корпуса. Ты ломал кусты. Кричал. Пришлось тебя… успокоить. А теперь ты говоришь о смерти. Это меня волнует.
Информации мало. Версия Всеславы на первый взгляд непротиворечива. И на второй тоже. Но нулевую гипотезу тоже нельзя опровергнуть.
Адам задумался. Думать получалось туго, и кольцо отвлекало, поблескивая стеклянным глазом.
– Я хочу увидеть н… Антонину.
Имя чужое.
– Понимаю, – Всеслава расцепила пальцы, чтобы потереть ими виски. – Но к сожалению, ничем помочь не могу. Ее родственники категорически против.
Отговорка? Факт? Опасно подтягивать факты под теорию.
Адам прикрыл веки. Так лучше думалось. Реальность воспоминаний стояла под вопросом. Туман был. Это признано обеими сторонами и, следовательно, достоверно. Отъезд Антонины? Если исключить подделку журнала посещений, остается возможность незафиксированного возвращения. Тогда присутствие номера третьего будет лежать вне плоскости документооборота клиники, что удобно для создания иллюзии отсутствия человека.
Визит… разговор… слишком сложно. Скользко. Логически натянуто. Однако люди не всегда поступают логично.
Падение. Точнее, дверь в стене. И провал в памяти, во время которого дислокация Адама изменилась. И уже потом падение. Сирень. Точка. Сирень!
– Я хочу увидеть куст. Надеюсь, его родственники не имеют возражений?
– Ничуть, – улыбнулась Всеслава и, поднявшись, добавила: – А вы, оказывается, умеете шутить.
От куста остались желтые со слезой на срезе пеньки. На взрыхленной земле лежали листья и цветы. Всеслава не стала мешать, когда Адам поднял кисть.
– Вы изуродовали этот куст, – Всеслава наблюдала пристально. Что в этом взгляде? Профессиональный интерес? Нечто другое? Опасное?
А сок свежий, прозрачный. Корневая система жива, качает по инерции воду и минеральные соли, толкает вверх, к солнцу, не зная, что нет больше стеблей и листьев.
Задрав голову, Адам попытался найти то самое окно. Нашел. Те же сомкнутые шторы и приоткрытая форточка. Правда, на сей раз никаких силуэтов за стеклом.
Так, может, и вправду галлюцинация?
– Идемте, – велела Всеслава. – Вам следует отдохнуть. И подумать.
Отвели не в кабинет. Выше. В коробку без окон, но с яркими трубками флуоресцентных ламп по периметру. Свет пульсировал. Частота безумия. Треск несуществующих электрических разрядов в ушах. И доза лекарства – почти с благодарностью принимается. Выпить. Уснуть. Упасть в темноту.
Думать.
Теория первая: Адам безумен.
Теория вторая: Всеслава говорит неправду.
Пульс электросолнца ускоряется.
Теории не являются взаимоисключающими. Необходима иная формулировка задач.
Номер третий мертва. Убита?
Номер третий жива.
Мертва – жива. Точка – ноль. Бинарность машинного языка. Да – нет – нет – да – да. Сирень. Куст срезали. Жалюзи повесили. События взаимосвязаны? Да. Но эта связь не имеет значения.
Какая имеет?
Адам попытался разлепить веки. Не вышло. Тело больше не подчинялось. Его разобрали на болты-винты-шарниры, вытащив заводной ключ. Остается ожидание.
И мысли.
Сирень. Почему сирень? Почему он снова и снова возвращается к кусту?
Потому что это важно. Подсознание вытащило факт, но сознание отказывалось признавать его. Сознанию требовалась логика.
Сирень была. Сирени нет. Куст был поврежден. Его срубили.
Стоп.
Мигание замерло. Шелест в ушах перерос в гул.
Куст был поврежден. Как он был поврежден? Всеслава утверждает, что Адам пытался уничтожить растение.
Сирень венгерская – встречается бледная и красная. Кустарник. Высота достигает трех-четырех метров, в редких случаях – до семи. Побеги направлены вверх. Густо разветвлены. Диаметр – от двух сантиметров. Древесина наполнена соками, поэтому отличается гибкостью.