— Суеверие?
— Ну, как вам сказать… Решайте сами. А факты таковы. Говорят, будто осенью 16-го года помещица Глинищева, прогуливаясь в парке своего имения Спасово, вдруг увидела в конце аллеи старческую согбенную фигуру. Это был старик. Он сидел, опираясь на набалдашник своей трости. Говорят, она ясно видела его бледное лицо, острый подбородок, желтые костлявые пальцы… Она хотела узнать, что делает этот старый, немощный человек в ее пустынном парке? Но когда она сделала несколько шагов в направлении скамьи, на которой он сидел, старик исчез…
— Неужели исчез?
— Именно.
— Что же, растворился в воздухе? Улетел?
— Ну, не ведаю, милая, таких подробностей… Исчез — и все!
— И что же?
— Что же… Уже весной 17-го имение Глинищевых в первый раз разграбили. А осенью… Будто вы не знаете! В общем, мало не показалось. Посмотрите учебник истории, если забыли, что было осенью.
— То есть вы хотите сказать, что каждый раз, когда кому-либо из Глинищевых светили крупные неприятности, на горизонте в сумраке ночи объявлялся этот призрачный старик? Так сказать, проклятие рода Глинищевых?
— Но почему же в сумраке ночи?! Например, Александр Митрофанович Глинищев накануне самых крупных в своей жизни неприятностей, в партере Мариинского театра, когда давали «Жизнь за царя», встретился взглядом с неким господином. И то был…
— Старик?
— Именно. Неподвижный взор с эдакой потусторонней прозрачностью, очень бледное, мертвенно-бледное лицо, желтоватые костлявые, страшно худые и длинные пальцы… Как очень точно написано у Михаила Юрьевича: «В его глазах блистала необыкновенная уверенность, как будто они читали в будущем».
— И?!
— А утром следующего дня Александра Митрофановича арестовали за подделку векселя.
— Да что вы? Не зря, стало быть, блистала уверенность…
— А с Верой Алексеевной Глинищевой что случилось?!
— Что же с ней случилось?
— Ну как же… Увидела старика-проклятие ночью в углу спальни и на следующий день умерла…
— Какой ужас!
— А вы хоть знаете, что произошло, когда Михаил Юрьевич Лермонтов назначил четырехчасовое чтение нового романа? Речь шла о «Штоссе»…
— Не-ет…
— Так вот, когда приглашенные собрались у графини Растопчиной и классик открыл тетрадь — чтение продолжалось всего пятнадцать минут! Далее в тетради оказалась белая бумага. А «Штосс» — это знают все — неоконченный текст!
— Розыгрыш?
— Мистика!
— Да, возможно, вы правы. Впрочем, все это было так давно… очень давно, — задумчиво пробормотала Светлова.
— Но у этой истории удивительное продолжение! — Рина Васильевна вдруг усмехнулась: — Надо вам сказать… Наша Алена, например, таких старичков до смерти боится!
— Неужели? — удивилась Светлова. — Неужели ей кто-нибудь мерещится под влиянием семейного предания?
— Мерещится? — Рина Васильевна кокетливо рассмеялась. — А может, и не мерещится?
— Ох! — испугалась Светлова. — Мне даже как-то не по себе стало — теперь, после вашей легенды!
— Да вам-то с какой стати? Чего это вы вдруг заволновались? — Старушка подозрительно взглянула на Аню. — И не надейтесь. Вы ведь не Глинищева! Не по Сеньке шапка. Чтобы такие привидения являлись, надо, знаете, родословную аж от Гедиминаса иметь!
— Все равно страшно…
— А в общем-то, в том, что касается старика, вы правы… Кто его знает? Суеверие не суеверие… Как говорится, лучше, чтобы все-таки не являлся!
— Согласна!
И Светлова заторопилась, стала прощаться…
Дома Аня снова положила перед собой фотографию Бориса Эдуардовича Роппа и некоторое время задумчиво ее рассматривала.
Фотоснимок, конечно, не дает полного представления о человеке. Живописный портрет старика Роппа, виденный ею в его затхлой, пропитанной книжной пылью комнате на Якиманке, например, показался Ане более живым.
Какой же он все-таки, этот Ропп?
Аня устало потерла виски… И неожиданно для самой себя вдруг отыскала в книжном шкафу том Лермонтова.
Стало быть, «Штосс»?
Как там Алена сказала? «Один к одному: описание старика Штосса у Михаила Юрьевича Лермонтова».
Светлова открыла короткий, всего в несколько страниц, давно, со времен школы, забытый текст и стала, отчего-то с непонятным волнением, его читать:
«Казалось, этот портрет писан несмелой ученической кистью, — платье, волосы, рука, перстни — все было очень плохо сделано; зато в выражении лица, особенно губ, дышала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать: в линии рта был какой-то неуловимый изгиб, недоступный искусству и, конечно, начертанный бессознательно, придававший лицу выражение насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно».
— Дышала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать… — вслух повторила она.
Странно или нет, но, прочитав это лермонтовское описание портрета, висящего в пустом доме «титюлярного советника» Штосса «в Столярном переулке, у Кокушкина моста», Аня снова потянулась мыслями к портрету Роппа.
«Не случалось ли вам на замороженном стекле или в зубчатой тени различить профиль человеческого лица, профиль иногда невообразимой красоты, иногда непостижимо отвратительный?»
Теперь Светлова уже не могла не думать про портрет Роппа… Пожалуй, безусловно, второе: «непостижимо отвратительный»!
Светлова снова углубилась в чтение…
«За дверью послышался шорох, как будто хлопали туфли, известка посыпалась с печи на пол…
В эту минуту обе половинки двери тихо, беззвучно стали отворяться; холодное дыхание повеяло в комнату; дверь отворялась сама; в той комнате было темно, как в погребе.
Когда дверь отворилась настежь, в ней показалась фигура…»
В это время в соседней комнате щелкнул автоответчик — и столь отрешенно углубившаяся в чтение Светлова чуть не подпрыгнула от ужаса.
«Что ж… — подумала она, — если Глинищевы прониклись такими же настроениями, их можно понять!»
Аня снова отыскала взглядом потерянную строчку:
«То был седой сгорбленный старичок; он медленно подвигался, приседая; лицо его, бледное и длинное, было неподвижно; губы сжаты; серые, мутные глаза, обведенные красной каймою, смотрели прямо без цели».
«Сколько, однако, у классика точек с запятой… — поразилась Светлова. — И что значит гений: все до единой — кстати! Н-да… Если ты хотела увидеть старика Роппа, Светлова, считай, что это случилось… — думала Аня. — И неудивительно, что Глинищевой он напомнил ее фамильное привидение».
В общем, если бы все словесные портреты составлялись с такой силой таланта — найти преступника не составляло бы особого труда.
Теперь уже с явным азартом она продолжила чтение:
«— А на что же мы будем играть? я вас предваряю, что душу свою на карту не поставлю… (Он думал этим озадачить привидение…) А если хотите, — продолжал он, — я поставлю клюнгер; не думаю, чтоб водились в вашем воздушном банке.
Старичка эта шутка нимало не сконфузила.
— У меня в банке вот это! — отвечал он, протянув руку.
— Это? — сказал Лугин, испугавшись и кинув глаза налево, — что это?»
Где-то когда-то у кого-то Светлова читала, что «Лермонтов — лучший наш прозаик». В общем, не согласиться было трудно.
«Опять раздался шорох, хлопанье туфлей, кашель старика, и в дверях показалась его мертвая фигура…»
Когда Светлова закрывала синий том, у нее чуточку вздрагивали пальцы.
Всю ночь ей снилась рука. Старческая… обтянутая желтоватой и сухой, как осенний лист, кожей… Просто одна рука. Она появлялась из какого-то белесого марева, проявляясь, проступая из него, постепенно, как из тумана…
Очевидно, этот сон был навеян строчкой из читанного накануне «Штосса». Она застряла у Светловой в голове и долбилась там, как крошечный, но неутомимый дятел.
Фраза эта была такова:
«Старичок протянул руку и взял золотой».
Глава 8
— Ну как? Не появлялся? — как можно более бодро и раскованно поинтересовалась Аня у соседки Роппа, когда та открыла ей дверь. Наконец Светлова снова добралась до Якиманки…
— Н-нет…
— Вы с какой-то странной неуверенностью отвечаете на этот, в общем, простой вопрос, — заметила Светлова.
— Нет. То есть да… Да с неуверенностью! Я отвечаю на ваш вопрос с неуверенностью.
— Вот как? В чем же вы не уверены?
Старожил коммунальной квартиры на Якиманке смотрела на Аню округлившимися от страха глазами.
— Там… там… Кажется, кто-то там бывает… Ночью.
— Где?
— В его комнате.
— Как это?
— Знаете, у Бориса Эдуардовича такое покашливание… характерное старческое. И он еще, знаете, хрустит пальцами… противно так. Так вот, я это слышала… Ночью!
И Светлана Дмитриевна рассказала Светловой о том, что с ней случилось.
— Вы можете мне снова открыть его комнату? — попросила Светлова.
Ни слова не говоря и вполне мужественно — правда, на подозрительно негнущихся ногах, — соседка Роппа прошествовала к его двери. Достала с выступа ключ…
А Светлова вошла. И сразу направилась к письменному столу.
Затаив дыхание, она заглянула в раскрытую книгу.
На странице действительно темнело небольшое пятно.
Но пятно это, разумеется, было засохшим, и понять, когда оно было оставлено, теперь смог бы только эксперт.
— Вы листали книгу? Дотрагивались до нее? — спросила Анна явно испуганную женщину.
— Нет…
— Точно?
— Клянусь.
— А кто-нибудь, кроме вас, заходил за это время в комнату?
— Нет.
— Нет?
— Во всяком случае, при мне…
— Значит, при вас — никто?
— А с другой стороны, когда меня нет, кто же мог бы? Если только он сам… возвращался.
— Значит, никто?
— Никто. Если только… — Светлана Дмитриевна запнулась.
— Да?
— Если только — той ночью…
— Вы хотите сказать, тогда ночью вам все это не почудилось?
— Да… так я и хочу сказать.
И женщина невольно опять поднесла к глазам правую ладонь:
— Понимаете… Я ведь все помню. Мне пришлось смывать его с руки.
— Что смывать?
— Пятно. Оно оставило у меня на пальце след.
Светлова тяжело присела на стул и опять разглядывала книгу:
«Достаточно назвать князей Волконских, Барятинских, Долгоруковых, Щербатовых, Козельских, Звенигородских и других… — прочитала Анна почти автоматически на раскрытой странице. — В этой череде фамилий особенно выделяются князья Оболенские, в свою очередь разделившиеся на множество ответвлений: Стригины-Оболенские, Телепневы-Оболенские, Тюфякины-Оболенские, Щепины-Оболенские, Нагие-Оболенские, Ярославовы-Оболенские, Туренины-Оболенские — в общей сложности больше двух десятков фамилий, большая часть которых пресеклась после трех-четырех поколений».
Почему-то Светлова никак не могла оторвать взгляда от этого слова — «пресеклась».
Сидела и тупо смотрела на буковки.
«Надо же… просто ум за разум заходит… — думала она. — Тюфякины, Нагие, Стригины… Разделились, ответвились, перемешались… пресеклись! Старики… Проклятия… И свежие пятна крови в комнате, где никого нет!»
Больше всего Светлову поразило не пятно.
Больше всего ее поразило, что книга сейчас была раскрыта на другой странице…
Это была другая страница! На той, что была раскрыта прежде, в прошлый раз, когда Светлова заходила в комнату Бориса Эдуардовича Роппа, было что-то про императора Павла и пожалование каких-то титулов… Кажется, баронских.
Книга и сегодня, правда, была та же. А вот страницы открыты — другие!
— Вы не могли бы ненадолго оставить меня здесь одну? — попросила Анна столь мужественно переносящую испытания соседку Роппа.
— Пожалуйста… Честно говоря, покину эту комнату без сожаления… Можно сказать, с великим облегчением.
Когда Светлана Дмитриевна вышла из комнаты Роппа, Светлова огляделась.
— А окно закрыто на шпингалет! — предупредила ее Светлана Дмитриевна, заглядывая снова в дверь. — Я уже посмотрела.
Наконец она ушла окончательно.
А Светлова приступила к осмотру.
Итак…
Окно и правда закрыто на шпингалет. За окном пожарная лестница. Карниз. Подоконник снаружи довольно широкий. Двойные рамы. Внутренняя форточка приоткрыта, поскольку защелка, как, впрочем, и многое другое в этой старой квартире, неисправно… А внешняя форточка закрыта на защелку. Но стекло в ней разбито — осталась только половина.
И на остром крае чуть заметный бурый след.
А само окно, как уже отмечено, закрыто изнутри на шпингалет!
Но если просунуть руку сквозь разбитую форточку, то можно открыть и окно.
Только велика вероятность при этом поранить руку о разбитое стекло… Форточка-то узкая. И это объясняет, конечно, происхождение пятна, оставшегося на книжной странице.
Однако самое любопытное было не это…
Да, действительно, увиденное позволяло не зацикливаться на «привидении» как на единственном варианте, объясняющем то, что случилось.
Да, действительно, кто-то решительный и довольно смелый вполне мог проникнуть в эту комнату ночью…
Но интересно, что, уходя, этот «кто-то» не поленился, стоя на карнизе, снова просунуть сквозь разбитую форточку уже пораненную руку и закрыть шпингалет окна. А потом закрыть еще и саму внутреннюю форточка на защелку… Для чего?
Чтобы осталось впечатление: если кто и проникал этой ночью в комнату Роппа, то уж точно не человек, а, извините, дух бесплотный.
* * *Информация о нефтедобывающей компании «Наоко», добытая капитаном Дубовиковым, мягко говоря, ужасала.
Получалось, что люди, имевшие дело с этой самой «Наоко», мерли как мухи.
Не далее как месяц назад в Петербурге был расстрелян на набережной криминальный авторитет Катыш.
«Чур меня, чур!»
Аня даже похолодела от одного только предположения, во что она могла ввязаться.
Куда уж тут слабым женщинам соваться…
Это вам не бублики… Нефть.
Вкратце суть деятельности «Наоко» заключалась в том, что компания вела какие-то якобы незаконные разработки месторождений нефти где-то на краю света, конкретно в Ненецком автономном округе; имела какие-то нелегальные заводы и, напротив, не имела необходимых лицензий… И при этом постоянно выходила сухой из воды.
Кажется, «Наоко» так и расшифровывалось: «Ненецкого автономного округа компания». Впрочем, что означали имена нынешних фирм, могли знать только их отцы-основатели. В этих буквах могло быть зашифровано что угодно: имя любимой тещи, инициалы компаньонов или даже сокращенный жизненный лозунг «накося выкуси».
Подытожив мысленно все, что ей удалось выяснить у капитана Дубовикова, Анна назначила Генриетте встречу. Вне дома. Специально, чтобы не утонуть в рыданиях и упреках и иметь возможность вовремя оборвать разговор. Ведь выпроводить плачущего человека из своего дома по силам не каждому…
«А оставить Генриетту за столиком в кафе, встав из-за стола, проще?» — со злостью поинтересовалась Светлова у самой себя.
Свинство оставалось свинством, дома ли они будут встречаться, в кафе, на скамейке ли в парке…
Но у Светловой не было выбора. Она уже не принадлежала самой себе. И само собой разумеется: ни при каких обстоятельствах она не собирается — «со своим животиком»! — участвовать в переделе нефтяной собственности на просторах бывшего СНГ. На фиг…
В конце концов, все на этом свете, очевидно, и в самом деле делается «ради детей»… Все или почти все.
Ради своей дочки, ради того, чтобы вернуть ей отца, Генриетта эгоистически втягивает Светлову в эту историю по спасению Ладушкина. Но и Светлова эгоистически — ради своего ребенка! — не должна идти на поводу у Генриетты и обстоятельств, не должна и в это ввязываться.
«Генриетта! Я бросаю вас с Ладушкиным на произвол судьбы. Извини». Вот что она должна сказать.
И Светлова это сказала.
Вилочка для торта застыла в воздухе где-то на подходе к губам Генриетты, а сами губы округлились от ужаса.
— Аня! — только и пролепетала рыжекудрая жена Ладушкина.
— Никаких «Аня»! Никаких слез в голосе и мольбы в глазах! Я отказываюсь от дальнейшего участия в этом деле. Это слишком опасно. Если Ропп действовал для людей из «Наоко», то комментарии излишни.