В голову Мак-Грегору пришла мысль, о которой ему захотелось поговорить с Фрэнком Тэрнером. Его взволновал вид женщин, и он встряхнулся, как человек, очнувшийся от сна. Повернувшись к парикмахеру и глядя на свои ноги, он сказал:
— Послушайте, как должен вести себя мужчина по отношению к женщине? Как ему добиться от женщины того, что он хочет?
По-видимому, парикмахер понял.
— Значит, уже до этого дошло? — спросил он, быстро взглянув на юношу. Затем он закурил трубку и долго молча курил, глядя на прохожих. И вот тогда-то он рассказал про жену и четверых детей, оставленных где-то в маленьком городке, подробно описав небольшой кирпичный домик, сад и курятник на заднем дворе, — как человек, которому приятно вызывать в памяти каждую мелочь. В его голосе чувствовались усталость и дряхлость.
— Я ничего не мог поделать с собой. Я ушел, потому что должен был уйти. Я вовсе не оправдываюсь, а только рассказываю вам, как это произошло. Во всей моей жизни с этой женщиной и моими детьми было нечто до того беспорядочное и невыносимо бессмысленное, что оно непременно затопило бы меня. А между тем мне хотелось жить нормальной жизнью и работать над тем, что меня интересует. Я не мог, как ни старался, бросить мои скрипки. Боже, сколько сил я положил, как я старался обмануть самого себя, называя эту страсть дурацкой манией!
Парикмахер взглянул на Мак-Грегора, чтобы убедиться, что тот его слушает.
— У меня была парикмахерская на главной улице городка. Позади находилась кузница. День я проводил в парикмахерской, где брил клиентов и беседовал с ними о женщинах и о долге человека по отношению к семье. В летние вечера я шел в кузницу, садился на бочонок и беседовал о том же с кузнецом. Но от этого мне нисколько не становилось легче. Когда я вырвался на волю, то думал вовсе не о долге по отношению к семье, а о том, чтобы работать без помех, как я по вечерам работаю здесь.
Тут голос Фрэнка Тэрнера стал резким. Он повернулся к Мак-Грегору и заговорил, словно защищаясь.
— Моя жена — недурная женщина. Но я думаю, что уметь любить — такое же искусство, как писать книги, рисовать или изготовлять скрипки. Много людей берется за это дело, но безуспешно; в конце концов, мы тоже перестали даже пытаться любить друг друга и жили, как живет большинство супругов. Наша жизнь стала тупой и бессмысленной…
До замужества моя жена была стенографисткой в конторе консервной фабрики. Она любила свою работу. Ее пальцы так и плясали по клавишам пишущей машинки. Когда она читала дома книгу, то ругала автора, если замечала у него ошибки в знаках препинания. Владелец фабрики так гордился ею, что рассказывал про нее посетителям. Иногда он бросал дела и отправлялся ловить рыбу, оставляя все дела на нее. Не пойму, отчего она вышла замуж за меня. Она была более счастлива, работая на фабрике; теперь она снова вернулась туда и снова счастлива. Но тогда мы гуляли по воскресным дням, останавливались под деревьями за городом и целовались. Мы много о чем говорили, и нам казалось, что мы нуждаемся друг в друге. А потом мы поженились и зажили вместе.
Но из этого ничего хорошего не вышло. Прошло несколько лет, и все как-то переменилось, хотя я и не пойму отчего. Ведь я, казалось, был тем же человеком, что и раньше, она тоже, а между тем мы начали ссориться и попрекать друг друга. Одним словом, мы не ужились.
Бывало, сидим мы на маленькой веранде нашего дома, и она начинает хвастать своей работой на фабрике, а я сижу и грежу о покое и о счастливом случае, который дал бы мне возможность заняться изготовлением скрипок. Мне казалось, что я знаю, как придать красивый звучный тон инструменту и как приготовить лак даже лучше того, что делали кремонские мастера.
Иногда она в течение получаса говорила о своей работе в фабричной конторе, а потом вдруг замечала, что я ее не слушаю. Начиналась ссора. Мы ссорились даже в присутствии детей. Однажды она сказала, что не видит никакой пользы вообще от скрипок, и тогда я по ночам стал грезить о том, с каким удовольствием задушил бы жену. Я просыпался и с наслаждением думал, что стоит лишь сдавить ее горло длинными, крепкими пальцами, и она навсегда исчезнет с моего жизненного пути.
Но так было не всегда. То и дело в нас происходила перемена, и мы снова начинали проявлять интерес друг к другу. Я с гордостью рассказывал знакомым, какая моя жена замечательная стенографистка. А она сочувственно говорила о моих скрипках, затем укладывала ребенка спать и давала мне спокойно работать.
В такие периоды мы часто сидели без огня, нежно держась за руки[23]. Мы прощали друг другу то, что наговорили раньше, и играли, как дети, бегали по дому во мраке, натыкались на стулья и весело смеялись. Затем мы смотрели друг другу в глаза и целовались. Вскоре мы стали ждать появления второго ребенка…
Парикмахер сделал нетерпеливый жест рукой. Его голос потерял ласковую интонацию.
— Но такие периоды продолжались недолго. В общем это была не жизнь, а каторга. Я ушел. А она отдала детей в приют и вернулась в ту же контору, где работала раньше. Меня там все ненавидят, а ее называют героиней; оттого я и ношу эту черную бороду, чтобы мои земляки при встрече не узнали меня. В противном случае я давно сбрил бы ее.
Мимо Мак-Грегора прошла женщина и оглянулась. Она глазами звала его. Юноше вспомнилось выражение глаз дочери гробовщика в Угольной Бухте. Неприятная дрожь пробежала по его телу.
— Как же вы теперь разрешаете этот вопрос? — спросил Норман.
Голос его собеседника зазвучал резко и взволнованно.
— Я избавляюсь от того чувства, которое вы испытываете сейчас, так же как человек избавляется от больного зуба, — ответил он. — Я плачу за услуги и, таким образом, могу сосредоточиться на своей работе. Таких женщин сколько угодно, и они ни к чему другому не пригодны. Когда я впервые прибыл сюда, я бродил по ночам, желая скорее уйти к себе и работать, но мой мозг был парализован голосом пола. А теперь этого со мной не случается и не случится. Уверяю вас, что я делаю то же, что и очень многие хорошие люди, — вернее, люди, занятые хорошим делом. Задумываться над этим вопросом все равно что сознательно биться головой о каменную стену и только вредить себе.
Чернобородый человек встал, сунул руки в карманы и оглянулся; затем снова сел. Он был сильно возбужден.
— В современной жизни происходит что-то великое, но пока скрытое от большинства людей, — заговорил он быстро и взволнованно. — Раньше это сознавали только люди из верхов, но теперь дошло уже и до таких, как я. Люди знают об этом, но не говорят и не смеют думать. И женщины тоже переменились. Они всегда готовы были на все для мужчин, лишь бы остаться их рабынями. А между тем теперь никто этого от них не требует.
Он вскочил на ноги и стал перед Мак-Грегором.
— Люди не понимают того, что происходит, и не желают знать! Они слишком заняты своей будничной жизнью, своими футбольными матчами и спорами о политике. А если сдуру начинают задумываться, то к чему приходят? Им в голову лезут нелепые мысли. Они видят вокруг немало прекрасных, целеустремленных женщин, которые, возможно, даже заботятся о своих детях, и пристыженно начинают каяться в собственных пороках. А потом все равно отправляются к шлюхам, закрыв глаза и очертя голову. Они платят за то, что им нужно, как платили бы за обед, задумываясь о женщине, которая их обслужила, не больше, чем об официантке в ресторане. Они отказываются думать о зарождающейся новой породе женщин. Они знают, что если начать сентиментальничать в этом вопросе, то можно нажить только неприятности и потерять покой душевный и физический. Они вовсе не желают терять своего покоя. Они только хотят найти получше оплачиваемое место, посмотреть в воскресенье футбольный матч, построить хороший мост или написать книгу. Они находят, что человек, начинающий сентиментальничать с женщинами, — дурак. И так оно действительно и есть.
— Вы полагаете, что все мужчины таковы? — спросил Мак-Грегор, которого нисколько не удивило услышанное. Наоборот, его поразило, до чего это верно. Сам он боялся женщин. Ему казалось, что этот человек с черной бородой строил дорогу, по которой он, Мак-Грегор, тоже сумеет пройти вполне безопасно. Ему хотелось, чтобы он продолжал говорить.
В уме мелькнула мысль, что, случись это теперь, его прогулка с бледной девушкой в тот воскресный день кончилась бы совсем иначе.
Парикмахер снова сел на скамью. Румянец исчез с его лица.
— Что касается меня, то я относительно недурно справился с этой проблемой. Но это потому, что я занят скрипками и не думаю о женщинах. За два года жизни в Чикаго я истратил на женщин одиннадцать долларов. Хотел бы я знать, сколько в среднем тратят на это другие? Как жаль, что не найдется человека, который опубликовал бы соответствующие данные. Это привело бы многих в ужас… Не иначе как каждый год на это выбрасываются миллионы. Я, видите ли, не особенно силен физически и к тому же целыми днями стою на ногах в парикмахерской. — Он посмотрел на Мак-Грегора и рассмеялся. — Черноглазая девушка в нашем коридоре на вас засматривается. Будьте осторожны и держитесь от нее подальше. Занимайтесь своими книгами. Вы не похожи на меня. Вы здоровый и сильный мужчина, и одиннадцати долларов на два года вам не хватит.
Мак-Грегор посмотрел на людей, двигавшихся к выходу из парка в наползавшей темноте. Его восхитило то, как мозг оказывается способным к подобной ясности мысли, а язык — к столь точному ее выражению. Желание Мак-Грегора провожать взглядом каждую проходящую мимо девицу исчезло. Его сильно заинтересовала точка зрения пожилого друга.
— А как же дети? — спросил он.
Фрэнк Тэрнер бочком сидел на скамейке.
При последнем вопросе в его глазах мелькнуло тревожное выражение.
— Я вам отвечу на это, — сказал он, — я ничего не хочу от вас скрывать.
Он придвинулся вплотную к Мак-Грегору и сказал, ударив кулаком правой руки о ладонь левой.
— Разве не все дети также мои дети?
Он сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. Когда Мак-Грегор хотел было заговорить, собеседник поднял руку, словно желая отогнать новую мысль или другой вопрос.
— Я вовсе не собираюсь юлить, — сказал он. — Я хочу выразить словами те мысли, которые изо дня в день копились в моем мозгу. Я никогда раньше не пытался выразить их вслух. Я знаю, что есть мужчины и женщины, которые посвящают всю свою жизнь детям. Это потому, что у них ничего не осталось от тех грез, которые они лелеяли когда-то, до брака. Со мной было то же самое. Я долго жил этим и продолжал бы и сейчас так жить, если бы моя страсть к скрипкам не повлияла на меня так сильно.
Он нетерпеливо поднял руку.
— Поймите, что я должен был сам себе дать ответ. С одной стороны, я не хотел быть негодяем и удирать от семьи. Но с другой — я не мог оставаться в прежнем положении. Я не был рожден для того, чтобы посвятить жизнь семье.
Некоторые люди рождаются, чтобы работать и заботиться о детях и жене, а другие в течение всей своей жизни лелеют какую-нибудь смутную мечту, вроде того, как я пытаюсь извлечь идеальный звук из скрипки. Если даже у них ничего не выходит, это не имеет значения, они все равно продолжают свое. Моя жена говорила, что мне это, в конце концов, надоест. Ни одна женщина не поверит, что мужчина может интересоваться чем-либо другим, кроме нее. И вот я доказал моей жене, что она ошибается.
Маленький парикмахер посмотрел Мак-Грегору в глаза.
— Вы считаете меня негодяем? — спросил он.
Мак-Грегор с серьезным видом ответил:
— Не знаю. Продолжайте, расскажите мне еще о детях.
— Как я вам говорил, дети — это последнее, за что остается уцепиться. Это действительно так. Раньше у нас была религия, но это было давно. Да и религия была весьма ветхая! А теперь мужчины стали думать о детях, я говорю об определенном типе мужчин — о тех, у кого есть работа, которая им по душе, — для них дети и работа — единственное, что имеет значение. Если у такого и есть какие-то чувства к женщине, то только к своей собственной, той, что живет с ним под одной крышей. Они хотят, чтобы она была лучше, чем они сами. Поэтому ту, другую страсть они приберегают для продажных женщин. Женщины много говорят о мужчинах, любящих детей, хотя большинству женщин до этого нет никакого дела. Это лишь уловка, чтобы требовать к себе уважения, которого они не заслуживают. Однажды, когда я впервые прибыл в этот город, я нанялся слугой в богатый дом. Я хотел временно скрыться, пока не отрастет борода. Туда приходили женщины, устраивали митинги и говорили о всяких реформах. Ба! Ведь вся их работа, все их планы сводятся к тому, чтобы добраться до мужчин. Всю свою жизнь они только и делают, что льстят нам, развлекают нас, заражают фальшивыми идеалами, притворяясь слабыми и робкими, между тем как на самом деле они очень сильны и решительны. Им незнакомо чувство жалости. Они ведут войну против нас, стремясь превратить нас в своих рабов. Вся их цель заключается в том, чтобы взять нас в плен и повести к себе в дом, подобно тому, как римские императоры вводили своих пленных в Рим. Вы посмотрите! — Тэрнер вскочил на ноги и потряс пальцем перед лицом Мак-Грегора. — Попробуйте только что-нибудь сделать! Попытайтесь быть искренним, откровенным и прямодушным с женщиной, с любимой женщиной, вот так, как вы говорили бы с мужчиной. Предоставьте ей жить своей жизнью и попросите ее дать вам жить своей. Хо-хо! Только попытайтесь, — она не позволит. Она скорее согласится умереть.
Он снова сел на скамью и угрюмо покачал головой.
— Боже, как бы мне хотелось уметь выразить то, что я думаю. Я знаю, что выражаюсь очень путано. О, как бы мне хотелось все вам рассказать! Я, видите ли, убежден, что взрослые обязаны делиться с детьми всем своим опытом. Довольно мы лгали им!
Мак-Грегор уставился в землю. Он был глубоко тронут и потрясен. До этого времени только ненависть так сильно захватывала его.
Две женщины прошли мимо них по дорожке, остановились возле дерева и оглянулись. Парикмахер улыбнулся и приподнял шляпу. Когда женщины улыбнулись ему в ответ, он встал и направился к ним.
— Идемте со мной, мой мальчик, — шепнул он Мак-Грегору. — Давайте заполучим их.
Когда Мак-Грегор поднял глаза, он увидел сценку, которая вывела его из себя. Парикмахер, держа шляпу в руке, что-то говорил и улыбался. Вид женщин, поджидавших под деревом с выражением невинности на лице, привел Мак-Грегора в слепую ярость. Он бросился вперед и, схватив Тэрнера за плечо, повернул его кругом и швырнул наземь. Тот упал на колени, ладонями в землю.
— Убирайтесь прочь отсюда, самки! — рявкнул Мак-Грегор, и обе женщины в ужасе убежали.
Парикмахер сел на скамью, потирая руки, чтобы счистить приставший к ним песок.
— Что такое с вами стряслось? — спросил он, глядя на Мак-Грегора.
Последний колебался. Он не знал, как ему выразить то, что с ним творится.
— Всему свое время, — сказал он наконец. — Я хотел продолжить наш разговор.
В темном парке зажглись огни. На скамье сидели два человека, погруженные в глубокое молчание.
— Я собираюсь сегодня вечером вынуть кое-что из моих станков, — сказал парикмахер и взглянул на часы. Они встали и направились к выходу.
— Послушайте, — сказал Мак-Грегор, — я вовсе не хотел вас обидеть. Но те две женщины помешали нам, и это привело меня в бешенство.
— Женщины всегда мешают, — сказал парикмахер. — Они черт знает что делают с мужчинами. — Его мысль побежала дальше, играя со старой как мир проблемой взаимоотношений полов. — Если многие женщины сдаются в борьбе с нами, становятся нашими рабынями и за деньги служат нашим страстям, то неужели стоит поднимать из-за этого шум? Пусть они тоже, как и мужчины испокон веков, несмотря на многочисленные поражения, помогают решить проблему.
Парикмахер остановился на перекрестке, чтобы закурить трубку.
— Женщины могут все изменить, если только пожелают, — сказал он, стоя с горящей спичкой в руке и глядя на Мак-Грегора. — Они могут добиться материнских пособий, возможности решить все свои проблемы и вообще всего, чего только захотят. Они имеют полную возможность стать наравне с мужчинами. Но они вовсе не желают этого. Они пользуются своей наружностью и своим телом, чтобы превратить нас в рабов, они считают выгодным для себя продолжать вечную, изнурительную борьбу.