Это ужасно для любой черепахи — оказаться в таком положении на голой земле Она становится совершенно беспомощной, и, сколько ни дрыгает в воздухе лапами, ей не перевернуться самой. Значит, всё кончено и она должна умереть? Сколько раз именно так и случалось с черепахами!
Вот когда было необходимо, чтобы кто-нибудь пришел к ней на помощь, — Серёжа или Фёдор Григория.
Но рядом никого не было.
Черепаха всё же надеялась на какую-то невероятную удачу. Шарила во все стороны лапами, изворачивалась, зацепила сухую травинку и не отпускала её: только в этой травинке и могло быть её спасение. Ещё несколько энергичных движений, накренилась на бок, ещё — и наконец всё же стала на лапы. Как ни в чём не бывало снова отправилась в путь, неуклюже заковыляла. Куда? Да разве сама она знала? Куда нибудь! Ведь когда-то жила она без людей, проживёт и теперь... И зачем они ей?!
Когда Серёжа вернулся к луковой грядке, черепахи на ней не было.
Он искал её под широкими листьями лопуха, в траве, у дороги. Заглядывал под каждый куст, смотрел в канаве возле забора — её нигде не было.
Вернулся с работы Фёдор Григории, и они продолжали поиски вместе.
Становилось прохладнее, солнце уже заходило за дальний зубчатый лес — черепахи всё не было.
Нашли её совершенно случайно: за огородом, в саду. Намотав на себя длинную траву, она спала в ней, будто в копёшке сена — ее бы и не заметить, если бы Серёжа не споткнулся об эту копёшку.
Теперь он её ни за что не отпустит одну!
В сарае стояли ненужные старые доски, и в тот же вечер Фёдор Григории с Серёжей сколотили из этих досок ящик без дна — загончик для черепахи: чтобы не убежала, но могла в нём гулять и жить. Поставили возле крыльца, среди зелёной травы и жёлтых одуванчиков. И она ночевала в нём эту ночь.
Снились ей нескончаемые поля нежной, сочной травы, снилось солнце, расплывшееся по всему небу, снились черепахи, черепахи, черепахи...
Люди не снились, и вообще ничего плохого не снилось — всё только самое лучшее. Проснувшись утром шестого дня, она не могла сначала понять, где она очутилась. Но потом вспомнила всё, что произошло с ней за эти пять дней, и с ещё большей настойчивостью принялась выкарабкиваться на волю.
Но кругом были стены из досок, слишком высокие для неё. А там, дальше, кто-то ходил, кричал хриплым голосом: «Укро-оп-мал-ла-коо!..», кто-то тяжело протопал возле ящика. Мальчик Серёжа заботливо принёс молоко и поставил блюдце в загончик: «Пей, черепаха...»
Ну чем ей было здесь плохо, среди людей, в этом ящике, в котором теперь предстояла ей долгая жизнь?! А?..
} ПОТОМУ ЧТО ОНИ КРАСИВЫЕ
}
Кто не любит цветов — они такие красивые!
Вот нежные незабудки; вот голубой колокольчик; вот молодой одуванчик, похожий на золотистое солнце; а это — львиный зев, похожий на пасть свирепого зверя, но совсем не страшный.
А что такое бабочки? Оказывается, это цветы, которые умеют летать! Я узнал об этом от мальчика Севы, когда мы с ним гуляли по лесу. Вдруг он заметил что-то интересное посреди поляны, остановился и подозвал меня шёпотом:
— Погляди: он цветок, а притворился, что бабочка. Какой хитрый!
— Зачем притворился? — спросил я как можно тише. Будто можно спугнуть цветок.
— Как ты не понимаешь: он же хочет, чтобы мы его не срывали!..
И мы не стали его трогать: пусть растёт!
Так часто бывает: цветы притворяются бабочками, а бабочки — цветами.
Мы думали, это бабочка, а оказалось — цветок. Думали, что цветок, а он вдруг вспорхнул и улетел... Только зелёная травинка качнулась — поклонилась вслед своему «живому цветку», будто с ним попрощалась.
— Наверно, бабочка спасалась здесь от какой-нибудь хищной птицы, — сказал Сева. — Ведь птицы цветов не клюют...
— Или она хотела познакомиться с мохнатой пчелой, которая пролетала мимо, — сказал я. — Пчела подумает, что это цветок и что он сладкий... И станет кружиться возле...
— А что дальше?
— И они познакомятся, будут летать вместе, будут дружить...
— Нет, — сказал Сева, — пчела собирает мёд, ей некогда. А бабочки просто летают.
— Вовсе не просто: у каждой из них спереди есть тонкая трубочка-хоботок, бывает, не толще волоса. Когда бабочка летит, она сворачивает хоботок, как пружинку в часах, чтобы не мешал. А когда опускается на цветок, вытягивает и пьёт через него сладкий сок-нектар. Как будто через соломинку.
— Значит, бабочки только мешают пчёлам?
— Ничего не мешают! — сказал я сердито. — Разве мало цветов на свете? Всем хватает! Бабочки, если хочешь знать, тоже переносят пыльцу
— с одного цветка на другой. И от этого в цветах зарождаются семена. А из семян вырастают новые цветы...
— А почему ты рассердился? — спросил меня Сева, которому очень не нравилось, когда с ним так говорили. — Ты на меня рассердился?..
— Нет, — сказал я, немного смутившись. Ведь я — взрослый, большой, а взрослым стыдно обижать тех, кто слабее и меньше. И я постарался загладить свою вину: — Просто мне показалось... я вдруг испугался... даже не знаю, как тебе это объяснить
— Объясни так, как есть, — попросил Сева. — Я пойму...
— Хорошо
И я рассказал ему об одном человеке, которого когда-то эн ал
— -Я вдруг вспомнил об этом человеке, об одном своём знакомом. Он тоже всегда про всё спрашивал, а вернее сказать, задавал вопросы: на каждый вопрос он заранее приготовил ответ. И считал эти ответы самыми правильными.
— Для чего же он спрашивал, если все знал?
— Очень просто: он считал, что все люди должны думать точно так же, как он, не иначе. «Для чего нам нужны деревья?» — задавал он вопрос. И сам отвечал: «Чтобы делать из них дрова». — «А для чего нужны коровы?»' — «Чтобы брать у них молоко».
Однажды он увидел бабочку и удивился: «Для чего нужны бабочки?» И не смог ничего ответить. Тогда он сказал: «Они летают ни для чего и только мешают мне отвечать на вопросы. Это значит, — произнёс он решительно, — что бабочки не нужны». И с тех пор перестал замечать их, будто бабочек вовсе не существовало на свете. Так же, как в своё время перестал замечать цветы...
Прости, пожалуйста, — попросил я Севу, — но когда ты сказал, что бабочки только мешают пчёлам, я вдруг вспомнил этого человека. Это я на него, а не на тебя рассердился...
— Нет, я всегда понимал, почему нужны бабочки, — помолчав, сказал Сева. — Потому что они красивые...
Когда мне было пять лет, мне подарили сачок. Чтобы я мог ловить бабочек. Вот поймаю, и будет у меня своя бабочка. Захочу — даже две или три. Посажу в стеклянную банку из под варенья или в спичечную коробку...
Я гонялся за ней целый час, пыхтел и хлопал сачком изо всех сил по ромашкам и кашкам. Но она каждый раз успевала меня опередить. Она взлетала и садилась на другой цветок, будто играла со мной в пятнашки. А я не играл с ней и не шутил. Ведь у меня был настоящий сачок для ловли бабочек. А она была бабочкой. Я подкрадывался и хлопал по тому месту, где она только что опустилась. Но её здесь уже не оказывалось.. Наконец то мне удалось её поймать, когда она села на лист подорожника, от усталости вздрагивая крылышками, то раскрывая, то складывая их снова.
Мне повезло: я оказался выносливее. У меня были две сильные ноги, и я мог долго бегать. А она быстро выдохлась, то и дело садилась. И я — хоп! — накинул на неё сачок, а затем осторожно — не выпустить бы! — сунул руку под марлю и схватил её за крыло. Крепко, чтобы не вырвалась.
Это была бабочка-лимонница — кажется, так её называют: нежно-жёлтая, с тёмными пятнышками на крыльях. Я хотел получше её разглядеть Но она так билась другим, свободным крылом, что пришлось поскорей запихнуть её в стеклянную банку и закрыть крышкой. Я отряхнул руки: на них оставалась пыльца с её крыльев. Ведь крылья бабочек на самом деле прозрачные, как из хрупкой слюды, и лишь сверху и снизу покрыты множеством цветных чешуек, каждая — тоньше тонкой пылинки: пыльцой. И когда бабочка побывала у меня в руках, то сразу поблёкла, будто цветок, который долго стоял без воды и завял. Одно крыло у неё потускнело (то самое, за которое я схватил её пальцами), другое — оставалось почти новеньким. И всё же она была теперь не такой, как прежде. Но сначала я этого не заметил. У меня была бабочка! Она сидела в банке не шелохнувшись. Захочу — никогда её отсюда не выпущу, захочу — пущу ненадолго по комнате.
Полдня я носился с банкой по дому, ко всем приставал, показывал: «Поглядите, это у меня моя бабочка! Моя собственная! Что, красивая?..»
И всем приходилось глядеть. А бабочка сидела в банке, уцепившись лапками за скользкую стеклянную стенку. Даже когда банку переворачивали или трясли, она оставалась неподвижной И я уже успел разглядеть что у неё было шесть лапок. А крыльев на самом деле не два, а четыре: два спереди и два позади. И два больших выпуклых глаза... И ещё усики, которые почему то дрожали...
— Бабочка как бабочка. Только крылья у неё разные, — заметил дядя Костя
— Бедняжка, она задохнется под крышкой, — пожалела бабочку тётя Галя.
Но ведь без крышки она улетит!.. А что, если задохнётся?.. Нет, я не хотел, чтобы она задохнулась.
Я поставил банку с бабочкой на подоконник и чуть чуть приоткрыл — она не пошевельнулась. Открыл совсем — не летит. «Вот глупая! Я тебя отпускаю!» Потрогал её травинкой. Наверно, она мне не верила.
И вдруг я почувствовал, что моя бабочка — вовсе не моя: я хотел, чтобы была красивая, а она вон какая; хочу, чтобы теперь полетела — не летит...
Грело солнце, муха ползла по окну и гудела.
— Очень тебя прошу: ну, лети! — сказал я, чуть не плача. Зачем я ловил её и сажал в эту дурацкую банку?! Может быть, она уже умерла? Если не задохнулась, так с горя...
Но тут, будто глотнув свежего воздуха, бабочка встрепенулась. Крылья её вздрогнули и... она вылетела!
Она летела невысоко над землёй, всё ниже припадая на повреждённое крыло. Я мог бы легко её поймать и вернуть в стеклянную банку. Но я даже не подумал об этом. Я хотел одного — чтобы она летала, как прежде, летала и была красивой: «Ну, лети...» Но она, пролетев немного, опустилась на землю...
С тех пор я никогда не хватаю бабочек за крылья. Они этого не выносят. Свой сачок я тогда же забросил — не знаю куда. Он мне больше не нужен. Я просто люблю смотреть, как летают бабочки. Ведь они только тогда красивые, когда летают.
..Я стал читать все, что мне попадалось про бабочек И в одной толстой книге прочёл, что бабочки бывают вредными. Сперва я даже не поверил этому. Ведь такие красивые ...
Оказывается, бывают.. Только не сами бабочки, а их гусеницы, которые поедают плоды — яблоки, груши, сливы, л-и капусту, и листья деревьев.
Но ведь все что-нибудь едят: зайцы — морковь и осиновую кору — лыко, коровы — траву и сено, волки — зайцев, а гусеницы — капусту, плоды, листья...
Всё так. Но иногда целые полчигца гусениц нападают на сады, огороды, леса и всё на пути пожирают Падают с яблонь червивые яблоки, пустеют грядки, деревья посреди лета остаются без листьев, раздетыми. И наверно, было бы вовсе плохо и даже страшно, если бы не птицы, которые клюют, поедают этих зловредных гусениц.
Но если бы совсем не было гусениц, то не было бы и бабочек. Птицам жилось бы голодно. И цветам было бы скучно... Так что всё-таки это не только плохо — то, что гусеницы всё же есть. Это ещё и хорошо. Плохо, когда их становится чересчур много
А бабочки?.. Разве бабочки едят капусту или груши и яблоки? Нет, они пьют цветочный сок. Чем же они виноваты?.
Если бы только мы умели спрашивать бабочек, то, наверно, спросили бы хоть одну из них, ну, например, вот эту — большого жёлтого махаона с чёрными пятнами, как он появился на свет? Что делал он в детстве, когда был совсем маленьким мотыльком?.
И если бы эта бабочка могла говорить на понятном для нас языке, то она ответила бы. что никогда не была маленьким мотыльком, а всегда — большим махаоном, таким, как сейчас.
Это правда: бабочки не растут Большие бабочки всю жизнь были большими, а маленькие мотыльки всю жизнь остаются маленькими мотыльками. Бабочка не помнит своего детства: ведь она вышла из куколки сразу взрослой бабочкой. А куколка — это не бабочка а совсем другое. Куколка — это куколка...
Это будто очень маленькая неподвижная кукла, туго спелёнатая, завёрнутая в коричневое одеяльце. Один мальчик нашёл её осенью в лесу и подумал, что это просто гладкий сухой сучок. Интересный сучок!.. А это была куколка. Там, внутри... Что там было внутри, в одеяльце, — этого он не видел, не знал. Но всё-таки спрятал куколку в пустую спичечную коробку.
И забыл про неё. Этот мальчик любил собирать разноцветные стёклышки, камушки, жёлуди...
Весной, когда всё кругом просыпается, что-то в коробке зашуршало, зашевелилось. Он открыл, а оттуда вдруг вылетела... живая бабочка! А на донышке, вместо куколки, осталась одна только шкурка, совсем лёгкая.
Хорошо всё-таки, что мальчик не стал разматывать, снимать с куколки «одеяльце», а то ничего бы не вышло из неё, ничего не получилось...
— Бабочка-бабочка, что ты делала раньше, когда была куколкой?
— Не знаю, не помню. Ведь теперь я уже бабочка, а не куколка!
А ещё раньше куколка была гусеницей.
Гусеницы тоже бывают разные. Вот у этой столько ножек, что сразу, наверно, не сосчитать. И ещё — вон она какая мохнатая, прямо-таки шерстяная. Даже страшно притронуться. А гусенице только того и надо: ползает по деревьям и ест листья. Многие птицы боятся «шерстяных» гусениц и не трогают их. А вот кукушка не боится...
А у этой гусеницы ножек совсем немного — только спереди да на самом конце брюшка. Она сперва передними ножками с коготками уцепится за сучок, потом изогнётся дугой и задние, мягкие ножки подтянет ближе к передним. Уцепится задними, распрямится и снова хватается передними... Так и ползёт. Очень похоже на то, как меряют длину пядью — большим и указательным пальцами. Поэтому гусеницу назвали пяденицей. Другое её название — землемер: ползёт, будто землю меряет.
Пяденица-землемер — не «шерстяная», а совсём голая, беззащитная. Любой может клюнуть: и скворец, и синица, и даже воробей. Страшно гусенице, замрёт — притворится будто она вовсе не гусеница, а просто веточка: «Птицы веточек не клюют, не клюют!..»
А скворец или воробей внимательно поглядит: «А веточки листьев не едят, не едят!» — клюнет и съест. Только всех не склевать...
Пяденицы тоже объедают листья — у дуба, у берёзы, у осины и даже иголки у сосны. Как же гусенице быть иначе? Очень хочется есть. И ведь нужно расти, толстеть- Иначе она не может — ползает, ест, растёт. А придёт время — отыщет укромное местечко где-нибудь под корягой, или в щёлке коры, или среди травы и замрёт. Покроется плотной шкуркой-одеяльцем. И получится из гусеницы куколка.
А ещё раньше гусеница была крошечным, еле заметным яичком, которое в тихий солнечный день бабочка отложила на травинке, а может быть, и на дереве или даже на большом тёплом камне. Да, может быть, на камне, потому что ей было так хорошо в тот день, так радостно и легко, что она целый день только и делала, что порхала, совсем ненадолго присаживалась — то на землю, то на цветок, то на дерево, а то на тяжёлый и серый камень, который умеет лишь неподвижно лежать на одном месте и молчать.
Не одно, а тысячи таких яичек, с маковое зёрнышко величиной, откладывают бабочки там, где они садятся. Зачем же так много? А вот зачем: часть яичек найдут и склюют птицы, часть унесут к себе в муравейник муравьи, растащат жуки и мухи. А из тех яичек, которые всё же уцелеют, выйдут на свет совсем ещё маленькие гусеницы — личинки. И всё опять начнётся сначала: личинки расползутся в разные стороны, будут есть свою пищу; из каждой получится взрослая гусеница; из гусеницы — куколка, совсем неживая с виду. Но придёт время — будто кто-то невидимый прикоснётся волшебной палочкой к сморщенному сухому сучку, и вдруг из него выйдет прекрасная бабочка. Словно после долгого-дол-гого сна расправит, встряхнёт тонкие крылышки. И полетит навстречу цветам, деревьям и солнцу. Она ещё никогда их не видела, не знакомилась с ними, и они — с ней. Скорее, ведь жизнь коротка: всего одно лето живёт бабочка на свете или даже несколько дней, а то и того короче. А надо столько успеть!