— Ну спасибо. Пойду поищу.
— А шляпу возьмешь?
— Обязательно возьму. Она ему пригодится. Спасибо.
— А что это с ним такое? — спросил хозяин. — Он пил — и будто без всякого удовольствия.
— Да так… находит. Ну, всего хорошего. А если увидишь этого прощелыгу Конни, скажи, что мы поехали на юг.
— Мне уж столько всяких примет надавали да поручений, всего не запомнишь.
— А ты не старайся запоминать, — сказал Том и вышел за дверь, держа в руке запыленную черную шляпу дяди Джона. Он пересек шоссе и пошел вдоль него. Внизу, в ложбине, лежал Гувервиль; мерцали огоньки костров, сквозь стены палаток пробивался свет фонарей. Где-то бренчали на гитаре, аккорды следовали медленно, один за другим, без всякой связи, очевидно, гитарист упражнялся. Том замедлил шаги, прислушиваясь, потом не спеша пошел дальше, то и дело останавливаясь и напрягая слух. Он прошел с четверть мили, прежде чем услышал то, что ему было нужно. Внизу у дорожной насыпи хриплый голос пел что-то без всякого выражения, без всякого мотива. Том наклонил голову набок, чтобы лучше расслышать.
Монотонный голос тянул:
— Прочь от земной обители душа моя ушла. Душа моя в спасителе прибежище нашла. — Дальше послышалось неясное бормотанье, а потом все смолкло. Том сбежал по насыпи, держа прямо на этот голос. Пройдя несколько шагов, он остановился и снова прислушался. Теперь голос был совсем близко, он тянул все так же медленно и без всякого мотива: — Когда Мэгги помирала, она грустно мне шептала: я на память подарю тебе штаны — да, да. А штаны из красной байки, я скажу вам без утайки…
Том осторожно двинулся вперед. Он увидел неясную в темноте фигуру, подкрался и сел рядом с ней. Дядя Джон запрокинул бутылку, и виски с бульканьем полилось ему в рот.
Том спокойно сказал:
— Стой. А мне?
Дядя Джон повернулся к нему:
— Ты кто такой?
— Успел позабыть? Ты уже четыре раза глотнул, а я только разок.
— Нет, Том. Ты меня не дурачь. Я один сидел. Тебя здесь не было.
— А сейчас-то я здесь? Может, все-таки дашь хлебнуть?
Дядя Джон снова поднес бутылку ко рту, виски забулькало. Бутылка была пустая.
— Все, — сказал он. — Умереть бы мне. Вот как хочется умереть! Потихоньку, будто засыпаешь… Потихоньку. Устал я. Устал. Заснуть и больше не проснуться. — Он затянул нараспев: — В короне буду… в золотой короне.
Том сказал:
— Дядя Джон, слушай. Мы уезжаем. Пойдем, ляжешь на грузовик поверх вещей и уснешь.
Джон покачал головой.
— Нет. Уходи. Я не хочу. Я здесь останусь. Незачем мне возвращаться. Какой от меня толк? Волочу за собой грехи, точно штаны грязные, пачкаю хороших людей. Нет. Не поеду.
— Пойдем. Все равно мы без тебя не уедем.
— Поезжайте. Какой от меня толк? От меня толку нет. Волочу свои грехи, других ими пачкаю.
— Не ты один грешник, все такие.
Джон наклонился к нему и хитро подмигнул. Том еле различал его лицо при свете звезд.
— Моих грехов никто не знает, — никто, кроме господа. А он знает.
Том стал на колени. Он пощупал дяде Джону лоб — горячий, сухой. Джон неуклюже оттолкнул его руку.
— Пойдем, — звал Том. — Пойдем, дядя Джон.
— Не пойду. Устал. Я здесь останусь. Вот здесь.
Том пододвинулся к нему вплотную. Он поднес кулак к подбородку дяди Джона, примерился два раза, чтобы взять нужный размах, и, отведя назад плечо, нанес удар — несильный, но безошибочный. Джон дернул подбородком, повалился навзничь и хотел было приподняться. Но Том стоял, нагнувшись над ним, и когда Джон оперся на локоть, Том ударил его еще раз. Дядя Джон затих.
Том встал, поднял обмякшее, бесчувственное тело и взвалил его на плечо. Он пошатывался под такой тяжестью. Болтавшиеся руки Джона шлепали его по спине; он отдувался на ходу, медленно шагая вверх по насыпи к шоссе. Встречная машина осветила его фарами, убавила скорость и тут же унеслась в темноту.
Том еле переводил дух, идя Гувервилем к грузовику Джоудов. Дядя Джон пришел в себя и начал слабо сопротивляться. Том осторожно опустил свою ношу на землю.
К его возвращению палатку успели убрать. Эл подавал узлы на грузовик. Брезент лежал рядом, наготове — им должны были прикрыть поклажу.
Эл сказал:
— Быстро он наклюкался.
Том ответил, словно извиняясь:
— Пришлось стукнуть его, беднягу, а то не хотел идти.
— Сильно ударил? — спросила мать.
— Да нет, не очень. Он скоро совсем очнется.
У дяди Джона начались приступы тошноты. Его вырвало.
Мать сказала:
— Твоя порция картошки осталась, Том.
Том хмыкнул:
— Сейчас что-то не хочется.
Отец крикнул:
— Ну, все. Эл, привязывай брезент.
Грузовик стоял, готовый к отъезду. Дядя Джон уснул. Пока Том и Эл поднимали его и взваливали на самый верх, Уинфилд давился, передразнивая дядю Джона, а Руфь, стоя рядом с ним, зажимала ладонью рот, чтобы не прыснуть.
— Готово, — сказал отец.
Том спросил:
— А где Роза?
— Вот она, — ответила мать. — Иди, Роза. Сейчас поедем.
Роза Сарона сидела молча, опустив голову на грудь. Том подошел к ней.
— Идем, — сказал он.
— Я не поеду. — Она не подняла головы.
— Ничего не поделаешь, надо.
— Я хочу вместе с Конни. Я без него не поеду.
На дорогу, ведущую из лагеря к шоссе, выехали три машины — старые, набитые людьми и всяким скарбом. Они дребезжали на ходу, освещая тусклыми фарами дорогу.
Том сказал:
— Конни нас найдет. Я попросил в лавке, чтобы ему передали, куда мы уехали. Он нас найдет.
Мать подошла и стала рядом с ним.
— Пойдем, Роза. Пойдем, милая, — мягко сказала она.
— Я его подожду.
— Ждать нельзя. — Мать нагнулась, взяла Розу Сарона под локоть и помогла ей встать.
— Он нас найдет, — сказал Том. — Ты не беспокойся. Он найдет. — Они шли по обе ее стороны.
— Может, он пошел купить книги, по которым учатся, — сказала Роза Сарона. — Может, он хотел напугать нас в шутку.
Мать сказала:
— Может быть, и так.
Они подвели ее к грузовику, помогли подняться наверх, и, забравшись под брезент, она скрылась там в темноте.
Бородач из крытой травой лачуги несмело подошел к ним. Он топтался около грузовика, заложив руки за спину.
— У вас ничего такого не осталось, что может нам пригодиться? — спросил он наконец.
Отец ответил:
— Нет. Нам оставлять нечего.
Том спросил:
— А вы разве не уезжаете?
Бородач долго смотрел на него.
— Нет, — ответил он наконец.
— Да ведь подожгут.
Неуверенно глядевшие глаза уставились в землю.
— Я знаю. Нам это не в первый раз.
— Так зачем же здесь оставаться?
Растерянный взгляд секунду задержался на лице Тома, отразив красный свет потухающего костра, и снова скользнул вниз.
— Сам не знаю. Очень уж долго собираться.
— Если подожгут, так ни с чем останетесь.
— Я знаю. У вас ничего такого не будет, что может нам пригодиться?
— Нет, все с собой забираем, дочиста, — ответил отец. Бородач побрел к своей лачуге. — Что это с ним? — спросил отец.
— Очумелый, — ответил Том. — Мне тут рассказывали — это у него от побоев. Полисмены по голове били.
Еще несколько машин караваном выехали из лагеря и свернули к шоссе.
— Надо двигаться, па. Ты, я и Эл сядем в кабину. Ма пусть забирается наверх. Нет, ма, лучше садись между нами. Эл! — Том сунул руку под сиденье и вытащил оттуда тяжелый гаечный ключ. — Эл, ты садись сзади. Вот, возьми. Это на всякий случай. Если кто полезет — угости как следует.
Эл залез сзади на грузовик и уселся, сложив ноги калачиком и не выпуская гаечного ключа из рук. Том вытащил из-под сиденья домкрат и положил его рядом с тормозной педалью.
— Ну, так, — сказал он. — Ма, садись посередке.
Отец сказал:
— А я с пустыми руками.
— В случае чего возьмешь домкрат, — сказал Том. — Даст бог, не понадобится. — Он нажал кнопку стартера, маховик сделал оборот, замолчал… еще оборот… Том включил фары и выехал из лагеря на первой скорости. Тусклые огоньки фар неуверенно нащупывали дорогу. Грузовик выбрался на шоссе и повернул к югу. Том сказал: — Бывает так в жизни, что хочешь — не хочешь, а озлобишься и…
Мать перебила его:
— Том… ты же мне сам говорил… ты обещал, что не озлобишься. Ты обещал.
— Помню, ма. Я себя сдерживаю. Только эти понятые… Видал кто-нибудь понятого, чтобы он не толстозадый был? Вертят толстой задницей, палят из револьверов куда попало… Ма, если б они действовали по закону, разве бы мы им противились? А ведь закон не такой. Они наш дух хотят сломить. Им нужно, чтобы мы им пятки лизали, ползали, как побитая сука. Они хотят раздавить нас. Ей-богу, ма, до того дошло, что если не изобьешь эту сволочь, так порядочным человеком себя не считаешь. А им нужно, чтобы мы и думать забыли о своей порядочности.
Мать сказала:
— Ты обещал, Том. Ведь с нашим Флойдом тоже так было. Я знала его семью. Я помню, до чего его довели.
— Я себя сдерживаю, ма. Честное слово, сдерживаю. А разве тебе приятно будет, если я стану ползать, как побитая сука, волочить брюхо в пыли?
— Я не устаю молиться. Том. Ты себя береги. Видишь, семья распадается. Ты береги себя.
— Постараюсь, ма. Только трудно мне будет удержаться, если пристанет какой-нибудь толстозадый. Будь все по закону, дело другое. А поджигать лагерь — такого закона нет.
Грузовик шел, подрагивая кузовом. Впереди на шоссе показалась цепь красных фонарей.
— Должно быть, объезд, — сказал Том. Он убавил скорость и остановился, и в ту же минуту грузовик окружила толпа людей. Кто держал в руках кирку, кто винтовку. На некоторых были каски, кое на ком фуражки Американского легиона[3]. Один заглянул в кабину, дохнув горячим запахом виски.
— Куда это вы едете? — Он приблизил свою красную физиономию к лицу Тома.
Том замер. Рука его скользнула вниз и нащупала домкрат. Мать изо всех сил сжала ему локоть. Том сказал:
— Мы… — и вдруг в его голосе послышались угодливые нотки. — Мы не здешние, — сказал он. — Нам говорили, что есть такой округ Туларе, там можно получить работу.
— Не в ту сторону едешь, голубчик. Нам здесь всякие Оки не нужны.
Руки и плечи Тома словно окаменели, по его телу пробежала дрожь. Мать все еще сжимала ему локоть. Вооруженные люди стояли перед машиной. Некоторые из них, корча из себя военных, были одеты во френчи с широкими кожаными поясами.
Том жалобно спросил:
— А как же туда проехать, мистер?
— Поворачивай назад и держи к северу. А сюда не возвращайся до сбора хлопка.
Том весь дрожал.
— Слушаю, сэр.
Он дал задний ход, развернулся и поехал обратно. Мать разжала пальцы и чуть похлопала его по руке. А он трясся всем телом, стараясь подавить рыдания.
— Ничего, — сказала мать. — Ничего.
Том высморкался на дорогу и утер глаза рукавом.
— Сволочь!..
— Ты сделал, как надо, — ласково сказала мать. — Как надо, так ты и сделал.
Том свернул на проселочную дорогу, проехал ярдов сто и выключил мотор и фары. Он вышел из машины, захватив с собой домкрат.
— Куда ты? — спросила мать.
— Пойду посмотрю. На север мы все равно не поедем. — Красные фонари двинулись по шоссе. Том видел, как они миновали поворот на проселочную дорогу и ушли дальше. И через несколько минут в той стороне, где был Гувервиль, раздались крики и в небо взметнулось яркое пламя. Оно поднималось все выше и выше и с сухим потрескиванием расползалось вширь. Том сел в кабину, развернулся и, не включая фар, повел грузовик проселочной дорогой. На шоссе он снова взял к югу и зажег фары.
Мать робко спросила:
— Куда мы едем, Том?
— На юг, — ответил он. — Мы не позволим всякой сволочи нами командовать. Не позволим. Попробую объехать город окраиной.
— Ну а дальше куда? — Отец заговорил впервые после долгого молчания. — Вот я что хочу знать.
— Поищем этот правительственный лагерь, — ответил Том. — Говорят, шерифским понятым туда вход закрыт. Ма… мне надо подальше от них держаться. Боюсь, как бы не убить какого-нибудь молодчика.
— Успокойся, Том, — мягко проговорила мать. — Успокойся, Томми. Один раз ты уже сделал, как надо. И второй раз сделаешь.
— Да, а потом перестанешь считать себя порядочным человеком.
— Успокойся, — повторяла она. — Наберись терпения. Ведь мы… мы будем жить, когда от всех этих людей и следа не останется. Мы народ, Том, мы живые. Нас не уничтожишь. Мы народ — мы живем и живем.
— Мы одни щелчки терпим.
— Правильно. — Мать тихо засмеялась. — Может, потому мы такие крепкие. Богачи поживут-поживут — и умирают, и дети у них никудышные, неживучие. А мы, Том, — нам ни конца ни краю не видно. Ты не огорчайся, Том. Наступят и другие времена.
— Откуда ты это знаешь?
— Я сама не знаю откуда.
Они въехали в город, и Том свернул на боковую улицу, чтобы миновать центр. Он взглянул на мать при свете уличных фонарей. Лицо у нее было спокойное и глаза смотрели как-то по-новому — словно вечные, не боящиеся времени глаза статуи. Том протянул правую руку и тронул ее за плечо. Он не мог иначе. И тут же взялся за руль.
— Никогда раньше не слышал, чтобы ты столько говорила, — сказал он.
— Раньше это было не нужно, — сказала она.
Том проехал несколько окраинных улиц и, когда город остался позади, повернул назад. У перекрестка стоял столб с цифрой «99». Он повел машину на юг.
— А все-таки к северу нас не завернули, — сказал он. — Куда нам надо, туда мы и едем, даже если пришлось кое-чем поступиться ради этого.
Свет тусклых фар тянулся вперед, нащупывая широкую гладь черного шоссе.
Глава двадцать первая
Снявшиеся с места, выехавшие на поиски новой жизни люди стали теперь кочевниками. Перед семьями, которые жили на небольших клочках земли, жили и умирали на своих сорока акрах, кормились или голодали, беря от сорока акров всё, что эти сорок акров могли дать, — расстилался теперь весь Запад. И они метались в поисках работы; людские потоки заливали широкие шоссе, людские толпы теснились вдоль придорожных канав. Им на смену шли другие. По широким шоссе потоком двинулись люди. Прежде на Среднем Западе и на Юго-Западе жил простой народ — землепашцы, в которых индустрия не изменила ни одной черты; которые росли вдалеке от машин и не знали, что, попадая в частные руки, эти машины становятся грозной силой. Они жили, не ощущая на себе парадоксов индустрии. Они не утеряли способности остро чувствовать нелепости индустриального века.
И вдруг машины согнали этих людей с места, и они очутились на дороге. Жизнь на колесах изменила их; дороги, придорожные лагери, боязнь голода и самый голод изменили их. Дети, которых нечем было накормить, изменили их, непрестанное движение изменило их. Они стали кочевниками. И людская враждебность изменила, сблизила, спаяла их, — та враждебность, которая заставляла каждый маленький городок браться за оружие и встречать их словно захватчиков, — отряды, вооруженные кирками, клерки и лавочники, вооруженные винтовками, охраняли свой мир от своего же народа.
Когда кочевники заполнили дороги, на Западе поднялась паника. Собственники не помнили себя от страха, дрожа за свою собственность. Люди, никогда не знавшие голода, увидели глаза голодных. Люди, никогда не испытывавшие сильных желаний, увидели жадный блеск в глазах кочевников. И жители городов, жители богатых предместий объединились в целях самозащиты; они убедили себя: мы хорошие, а эти захватчики плохие, — как убеждает себя каждый человек, прежде чем поднять оружие. Они говорили: эти проклятые Оки — грязные, как свиньи, они — темный народ. Они дегенераты, они сексуальны, как обезьяны. Эти проклятые Оки — воры. Они крадут все, что попадется под руку. У них нет ни малейшего уважения к собственности.
И последнее было верно, ибо откуда не имеющему собственности человеку знать болезненный зуд собственничества. И, защищаясь, люди говорили: Оки разносят заразу, они нечистоплотны. Их детей нельзя допускать в школы. Они чужаки. Как бы вам понравилось, если б ваша сестра гуляла вот с таким Оки?