услышали гул мотоцикла, так как он заехал со стороны озера. В это время мы как
раз заканчивали складывать в сарае дрова и собирались идти в лес.
Участковый, увидев нас, воскликнул:
51
Повесть
– Екатерина Григорьевна! Откуда у вас малолетние батраки?
– Не городи чепуху, Василий Петрович! – ответила хозяйка, ничуть не растерявшись.
– Не видишь разве, племянники приехали…
– Э-э-э… Неправду говоришь, – засмеялся участковый, вытирая рукавом вспотевшее
лицо, – я ведь знаю, что у тебя нет родственников, тем более племянников…
– Кто сказал тебе, что мои? Ты что-то путаешь, Василий Петрович! Может, зайдешь
в хату, тут жарко, вон с тебя течет ручьем, кваску холодненького попьешь?
– Это можно, – согласился незваный гость, – но я не зайду. Вынеси мне твой квас с
закусочкой сюда, я тут на крыльце, в тенечке посижу.
Тетя Катя торопливо вынесла графин и тарелку с соленостями. Участковый не
забывал начало разговора, как только тетя Катя не хотела повернуть беседу в другое
русло.
– Так откуда эти, – махнул он головой в нашу сторону, когда опустошил граненую
рюмку.
– Из города, племянники моей подруги, – безразличным тоном ответила хозяйка. –
У нее брат, упокой Господи его душу, помер недавно, вот она попросила приютить
сирот на лето у меня. Пусть немного придут в себя после такого горя. Сам
понимаешь, в доме им все напоминает об отце. У тебя самого в прошлом году мать
померла, думаю, понимаешь…
– Да, потерять родных не водку пить, – ответил участковый, наливая очередной раз
в рюмку содержимое графина. – Гляжу, городские тоже умеют пилить дрова…
- А как же, они же живут в частном доме с печным отоплением. Кто же им дрова
будет колоть, соседи что ли? – снова не растерялась тетя Катя.
– Ага, – согласился милиционер, – должны уметь. Я-то почему интересуюсь?
Каждый понедельник на оперативке нам суют бумажки с данными сбежавших из
детских домов, из временных приютов…
– Бегут, значит им там плохо…
– Где теперь хорошо? Всем плохо! В магазинах мяса нет, водки нет, сахара, масла,
колбасы… Даже мыло по блату. Хлеб и тот с перебоями, кукурузный. Вон, давеча моя
Анфисочка пошла в сельпо. За сахаром для варенья к этой, как ее, Глаше –
продавщице. Знаешь, что она моей ответила? «Нет!». Это же надо! Сказать моей
Анфисе – нет! Погоди, она у меня каждый деньбудет говорить: «Да, капитан. Да,
Василий Петрович!» – участковый снова вспомнил тему разговора. – А они бегут и
бегут, сволочи, добавляя нам работу. Где мой планшет? Ага, здесь, – Василий
вытащил кипу бумаг и начал совать в руки тете Кате. – Вот погляди, Екатерина
Григорьевна, от тебя секретов нет, фронтовичка, как и я. Убежали двое из
Воронежа. Тринадцати и четырнадцати лет. Ефимов и Чурков, во, блин, фамилия –
Чурков! От слова – чурка. Пол – мужской. Чурков… Глаза карие, имеется особая
примета на груди с правой стороны – татуировка со словами: «Бог – не водка, тюрьма
– не дом». Вот из Вологды. Драпанули аж шестеро… Из Башкирии трое, из
Куйбышева… Еще из Красноярского края, одновременно из двух детских домов
сиганули… Из Казахстана, из Ленинграда… Даже из Ташкента… Короче, до хрена.
Как тараканы… Весной убегают, к зиме возвращаются…
– От хорошей жизни не бегут, Василий Петрович! Плохо им…
– Что верно, то верно. От хорошей жизни у нас не бегут, а высылают и сажают…
Ладно, поеду я, Екатерина Григорьевна, будь здорова. Ты того, если что пропадет,
украдут, беги ко мне… Найдем, накажем этих сусликов… Слышь, только ко мне.
Давай поцелуемся, нальем еще разок на дорожку и баста… Поеду домой к
Анфиске, обрадую, что сегодня рано вернулся…
Тетя Катя сунула ему в карман бутылку и пошла провожать его до мотоцикла.
Участковый остановился у калитки, посмотрел на нас
и проговорил зловеще:– Говоришь, племянники подруги? Ну, ну…
52
Повесть
Мы не стали ждать, когда затарахтит его мотоцикл, через огороды пошли в лес.
Как только отошлина безопасное место, Зухра прошептала:
– Вы слышали, что сказал участковый?
– Ну и что? – Данис попытался успокоить подругу. – Может, он ошибся. Вместо
Краснодонска прочитал Красноярск. Он был пьян.
– Хватит меня как ребенка обманывать! – возмутилась девочка. – Я поняла, что бегут
почти со всех детских домов. Везде порядки одинаковые: унижают, бьют. Что, не
так?
Данис не ответил, опустил голову и ускорил шаг. Мы побежали за ним. Он,
дойдя до леса, не проронив ни слова, с остервенением начал топором рубить
дерево. Мы с Зухрой взялись за пилу. Подошла плачущая тетя Катя.
– Уходить вам надо, матросики, – сказала она, вытирая кулачком слезы. – Я этого пса
знаю. Не отцепится, паразит…
– Сейчас? – задал я вопрос, чувствуя, как по спине прошел холодок.
– Нет, он сегодня будет не в состоянии. Может, и завтра пропьянствует, мы с
Ильейнагрузили ему. Если не хотите, чтобы вас отправили в ваш детский дом,
надо бежать… С восходом солнца Илья отвезет вас на станцию, купит билет и
посадит в поезд… Если не найдете брата, приезжайте к нам…
Утром мы выехали лишь часов в девять. Сначала бабушки охали и ахали, собирая
рюкзаки на дорогу, зашивая нам в штаны деньги, чтобы не украли по дороге.
Потом старый мотоцикл деда Ильи никак не хотел заводиться. Бабушка Тося,
вытирая слезы, причитала: «Даже тарахтелка не хочет, чтоб вы уехали». Тетя Катя
как всегда пыталась глубже спрятать свои чувства, но ее переживания выдавали
трясущиеся губы.
– Нечего хныкать! Не забывайте, матросики, нас, старух. Выйдете из детского дома,
приезжайте. Авось живы будем… Держитесь друг за друга… Приезжайте…
– Господи, – прошептала бабушка Зинаида, – сохрани и помилуй невинных детей своих!
Не забывайте…
Когда тронулись, я посмотрел назад. Все четверо стояли совсем потерянные,
сгорбленные, одной рукой вытирали слезы, другой махали нам на прощание и
крестили, шепча про себя молитву. Я проглотил подступивший к горлу комок и
резко повернул голову, чтобы не расплакаться. Перед глазами возникло то морозное
утро, когда мой дальний родственник увозил меня вдетский дом. Тогда тоже
пришедшие провожать меня деревенские женщины стояли у ворот, вытирали слезы
платками и смотрели на меня, на маленького человечка, который, не понимая
происходящее, весело играл на тальянке, распевал прощальную песню. Помню, когда
жалостливо заскрипели сани и женщины начали на прощание махать руками и читать
молитвы, только тогда я вдруг осознал, что покидаю родные края навсегда,
безвозвратно. Что уже никогда не смогу босиком бегать с матерью за водой на
родник, не буду встречать радостным криком отца, возвращающегося домой на
тракторе, не буду кормить из рук нашу собачку, не смогу дразнить нашего козла...
Даже в противной черной бане родители не будут хлестать меня веником, весело
поговаривая: «Расти большим и здоровым!». Они ушли. Покинули навсегда, оставив
меня одного, и я никому больше не нужен. Слушая тягучий скрип полозьев и глядя, как
удаляется от меня моя деревня, с каждой минутой я все отчетливее понимал: того, что
было до этого, уже никогда не будет. Что моя жизнь не по моему желанию, а по
чудовищному недоразумению теперь разделена на «до» и «после». И ждет меня
совсем другая, сиротская доля в чужом краю, с чужими людьми. Вот тогда я не
выдержал, отбросил гармонь, уткнулся в тулуп и заревел.
… Я не повернул голову, пока не проехали родник, с трудом сдерживая навернувшиеся
на глаза слезы. Зухра, уткнувшись в мое плечо, незаметно вытирала щеки. Данис сидел с
53
Повесть
каменным лицом, крепко вцепившись в ручку коляски мотоцикла, стараясь скрыть от
нас свои чувства.
Проехав всего чуть больше километра, мотор мотоцикла начал чихать и фыркать.
Потом совсем сбросил обороты и вскоре затих. Дед Илья, ругая заправщика,
посмевшего продать ему за литр самогонки разбавленный водой бензин, прокачав
вручную бензонасос, отпустил тормоз. Так продолжалось несколько раз. Двигатель
упрямо не хотел работать на колхозном горючем. Дед, чертыхаясь, слезал с мотоцикла, а
потом, заводив