Эл выполз из-под брезентового навеса и зашагал к ивам — посвистать Тому. Мать тоже вышла и принялась разжигать костер из тонких веток.
— Па, — сказала она, — много я вам не дам. Ведь мы сегодня поздно ели.
Отец и дядя Джон сидели у палатки, глядя, как мать чистит картошку и нарезает ее ломтиками над сковородой с салом. Отец сказал:
— И что он выдумал, этот проповедник?
Руфь и Уинфилд подкрались поближе, чтобы послушать их разговор.
Дядя Джон проводил глубокие борозды в земле длинным ржавым гвоздем.
— Он понимает, что такое грех. Я спрашивал его об этом, он мне все объяснил; только не знаю, правильно ли так рассуждать. Он говорит: если человек думает, что содеял грех, значит это грех и есть. — Глаза у дядя Джона были усталые, грустные. — Я всегда от всех таился, — сказал он. — У меня такие грехи есть, о которых я никому не рассказывал.
Мать повернулась к нему:
— А рассказывать не надо, Джон. Поведай все богу. Не отягощай других своими грехами. Это нехорошо.
— Они мне покоя не дают, — сказал Джон.
— Все равно другим не рассказывай. Пойди к реке, залезь в воду с головой и выскажи все, что тебе хочется.
Отец медленно кивал головой, слушая мать.
— Ма правильно говорит. Тебе-то полегчает, когда другим расскажешь, а грех твой пойдет вширь.
Дядя Джон посмотрел на позолоченные солнцем горы, и золото их отразилось у него в зрачках.
— Я все стараюсь одолеть это, — сказал он, — и не могу. Душу они мне съедают.
Позади него Роза Сарона, пошатываясь, вышла из палатки.
— Где Конни? — раздраженно спросила она. — Я его целый век не видела. Куда он ушел?
— Он мне не попадался, — ответила мать. — Увижу, пошлю к тебе.
— Мне нездоровится, — сказала Роза Сарона, — а он оставляет меня одну.
Мать посмотрела на опухшее лицо дочери.
— Ты плакала, — сказала она.
Слезы снова навернулись на глаза Розы Сарона.
Мать продолжала твердым голосом:
— Возьми себя в руки. Ты не одна — нас много. Возьми себя в руки. Сядь почисть картошку. Нечего над собой причитать.
Роза Сарона пошла было назад в палатку. Она старалась избежать строгого взгляда матери, но этот взгляд заставил ее вернуться к костру.
— А зачем он ушел, — сказала она, но слезы у нее высохли.
— Примись за дело, — сказала мать. — А то сидишь одна в палатке и причитаешь сама над собой. Некогда было мне за тебя взяться. А уж сейчас возьмусь. Бери нож и чисть картошку.
Роза Сарона послушно опустилась на колени у костра. Она злобно сказала:
— Пусть только придет. Я ему покажу.
Губы матери раздвинулись в медленной улыбке:
— Смотри, как бы он тебя не побил. Ты сама на это напрашиваешься — ноешь, причитаешь. Побьет, я ему спасибо скажу.
Глаза Розы Сарона негодующе вспыхнули, но она смолчала.
Дядя Джон глубоко загнал ржавый гвоздь в землю.
— Не могу больше молчать! — крикнул он.
Отец сказал:
— Ну черт с тобой, говори! Убил кого-нибудь?
Дядя Джон запустил пальцы в кармашек для часов и вынул оттуда сложенную пополам засаленную бумажку. Он расправил ее и показал отцу.
— Пять долларов.
— Украл, что ли? — спросил отец.
— Нет, это мои деньги. Утаил.
— Твои так твои.
— Да, но я не имел права их утаивать.
— Что-то я здесь никакого греха не вижу, — сказала мать. — Деньги твои.
Дядя Джон медленно заговорил:
— Тут не в том дело, что я их утаил. Важно, для чего утаил, — для того, чтобы напиться. Я знал — придет время, когда станет невмоготу, и тогда напьюсь. Думал, еще не пришло… а тут проповедник взял да и пошел в тюрьму, чтобы выручить Тома.
Отец снова закивал, потом нагнул голову набок, внимательно вслушиваясь в слова Джона. Руфь подобралась на локтях еще ближе — ползком, точно щенок; Уинфилд не отставал от нее. Роза Сарона выковыряла глубокий глазок из картофелины. Вечерние сумерки сгустились и стали еще синее.
Мать сухо сказала:
— Не понимаю, почему тебе надо напиваться, если проповедник выручил Тома.
— Не знаю. Тяжело мне очень, — грустно продолжал дядя Джон. — Он так просто на это пошел. Шагнул вперед и говорит: «Моих рук дело». И его взяли. А я пойду и напьюсь.
Отец сказал, покачивая головой:
— А зачем об этом говорить? Я бы на твоем месте пошел и напился, если уж так приспичило.
— Я мог бы искупить свой грех, а не воспользовался случаем, — все так же грустно продолжал дядя Джон. Мне бы ухватиться за него, а я упустил… Слушай! У тебя есть деньги. Дай мне два доллара.
Отец нехотя сунул руку в карман и вынул кожаный кошелек.
— Чтобы напиться, семи долларов многовато. Ты что, шампанскую воду будешь хлестать?
Дядя Джон протянул ему свои пять долларов.
— Я и на два напьюсь. Не хватает мне еще один грех на себя брать — транжирство. Что есть, то и истрачу. Я всегда так делал.
Отец взял засаленную бумажку и отдал дяде Джону два серебряных доллара.
— Бери, — сказал он. — Раз надо, значит, надо. Другому указывать никто не смеет.
Дядя Джон взял обе монеты.
— Не сердись… Ты ведь знаешь, мне это нужно.
— Да брось ты, — сказал отец. — Ты сам знаешь, что тебе нужно.
— Ночь впереди — как я ее протяну? — сказал дядя Джон. Он повернулся к матери. — Ты не обидишься на меня?
Мать не подняла головы.
— Нет, — тихо ответила она. — Нет… иди.
Дядя Джон встал, как потерянный, зашагал прочь и скрылся в сумерках. Он вышел на шоссе и пересек его у бакалейной лавки. Подойдя к сетчатой двери, он снял шляпу, швырнул ее в пыль и придавил каблуком в припадке самоуничижения. И помятая черная шляпа так и осталась лежать в пыли. В лавке он направился прямо к полкам, где за проволочной сеткой стояли бутылки виски.
Отец, мать и дети смотрели дяде Джону вслед. Роза Сарона выражала свое негодование тем, что не поднимала глаз от картошки.
— Бедняга, — сказала мать. — Может, надо было… да нет… Я еще не видела, чтобы человек так убивался.
Руфь перевалилась на бок в пыли, поближе к Уинфилду, притянула его к себе за ухо и зашептала:
— Я сейчас буду пьяная.
Уинфилд прыснул и зажал рот ладонью. Сдерживая дыхание, чтобы не фыркнуть, лиловые от натуги, дети отползли за палатку, вскочили и с визгом пустились наутек. Они спрятались в ивняке и там дали волю смеху. Руфь скосила глаза, побежала, пошатываясь из стороны в сторону, и высунула язык.
— Я пьяная, — сказала Руфь.
— Смотри! — крикнул Уинфилд. — Смотри на меня, я дядя Джон. — Он замахал руками и надул щеки; он вертелся волчком до тех пор, пока не закружилась голова.
— Нет! — крикнула Руфь. — Вот как надо! Вот как! Я — дядя Джон. Я совсем пьяная.
Том и Эл тихо шли ивняком и вдруг увидели ошалело носившихся детей. Было уже темно. Том остановился, приглядываясь.
— Да ведь это Руфь и Уинфилд. Что с ними такое? — Они подошли поближе. — Вы что, очумели? — спросил Том.
Дети остановились, застигнутые врасплох.
— Мы… мы играем, — сказала Руфь.
— Глупая игра, — сказал Эл.
Руфь дерзко ответила ему:
— Не глупее других.
Эл пошел дальше, говоря:
— Руфь хочет порку заработать. Она давно на это набивается. Сейчас самое время ей всыпать.
Руфь скорчила гримасу у него за спиной, растянула губы пальцами, высунула язык, дразня его всеми известными ей способами, но Эл не оглянулся. Она посмотрела на Уинфилда, думая снова приняться за игру, но все было испорчено. Они оба знали это.
— Пойдем к речке, нырнем с головой, — предложил Уинфилд. Они пошли к берегу, пробираясь среди кустов, злясь на Эла.
Эл и Том не спеша шли к лагерю. Том сказал:
— Зря Кэйси так сделал. Правда, от него следовало этого ждать. Он все говорил, что ничем нам не помогает. Он чудной, Эл. Все думает, думает.
— Проповедник — такое уж его дело, — сказал Эл. — У них у всех голова бог знает чем забита.
— Как, по-твоему, куда это Конни пошел?
— Наверно, за кустик понадобилось.
— Что-то уж очень далеко он этот кустик выбрал.
Они шли среди палаток, держась ближе к стенкам. У палатки Флойда их остановил негромкий окрик. Они свернули к ней и присели у входа на корточки. Флойд чуть приподнял брезентовую полу.
— Ну как, едете?
Том сказал:
— Сам не знаю. Думаешь, все-таки лучше поехать?
Флойд невесело рассмеялся:
— Ты же слышал, что сказал понятой? Не уедешь — выкурят. Думаешь, этот молодчик не отведет душу после мордобоя? Его банда сегодня же вечером нагрянет сюда нас выкуривать.
— Пожалуй, и в самом деле лучше убираться восвояси, — сказал Том. — Ты куда поедешь?
— Как и говорил — к северу.
Эл сказал:
— Слушай. Мне тут один рассказывал о каком-то правительственном лагере. Где это?
— Там, наверно, полно.
— А все-таки, где это?
— Поезжайте по девяносто девятому к югу. Миль двенадцать — четырнадцать проедете, свернете на восток к Уидпетчу. Оттуда недалеко. Только там переполнено.
— Говорят, хороший лагерь, — сказал Эл.
— Очень хороший, и обращаются с тобой как с человеком, а не как с собакой. Никаких полисменов. Только там, наверно, полно.
Том сказал:
— Я одного не пойму, чего этот понятой так разошелся. Он точно лез на драку, точно сам к тому вел.
Флойд сказал:
— Не знаю, как здесь, а на севере я однажды говорил с одним понятым, но порядочным, не то, что другие, и он мне признался, что понятые, хочешь не хочешь, а должны арестовывать людей. Шериф получает за каждого арестанта семьдесят пять центов в день, а на прокорм у него выходит только двадцать пять. Нет арестантов — значит, и доходов нет. Тот человек рассказывал, что он за неделю никого не забрал, и тогда шериф ему говорит: не будет арестованных, придется тебе снять значок. А сегодняшний к тому и дело вел, чтобы уехать отсюда не с пустыми руками.
— Да, надо уезжать, — сказал Том. — Прощай, Флойд.
— Прощай. Может, еще встретимся.
— Всего хорошего, — сказал Эл. Они пошли темным лагерем к палатке Джоудов.
Картошка шипела и брызгала салом на огне. Мать поворачивала толстые ломтики ложкой. Отец сидел у костра, обхватив колени руками. Роза Сарона была в палатке.
— Том идет! — крикнула мать. — Слава богу!
— Надо уезжать отсюда, — сказал Том.
— Почему?
— Флойд говорит, что тут все подожгут сегодня ночью, — ответил Том.
— Зачем? — удивился отец. — Мы ничего плохого не сделали.
— Ничего не сделали, а понятой уехал избитый, — сказал Том.
— Мы его не били.
— Да он сам говорил, что нас выгонят отсюда.
Роза Сарона спросила:
— Вы Конни не видели?
— Видели, — сказал Эл. — Вдоль берега пятками чесал. На юг отправился.
— Он… он совсем ушел?
— А кто его знает.
Мать повернулась к ней.
— Роза, тебя не поймешь, ты расскажи все толком. Конни говорил что-нибудь?
Роза Сарона хмуро ответила:
— Говорил, что лучше бы ему сидеть дома и учиться на тракториста.
Никто не сказал ни слова. Роза Сарона смотрела на огонь, и ее глаза поблескивали в свете костра. Картошка на сковороде громко шипела. Роза Сарона шмыгнула носом и утерлась рукой.
Отец сказал:
— Конни дрянной человек. Я уж давно это чувствовал. Он пустельга.
Роза Сарона встала и ушла в палатку. Она легла на матрац и, перевернувшись на живот, уткнулась лицом в руки.
— Его и догонять, пожалуй, не стоит, — сказал Эл.
Отец ответил:
— Да. Если он такая дрянь, нам его не надо.
Мать заглянула в палатку и посмотрела на Розу Сарона. Мать сказала:
— Ш-ш!.. Зачем так говорить.
— Он дрянной человек, — стоял на своем отец. — Только и слышали от него: вот я то сделаю, это. А сам ничего не делал. Я при нем не хотел говорить. А уж если он удрал, так…
— Ш-ш, — тихо сказала мать.
— Да что в самом деле! Почему ш-ш? Ведь он удрал — так?
Мать помешала картошку, шипящее сало брызнуло во все стороны. Она подкинула веток в костер, языки огня взвились кверху и осветили стены палатки. Мать сказала:
— У Розы родится ребенок, и он наполовину ее, наполовину Конни. Нехорошо, если малыш с детства будет слышать, как отца называют дрянью.
— Врать хуже, — сказал отец.
— Нет, — перебила его мать. — А если бы он умер? Ты бы не стал бранить его мертвого?
В их спор вмешался Том:
— Да что это вы? Откуда мы знаем, совсем он ушел или нет. Сейчас разговаривать не время. Надо поесть и собираться.
— Собираться? Мы же только приехали. — Мать приглядывалась к нему сквозь окружавшую костер темноту.
Том стал объяснять ей:
— Лагерь сегодня подожгут, ма. Ты же знаешь, я не стерплю, если мое добро будут жечь у меня же на глазах, и отец с дядей Джоном тоже не стерпят. Полезем в драку, а мне нельзя попадаться. Я бы и сегодня влип, если б не проповедник.
Слушая его, мать переворачивала картошку в горячем сале. И решение пришло к ней сразу:
— Идите. Давайте есть. Надо торопиться. — Она расставила около костра оловянные тарелки.
Отец сказал:
— Как же быть с Джоном?
— А где он? — спросил Том.
Отец и мать помолчали минуту, потом отец сказал:
— Он пошел выпить.
— А черт! — крикнул Том. — Выбрал время. Где его искать?
— Не знаю, — сказал отец.
Том встал.
— Ладно, вы поешьте и уложите вещи на машину. А я пойду за дядей Джоном. Он, верно, в бакалейной лавке, через дорогу.
Том быстро шел по лагерю. У палаток и лачуг горели небольшие костры, и отсветы их падали на лица оборванных мужчин и женщин, на льнувших к огню детей. Кое-где в палатках горели керосиновые лампы, и по брезенту двигались громадные людские тени.
Том вышел немощеной дорогой на шоссе и пересек его у маленькой бакалейной лавчонки. Он остановился у сетчатой двери и заглянул внутрь. Хозяин, маленький седой человек с взъерошенными усами и с каким-то неопределенным взглядом водянистых глаз, читал газету, навалившись грудью на прилавок. На нем был длинный белый фартук и рубашка с закатанными рукавами. За спиной у него стояли горы, пирамиды, стены из консервных банок. Он поднял голову, увидев Тома, и прищурил один глаз, словно целясь из ружья.
— Добрый вечер. Чем могу служить?
— Дядей, — ответил Том. — Был дядя, да сплыл.
Хозяин посмотрел на него с недоумением и беспокойством. Он дотронулся пальцами до кончика носа и легонько потеребил его, чтобы перестало чесаться.
— Вечно вы кого-нибудь теряете, — сказал он. — Ко мне раз десять на дню заходят, только и слышишь: «Если увидите человека — зовут так-то и так-то, на вид такой-то, скажите ему, что мы уехали на север». И это изо дня в день.
Том засмеялся:
— Ну вот, если увидишь молодчика, зовут Конни, по виду смахивает на койота, — скажи ему, чтобы проваливал ко всем чертям. Скажи, мы поехали к югу. Да я не его ищу. А вот не заходил ли сюда выпить человек лет шестидесяти, брюки черные, волосы с проседью?
Хозяин оживился.
— Ну как же, конечно, заходил. Я в жизни ничего подобного не видел. Подошел к двери, швырнул шляпу на землю и наступил на нее. Вот она — у меня. — Он вытащил из-под прилавка запыленную, помятую шляпу.
Том взял ее:
— Так и есть, он самый.
— Ну вот, купил он две пинты виски и ни слова мне не сказал. Откупорил одну бутылку и тут же к ней приложился. А я торгую только навынос. Говорю ему: «Слушай, здесь пить нельзя. Придется тебе выйти». Он шагнул за дверь и, хочешь верь, хочешь нет, в четыре приема одолел целую пинту. Потом отшвырнул бутылку и прислонился к двери. Глаза стали тусклые. Сказал: «Благодарю вас, сэр», — и ушел. Я в жизни не видел, чтобы так пили.
— Ушел? А куда? Я его ищу.
— Сейчас скажу. Мне еще не приходилось видеть, чтобы так пили, поэтому я за ним наблюдал. Он пошел вон туда, к северу. По шоссе проехала машина, осветила его, и я видел, как он свернул к реке. Идет, ноги подгибаются. А вторая бутылка наготове, откупорена. Он где-нибудь тут, далеко ему не уйти.
Том сказал: