Он долго изучал чертежи, потом поднял голову. Он контролировал все в своем лице, кроме выражения глаз.
— Нравится? — спросил Рорк.
— Не говори глупостей.
Он взял один из эскизов, подошел к окну и стоял, снова и снова переводя взгляд с эскиза на улицу и на лицо Рорка.
— Невероятно, — сказал он. — Вот это. И вот это. — Он показал на улицу.
На перекрестке внизу были клуб, жилой дом с коринфским портиком, тумба с афишей мюзикла на Бродвее, на крыше виднелась веревка с серо-розовым нижним бельем, трепетавшим на ветру.
— И это в одном городе, на одной планете, — сказал Мэллори. — Но ты это сделал. Это возможно… Я больше никогда не буду бояться.
— Чего?
Мэллори осторожно положил эскиз на стол. И ответил:
— Вчера ты что-то сказал насчет основного закона. Закона, требующего, чтобы человек выбирал лучшее… Смешно… Непризнанный гений — эта история стара как мир. А не приходило тебе в голову, что есть трагедия похуже — чрезмерно признанный гений?.. То, что множество людей — бедняги, которым не дано отличить лучшее, еще пустяки. На это не стоит сердиться. Но как понять людей, которые видят лучшее, но, отличая, его же и отвергают?
— Невозможно понять.
— Конечно, невозможно. Как ни старайся. Я всю ночь думал о тебе. Не мог заснуть ни на минуту. И знаешь, в чем твой секрет? В твоей ужасной наивности.
Рорк громко расхохотался, глядя в мальчишеское лицо Мэллори.
— Нет же, — сказал Мэллори, — это не смешно. Я знаю, о чем говорю, а ты нет. Ты не можешь знать. По причине идеального здоровья. Ты так здоров, что болезнь для тебя непостижима. Ты знаешь, что болезни существуют, но поверить в них не можешь. А я могу. Кое в чем я умнее тебя, потому что слабее. Мне понятна… другая сторона. Потому и случилось со мной… то, что ты видел вчера.
— Это прошло.
— Возможно. Но не совсем. Больше я не боюсь. Но я знаю, ужас существует. Я знаю, каков этот ужас. Тебе этого не представить. Скажи, что самое ужасное можно себе представить? Для меня это остаться безоружным взаперти в камере с истекающим слюной хищным зверем или маньяком, рассудок которого пожрала болезнь. И у тебя нет ничего, кроме голоса и разума. Ты начинаешь, крича, объяснять ему, почему он не должен трогать тебя, ты произносишь прекрасные, неопровержимые слова, становишься глашатаем истины. И ты видишь, что он не спускает с тебя глаз, и тебе ясно:он тебя не слышит, до него не докричаться, ни за что, никак, хоть он и дышит, и передвигается перед тобой с какой-то своей целью. Вот это ужас. Вот что нависло над миром, крадется где-то среди людей — нечто замкнутое в себе, безмозглое, беспринципное, но по-своему целеустремленное и хитрое. Надеюсь, я не трус, но я его боюсь. И все, что я знаю о нем, — он есть. Его цели мне неизвестны, неизвестно его имя.
— Принцип, олицетворяемый деканом, — сказал Рорк.
— Что?
— Нечто, о чем я размышляю время от времени… Мэллори, почему ты пытался застрелить Эллсворта Тухи? — Увидев глаза юноши, он добавил: — Если не хочешь, можешь не рассказывать.
— Я не люблю говорить об этом, — сразу напрягся Мэллори. — Но ты задал правильный вопрос.
— Присядем, — сказал Рорк, — поговорим о нашем заказе.
Рорк стал говорить о сооружении и задаче скульптора. Мэллори внимательно слушал. Рорк сказал в заключение:
— Только одна статуя. Она будет стоять здесь. — Он указал место на эскизе. — Пространство будет организовано вокруг нее. Статуя обнаженной женщины. Если тебе понятен замысел здания, то понятно, какой должна быть статуя. Ее идея — человеческая душа, героическое в человеке. Одновременно и устремление, и свершение. Взыскующая Бога и обретающая себя. Показывающая, что нет более высокого совершенства, чем совершенство ее формы… Никто, кроме тебя, не сможет изваять такое.
— Да.
— Ты будешь работать на тех же условиях, на каких я работаю на заказчика. Ты знаешь, что мне нужно, в остальном ты предоставлен сам себе. Твори, как знаешь; я мог бы предложить тебе натурщицу, но, если она тебе не подойдет, подбери другую по своему желанию.
— Кого ты выбрал?
— Доминик Франкон.
— О Боже!
— Знаешь ее?
— Видел. Если бы она согласилась… Господи! Другой нельзя и желать. Она… — Он осекся. Потом добавил: — Она не станет позировать. Для тебя — ни за что.
— Станет.
Гай Франкон, услышав об этом, пытался возражать.
— Послушай, Доминик, — сердито сказал он. — Всему есть предел. Даже для тебя. Зачем тебе это? Да еще для здания, которое возводит Рорк. После всех твоих стараний насолить ему. Неудивительно, что люди теперь говорят. Если бы речь шла о ком-то другом, никто бы и слова не сказал, даже не заметил бы. Но ты и Рорк! Я шагу шагнуть не могу из-за расспросов. Что прикажешь мне делать?
— Закажи себе копию статуи, отец. Она будет прекрасна.
Питер Китинг не хотел обсуждать эту тему. Но, встретив Доминик на вечеринке, спросил против воли:
— Правда, что ты позируешь для статуи в храме Рорка?
— Да.
— Доминик, мне это не нравится.
— Вот как?
— Извини меня. Конечно, я не вправе… Тут всего лишь… Одного не могу понять — как ты могла подружиться с Рорком? С кем угодно, только не с ним.
Казалось, она заинтересовалась:
— А что?
— Ну, не знаю…
Его встревожил пристальный взгляд Доминик.
— Возможно, дело в том, — забормотал он, — что твое презрительное отношение к его работам было не вполне справедливым. Сам я был просто счастлив, что ты его так… так… но псе это было как-то не в твоем духе.
— Не в моем?
— Да. Но как человек он ведь тебе тоже не нравится?
— Нет, как человек он мне не нравится.
Эллсворт Тухи тоже был недоволен:
— Очень неумно с твоей стороны, Доминик, — сказал он, когда они оказались вдвоем в его кабинете. И голос его звучал отнюдь не плавно.
— Я знаю.
— Не лучше ли передумать и отказаться?
— Я не передумаю, Эллсворт.
Тухи пожал плечами и сел; через минуту он улыбнулся:
— Хорошо, дорогая, поступай как знаешь.
Она вертела карандаш в пальцах и ничего не сказала.
Тухи зажег сигарету.
— Итак, он нанял Стивена Мэллори, — сказал он.
— Да. Забавное совпадение, так ведь?
— Вовсе не совпадение, дорогая. Подобных совпадений не бывает. За ними скрыта закономерность. Хотя я уверен, что он не в курсе и никто не руководил его выбором.
— Полагаю, ты одобряешь?
— Всей душой. Все образуется как нельзя лучше. Лучше, чем когда-либо.
— Эллсворт, почему Мэллори пытался убить тебя?
— Не имею ни малейшего представления. Не знаю. Думаю, что мистер Рорк знает. Или должен бы знать. Кстати, чья идея — чтобы ты позировала для статуи? Рорка или Мэллори?
— Это не твое дело, Эллсворт.
— Понятно. Рорка.
— Кстати, я сказала Рорку, что это ты убедил Хоптона Стоддарда нанять его.
Он задержал сигарету на полдороге, затем продолжил движение и поднес ее ко рту.
— Сказала? Зачем?
— Я видела эскизы храма.
— Так хороши?
— Даже лучше, Эллсворт.
— Что он сказал, когда ты ему рассказала?
— Ничего. Он посмеялся.
— Посмеялся? Как мило. Полагаю, спустя какое-то время будет смеяться не он один.
Всю эту зиму Рорк редко спал более трех часов в сутки. В его движениях были резкость и размах, его тело заряжало энергией всех вокруг. Энергия излучалась сквозь стены его бюро к трем пунктам в городе: к деловому центру Корда — башне из металла и стекла в центре Манхэттена, к гостинице «Аквитания» в южной части Центрального парка и к храму на скале над Гудзоном, к северу от Риверсайд-драйв.
Когда у них было время увидеться, Остин Хэллер, довольно посмеиваясь, наблюдал за ним.
— Когда будут закончены эти три сооружения, — говорил он, — никому не удастся тебя остановить. Теперь уж никогда. Иной раз я размышляю, как далеко ты пойдешь. Понимаешь, я всегда питал слабость к астрономии.
Однажды вечером в марте Рорк стоял внутри высокого ограждения, которым по распоряжению Стоддарда окружили строительную площадку храма. Над фундаментом поднимались первые каменные блоки — основания будущих стен. Было поздно, рабочие ушли. Площадка была безлюдна, оторвана от мира, растворена в темноте, но небо светилось, ночь прижималась к земле, сияние на небе длилось дольше обычного часа, возвещая приход весны. Где-то на реке раздался одиночный крик корабельной сирены, звук, казалось, пришел издалека, с суши, преодолев многие мили ночного молчания. В деревянной времянке, поставленной как мастерская для Мэллори, где ему позировала Доминик, все еще горел свет.
Храм должен был быть небольшим зданием из серого известняка. Его линии были горизонтальны — линии земли, не восходящие к небесам. Храм был распростерт на поверхности, как руки на уровне плеч, ладонями вниз, в жесте великого молчаливого приятия. Он не жался к почве и не оседал под небом. Казалось, он поднимал землю, а несколько вертикальных линий притягивали небо. Его пропорции были соразмерны человеку, не превращая его в карлика, но образуя для него фон, на котором он выступал абсолютным мерилом, единицей совершенства, с которой соотносились все параметры. Войдя в храм, человек ощутит, что пространство вокруг смоделировано для него и по нему, словно для полной гармонии не хватало лишь его появления. Храм был местом тихой светлой радости и ликования. В нем человек чувствовал себя безгрешным и сильным, здесь он обретал мир души, который даруется только во славу.
Внутри не было украшений, интерьер оживляла лишь градация выступающих стен и громадные окна. Потолок не был замкнут арками, здание было распахнуто земному пространству вокруг него: деревьям, реке, солнцу и линиям городского горизонта в отдалении, небоскребам — формам человеческих творений на земле. В конце зала, примыкавшего к входу, стояла скульптура — нагое человеческое тело.
Но сейчас перед ним не было ничего в темноте, кроме нескольких первых камней. И все-таки Рорк думал о завершенном строении, чувствуя его в суставах пальцев, все еще помня движения карандаша, который его чертил. Он стоял и думал об этом. Потом пересек неровную, изрытую поверхность площадки по направлению к мастерской.
— Минуту, — услышал он голос Мэллори, когда постучал.
В мастерской Доминик спустилась с подиума и накинула халат. Мэллори открыл дверь.
— А, это ты, — сказал он. — А мы подумали, сторож. Что ты здесь делаешь так поздно?
— Добрый вечер, мисс Франкон, — сказал Рорк. Она коротко кивнула. — Стив, извини, что прервал.
— Ничего. Дело у нас не очень ладилось. Доминик никак не возьмет в толк, чего я хочу от нее сегодня. Присаживайся, Говард. Кстати, который час?
— Половина десятого. Если вы остаетесь дольше, то не прислать ли вам поесть?
— Не знаю. Давай закурим.
В мастерской был некрашеный деревянный пол, виднелись стропила под крышей, в углу теплилась чугунная печка. Мэллори ходил по мастерской как полноправный хозяин; лоб у него был перепачкан глиной. Он нервно затягивался сигаретой, расхаживал взад-вперед.
— Хотите одеться, Доминик? — спросил он. — Вряд ли мы сможем что-нибудь еще сделать сегодня.
Она не ответила. Она стояла и смотрела на Рорка. Мэллори дошел до конца помещения, повернул обратно и улыбнулся Рорку:
— Что же ты, Говард, раньше к нам не заглядывал? Конечно, если бы я был по-настоящему занят и дело спорилось, я бы тебя и на порог не пустил. Кстати, что ты тут делаешь так поздно?
— Просто сегодня захотелось взглянуть. Раньше не получалось.
— Стив, это — то, что вам надо? — внезапно спросила Доминик. Она сняла халат и нагая встала на возвышение.
Мэллори перевел взгляд от нее к Рорку и обратно. И тут ему открылось то, над чем они бились целый день. Он видел перед собой ее тело, прямое и напряженное; голова была откинута назад, руки она держала ладонями наружу. Та же поза была у нее и раньше, но теперь ее тело ожило, и ожило настолько, что, казалось, трепетало, неся ему весть, которую он все время хотел услышать; гордая, благоговейная, восторженная, она внимала явившемуся ей видению и вся отдалась ему в тот высший миг, после которого образ качнется и распадется. Сейчас же все в ней светилось открывшимся ей миром.
Сигарета Мэллори дугой полетела прочь через все помещение.
— Держать! Держать, Доминик! — закричал он. — Именно так держать!
Он был на рабочем месте раньше, чем сигарета упала на пол.
Он работал. Доминик стояла не шелохнувшись. Рорк, не отрываясь, смотрел на нее, прислонившись к стене.
В апреле стены храма ломаной линией поднялись над землей. Лунными ночами они сияли мягким, размытым светом подводных глубин. Вокруг них, на страже, стоял высокий забор.
После рабочего дня на площадке часто оставались четверо: Рорк, Мэллори, Доминик и Майк Доннеган. Майк работал на всех стройках Рорка.
Они усаживались в мастерской Мэллори после того, как все уходили. Незаконченная статуя была покрыта мокрой тканью. Дверь сарая оставалась открытой, впуская тепло весенней ночи. Снаружи над входом нависла ветка дерева с тремя новыми листочками, видневшимися на темном фоне неба, в котором звезды дрожали, как капли воды на краях листьев. В помещении не было стульев. Мэллори возился у чугунной печки, готовя сосиски и кофе. Майк сидел на подиуме, покуривая трубку. Рорк растягивался на полу, опершись на локти. Доминик сидела на табурете, закутавшись в халат из тонкого шелка, опустив босые ноги на половицы.
О работе они не говорили. Мэллори рассказывал невероятные истории, от которых Доминик заливалась детским смехом. Разговор шел ни о чем, значение имели только звук голосов, радость теплых интонаций, полная раскованность поз. Здесь были просто четыре человека, которым нравилось быть вместе. Стены, поднимавшиеся в темноте за порогом мастерской, давали им право на отдых, на веселье — там было их творение, над которым они вместе трудились. Казалось, само строение чуть слышно резонирует в такт их голосам, сливая их в единую гармонию. Рорк хохотал так, как Доминик еще не доводилось слышать, — юным, беззаботным смехом.
Они оставались там допоздна. Мэллори разливал кофе в случайное собрание разносортных потрескавшихся чашек. Запах кофе смешивался с запахом весенней листвы.
В мае остановилось строительство отеля «Аквитания».
Двое из заказчиков разорились в результате неудачных биржевых операций, на капиталы третьего был наложен арест в связи с тем, что ему был предъявлен иск по поводу какого-то наследства; четвертый присвоил чьи-то акции. Корпорация лопнула, запутавшись в сетях бесконечных судебных разбирательств, которые могли затянуться на годы. Незавершенная стройка была заморожена.
— Я должен распутать этот клубок, даже если мне придется кое-кого отправить на тот свет, — заявил Кент Лансинг Рорку. — Я переведу стройку на себя. Когда-нибудь мы с тобой закончим ее, ты и я. Но потребуется время. Возможно, немало времени. Не стану призывать тебя потерпеть. Такие, как мы с тобой, не дотянули бы и до шестнадцати лет, если бы не обзавелись терпением китайского палача. И шкурой, крепкой, как броня дредноута.
Сидя на краю стола Доминик, Эллсворт Тухи посмеивался.
— Неоконченная симфония, слава Всевышнему, — сказал он.
Доминик использовала эту фразу в своей колонке. «Неоконченная симфония на южной окраине Центрального парка», — написала она. Она не написала «слава Всевышнему». Выражение прижилось. Люди обращали внимание на странное зрелище: дорогостоящая коробка стоит на людном месте с пустыми глазницами окон, полуприкрытыми стенами, голыми балками. Когда спрашивали, что это, люди, которые никогда не слышали ни о Рорке, ни об истории строительства, с иронией отвечали: «А, это неоконченная симфония».
Рорк приходил сюда поздно вечером, останавливался на другой стороне улицы, под деревьями парка, и смотрел на черный, мертвый каркас, выпадавший из цепи ярко светящихся зданий, ломавший ритм городского ландшафта. Его руки начинали двигаться, как они двигались над глиняной моделью; на таком расстоянии зияние в цепи можно было скрыть ладонью; он инстинктивно завершал сооружение, но под рукой был только воздух.
Иной раз он заставлял себя пройтись по зданию. Он ходил по подрагивающим доскам, перекинутым над пустотой, по комнатам без потолков и дверей, выходил на край открытых, без стен, площадок, где арматура выпирала наружу, как кости из лопнувшей кожи.
В глубине первого этажа, в закутке, нес вахту старый сторож. Он знал Рорка и не мешал ему бродить по зданию. Один раз он остановил Рорка на выходе и неожиданно сказал: «У меня когда-то чуть было не появился сын. Он родился мертвым». Что-то .побудило его произнести это, и он смотрел на Рорка, не очень понимая, что хотел сказать. Но Рорк улыбнулся ему, прикрыв глаза, положил руку на плечо старика вместо рукопожатия и пошел прочь.