продолжал путь. Когда в очередной раз остановились, он вдруг встрепенулся.
– Слышите звук мотоцикла? Живо берите свои поклажи и бегите в лес. Это
мотоцикл нашего участкового. Бегом, прячьтесь… Бегите, бегите… Не
показывайтесь, пока не позову…
Мы схватили рюкзаки и побежали в лес. Лежали под папоротниками минут
двадцать. Слышали, как подъехал кто-то на мотоцикле к деду и остановился.
Голосов не было слышно, мы были далеко. Минуты тянулись как часы. Затем
послышалось характерное тарахтение, и, удаляясь, звук затих. Мы продолжали
лежать, пока не увидели идущего к нам деда.
– Хорошо, что Катя предупредила об осторожности, – заговорил он, когда подошли к
нему. – Был он, этот пес участковый. «Где, – говорит, – беглецы?». – «Какие?» –
спрашиваю у него. – «Не придуривайся! – рычит он, – те, которые вчера у
Екатерины были». Я-то перед отъездом договорился с Катей, что если он погонится
за мной, скажу этому псу, что еще вчера вечером я их отвез на станцию и посадил
на девятичасовой поезд. И Катя скажет то же самое. Услышав мой ответ, он
заскрежетал зубами: «Значит, точно были беглые детдомовцы!». Я не стал его
разочаровывать, говорю: мол, и мне они показались подозрительными. Дальше он
поинтересовался, куда я еду. В Ольховку, говорю, за мукой, вчера же тебе сказывал
об этом. Тут я решил схитрить, перейти, так сказать, в атаку. Дай, говорю, литра три
горючего. Утром залил твой бензин, который ты давеча оставил, а он разбавленным
оказался. Через каждый километр глохнет, не доеду сегодня. Он потоптался,
припоминая, когда же он залил мне горючее и, не вспомнив, все же плеснул в мой
сосуд три литра. Сейчас солью с бака испорченный бензин и налью егошний.
– Куда он поехал? – спросил Данис. – Не подкараулит нас?
– Вон, в ста метрах дорога раздваивается. Налево идет в Ольховку, направо – на
станцию. Он повернул направо. Значит, не поверил, решил проверить,
порасспрашивать у кассиров. Мы поедем налево, доедем до Ольховки, оттуда
прямиком до станции всего километр с гаком, вы сами дойдете. Я же поскачу домой,
он по пути обязательно с целью проверки заедет ко мне. Уж я его угощу, этого пса,
чтоб не вздумалвечером махнуть на станцию.
Расставался он с нами тепло. Обнял нас и проговорил с сожалением:
– Ладно… Пора прощаться. Не забывайте нас, приезжайте! Мои старухи шибко вас
полюбили…
Удивительный был этот дед. По сути, кто мы были для него? Так, беглые
детдомовцы, без рода и племени. Мы дажене помогали ему в хозяйстве: не косили
сено, не пилили, не кололи дрова, не таскали воду… Но дед видел в нас людей!
Казалось бы, он должен быть черствым, обозленным на всех и вся. Испытал все
тяготы своего поколения. По нему прошлись огромным асфальтовым катком. Был
раскулачен, выслан в незнакомые края, прошел все унижения, которые выпали на
его долю. Умерли от голода и холода родители, трое детей. Два с лишним года в
трудовой армии вместе с уголовниками он добывал торф для электростанции, потом
на фронте возил под бомбежками снаряды. Затем снова за палочки гнул спину в
колхозе, терпел унижения и оскорбления, получал плеткой от рьяных бригадиров за
то, что он, кулацкая рожа, выжил, когда другие мужики сгинули на войне. И,
54
Повесть
несмотря на это, остался добрым, мягким, по-детски веселым и несгибаемым
человеком. Любил свою жену, берег ее, прощал ей все: и ревность, и командный голос.
Разве что порой подтрунивал над ней слегка, но в пределах норм приличия. Иногда он
казался мне странным. Как-то раз дед позвал меня, нагрузил мои карманы яблоками и
предложил сходить в лес за грибами. Я шел по тропинке впереди, грыз яблоки. У кромки
леса обернулся и увидел, как дедушка подбирает выброшенные мною огрызки. Увидев
в моих глазах немой вопрос, он подошел ко мне и предложил: «Давай, сынок, закопаем
эти огрызки у опушки леса, где светло. Даст Бог, весной зерна дадут всходы, а через
несколько лет они вырастут, глядишь, зацветут, и яблоки появятся».
– Мировой дед! Так ведь, Малыш? – промолвил Данис, провожая его
взглядом. –Раньше я думал, что кулаки были жадные, угнетали крестьян…
Я промолчал, меня душила невыносимая тоска, схватившая сердце безжалостной
рукой.
Билетов до Красноярска на сегодняшний поезд не было, взяли до Омска. До утра,
до шестичасового состава, где были свободные места, ждать не могли, боялись
встречи с усатым участковым. Но ни мы, ни дед Илья не оценили его служебное
рвение. Он не зря ездил на станцию. Успел сообщить транспортной милиции о
возможном появлении на этом отрезке пути трех беглецов с нашими приметами.
С поезда нас сняли на другой день вечером, не помогла даже справка, выданная
комсомольским вожаком леспромхоза Ушаковым. Три милиционера долго вели нас
вдоль путей, пока не привели к длинному бараку – детскому приюту временного
содержания. После беглого осмотра медсестрой на вшивость, досмотра вещей и
безуспешной попытки узнать, кто мы и откуда сбежали, нас распределили по
комнатам. Зухру к девочкам, Даниса к взрослым пацанам, меня к моим сверстникам.
Я был расстроен и подавлен. Не знаю, как у Зухры, но у меня и у Даниса
легавые нашли зашитые в брюки деньги. По семь рублей. Бабушки надеялись, что
там они будут в сохранности. Все, что они коллективно собрали на дорогу.
Сволочи, работают профессионально, подумал я. Чуть не плакал от обиды и злости.
В комнате-камере со мной шесть мальчишек. Все, кроме одного,на две головы
выше меня. Встретили веселым возгласом: «О! Какая девочка!». Понял: без драки,
не обойтись. Рад бы улизнуть, но бежать мне некуда. Тут закон элементарный: один –
от всех, все – на одного. Обступили, как волки, не торопясь. Самый высокий, со
свежим шрамом на лбу, определенно шишкарил в комнате. «Закурить принес?», –
спросил он, рассматривая меня свысока. «Нет, – ответил я, стараясь не показывать
свой испуг. – Не курю». Он шлепнул меня ладонью по голове: «Неверный ответ!
Чирик, объясни девочке, как надо тявкать!». Раздался смех. Не совсем дружный.
Ржали трое, один молчал, еще один, ростом с меня, делал вид, будто смеется. Лишь бы
среди них были детдомовские, пронеслось у меня в голове. Поэтому сказал: «У нас в
детдоме среди мальчишек девочки не водятся!».
Один из пацанов резко поднял голову, другой перестал имитировать смех.
Ко мне, изображая блатного, обезьяньей походкой подошел тот, кого долговязый
назвал Чириком.
– Фишка, ты слыхал, девка-то из инкубаторских! Че зенками хлопаешь? Не знаешь,
как надо хрюкать, когда спрашивает Фишка?
Он резко поднял левую руку к моему лицу, а правой прицелился в живот. Не,
браток, не на того напал. Зря, что ли, почти еженедельно в детдоме отстаивал в
рукопашных свое достоинство? Обучался и закону улицы: если не обойтись без
драки – бей первым. Резкий отскок, ногой между ног, удар в солнечное сплетение и
коленом два раза в морду. Этому приему борьбы старшие воспитанники нас учили
еще в первом классе, чтоб мы не пасовали перед деревенскими мальчиками. Чирик,
скрючившись, упал на пол.
55
Повесть
– Ты… ты… ты… че, пацан? – Фишка растерянными, ошалелыми глазами глядел то
на меня, то на скулящего Чирика. – Ты… че?
Ладно, уже не «девочка», пронеслось у меня в голове. В стане врага возникло
полное замешательство. А я лихорадочно думал, как свалить шишкаря. Но он был
слишком высокий. Делать нечего, прыжком я ударил калганом в его тощий живот.
Не ожидавшийтакой прыти, он охнул, откатился назад и шлёпнулся на задницу,
все еще повторяя: «Ты че?». В это время один из его дружков, придя в себя,
неожиданно ударил меня сзади по голове. Я как мячик, кубарем залетел под кровать.
На мое счастье, в драку вступился один из детдомовских пацанов. Потом второй. Нас
стало трое на троих. Даже трое на двоих. Чирик был уже не в счет. Он, скуля, как
щенок, отполз всторону. Я, воодушевленный подмогой, вскочил из-под кровати и,
подпрыгнув, дал двумя ножками Фишке в грудь, чтобы не вздумал подняться с пола.
Он снова свалился на бок и ударился головой об железную ножку кровати. Есть! Теперь
не скоро оклемается. Детдомовские тем