некуда. Тем более, в леспромхозе я окончила вечерние ускоренныекурсы
медсестер. Он согласился. На стоянке сходил к командиру полка и зачислил меня
санитаром в роту лейтенанта, который помог мне убежать. Так я попала в
Сталинград.
– Вы воевали? – не поверил Данис.
Женщина не стала отвечать. Она взяла лампу, подошла к большому сундуку и
достала оттуда сверток. «Вот мои награды», – сказала она с гордостью, высыпая
содержимое. На стол со звоном упали ордена и медали. Я с восхищением
посмотрел на нее и заметил, как при свете керосинки по ее щекам, блестя
разноцветьем, словно воспламеняясь, скатываются маленькие капли соленых слез…
– Только вот беда, – женщина, с трудом глотая подкативший к горлу комок,
продолжила, – все они: и старшина, и лейтенант, и комбат, и комполка – погибли
там, в Сталинграде.
– После войны вас не искали? – задал я вопрос.
– Нет. Я оказалась никому не нужной. Если бы меня тогда судили за политику, то
обязательно искали бы, но срок-то мне дали за уголовку. Таких после войны было
видимо - невидимо, следакам и без меня работы хватало. Охранники, скорее всего,
списали меня как убитую, и все дела. В сорок пятом перебросили на Дальний
Восток, воевать с японцами. Была в Харбине, потом наш полк базировался в Порт -
Артуре. Демобилизовавшись, осталась на этой базе телефонисткой по найму. После
40
Повесть
Сталинграда я освоила эту специальность. В пятьдесят пятом вернулась сюда. На
место, где находятся могилыотца и матери. В Пермскую область, где родилась и,
откуда нас сослали как кулаков, я не захотела поехать. Меня бы там даже не
прописали,не говоря уже о том, чтобы вернуть отобранный отчий дом. Власть до
сих пор выселенным в тридцатые годы из своих деревень не разрешает вернуться
домой. Хоть ты трижды фронтовик и орденоносец. Здесь уже политика, тут у власти
хватка жесткая, мертвая. Ну все, матросики, давайте спать. Завтра никаких работ,
пойдем по ягоды, даст Бог, может, и грибов соберем…
Нехотя разбрелись по своим углам. Тетя Катя на кровать, Зухра на тахту, мы с
Данисом на пол. Сон меня не брал. Данис то отбрасывал одеяло на меня, то
снова стягивал на себя. Хозяйка тоже вздыхала на своей кровати. Зухра уже
дважды ходила на кухню греметь ковшиком, неаккуратно черпая в темноте воду из
ведра.
– Чего не спите, матросики? Угомонитесь, я вас рано подниму. Ягоды надо собирать
спозаранку, когда прохладно, солнце не печет. Разбередила я душу: и себе, и вам…
Спите.
– Тетя Катя, – Зухра подала голос, – почему вы одна?
– Так получилось… – проговорила женщина после некоторой паузы. – Я была
молода и беспечна. Отец мой был кузнецом, со всех концов шли к нему за
помощью. Сколько помню, мать или возилась у печки, или сидела за швейной
машинкой, обшивала всю округу. Где-то бушевала мировая война, скидывались с
престола цари и кайзеры, мне до них не было никакого дела. И октябрьский
переворот, названный потом Великой революцией, я встретила равнодушно. У меня
у самой в душе шла настоящая революция. В начале восемнадцатого года с войны
вернулся, звеня крестами, Епифан. Красивый, веселый, а главное, холостой. Мне
тогда аккурат семнадцать стукнуло. Весна, яблони цветут. А он, как вечер, около
меня крутится, махоркой дымит, мою голову кружит. Раньше же клубов не было,
молодежь после заката собиралась на поляне у речки. Зажигали костер. Епифан
играет на гармошке, мы пляшем и поем. Ну и доплясалась. Повел он меня однажды
после танцев к ивняку, пение соловья послушать. Пошла девкой, вернулась
женщиной. Я реву, а он смеется. «Не плачь, дуреха, – успокаивает меня, – завтра
жди сватов». Сдержал обещание, пришел с отцом и дядей. Отец хотел отказать, но
мать, встретившая меня ночью, что-то прошептала ему на ушко, и он
согласился.Правда, потом, когда ушли гости, он успел-таки раз-два провести по моей спине
ремнем, пока мама не прибежала и не закрыла собой. «Ты что? – закричала она на
него, – забыл, как ты сам, кобель, меня сватал?». Ему оставалось лишь бросить в
мою сторону: «Пусть теперь живет с голодранцем!». И вправду, они были бедны,
даже лошади не было. Прожили мы с ним душа в душу, но всего ничего. Пришли
сначала колчаковцы, начали забирать в солдаты. Мой Епифан с двоюродным братом
спрятался в тайге, а когда появились красные, ушел с ними воевать за Советскую
власть. Ну что, матросики, будем спать? Скоро уже петухи начнут петь.
– Мы не хотим спать! – воскликнул я.
– Почему же раскулачили, если ваш муж был красногвардейцем? – поинтересовался
Данис, шлепая босиком на кухню.
– Я говорила вам, не лопайте на ночь глядястолько квашеной капусты, пить
захотите, – проворчала хозяйка, – теперь носитесь на водопой, как утки. Скоро на
улицу начнете бегать… Раскулачили нассо вторым мужем – Харитоном. А Епифана
не сталовесной двадцать первого…
– Как? – удивился Данис.
– Во время «войны вил». Вы о той битве не знаете, об этом в учебниках не
пишут. Епифана осенью двадцатого привезли на санях двое его товарищей. Раненого,
еле живого. Он был уже красным командиром. Сопровождающие сами были не
41
Повесть
лучше его, от голода не могли стоять на ногах. К тому времени я уже была на
сносях. Почти месяц мы со свекровью и моей мамой ухаживали за ними. Вскоре
красногвардейцы встали на ноги и уехали домой долечиваться. Они были с наших
краев. Свою лошадь оставили нам, животное было слишком ослаблено долгой
дорогой. Повез их мой отец. Вернулся с нехорошими вестями: « По деревням ходят
продотряды красных и у всех крестьян отбирают коней, зерно, домашний скот.
Откажешься отдать, расстреливают на месте».
Через день - другой они появились и у нас. Собрали народ у церкви. Ихний
комиссар выступил с речью. Мол, пролетариат пухнет от голода, а несознательные
элементы набивают животы, отказываются поделиться с излишками зерна,тем
самым помогая врагам Советской власти душить рабочих костлявой рукой голода.
Короче, пора нам, крестьянам, добровольно тащить продовольствие к ним в обоз. За
саботаж – расстрел на месте как крайняя мера социальной защиты от врагов
Советской власти. Деревня заголосила, как только бойцы пошли по дворам.
Послышались одиночные выстрелы. Вездесущие мальчишки разносили новости:
убили Захара Кривого, бабку Анастасию, деревенского дурачка Филимона. «Господи! –
заголосила свекровка. – У Захара же шестеро детей! Они сами голодают…»
Вскоре залаяла наша собака, и во двор вошли четверо военных, во главе с
комиссаром. Тявкающего у конуры пса комиссар застрелил с ходу. Вышедший им
навстречу в красноармейской форме Епифан закричал:
– Ты что творишь, падлюка? Зачем убил собаку? Я – командир красной армии!
Тот посмотрел на него, усмехнулся.
– Тут собаку кормишь, а там люди пухнут. Если командир, почему лежишь на
печи, а не воюешь с контрой?
– Он раненый, – ответила я, – на лечение привезли.
– Тогда лежи и не мешай выполнять революционный приказ товарища Ленина. Кто
хозяин?
Свёкор вышел вперед: «Я».
– Вот постановление вашего сельсовета. Семья из четырех ртов. Вы должны сдать
все излишки хлеба и мяса.
– Ты что? – возмутился Епифан. – У нас даже три мешка не наберется! И одна
корова.
– Посмотрим, все вы начинаете с этого: нет, сами голодаем, – скривил губы
комиссар, потом повернулся и приказал бойцам.– Чего стоите, ищите… А ты,
командир, иди, не мешай. Не нарывайся, у нас приказ, не доводи до греха. Чего
доброго, последуешь за псом…
Они не шутили. Были готовы расстрелять даже родную мать, лишь бы выполнить
приказ вождя. Я подошла, взяла мужа за руки и