Тихие, обидчивые слёзы заструились по щекам, прожигая их глубоко, будто насквозь. «Убило бы его, паразита, там, на войне, пулей! Чтоб знал! — подумала она, безжалостно замотала в темноте головой по подушке, беззвучно и яростно крича: — Чтоб знал, чтоб звал!»
Опомнилась она оттого, что бешено и больно заколотилось под грудью сердце: «Что говорю-то, чего это я желаю ему?!»
Из комнаты, где жила эвакуированная учительница с дочерьми, донёсся опять кашель, скрип сундука и шлёпанье босых ног. Потом из дверных щёлок брызнули струйки света, дверь распахнулась, на пороге стояла Берта Яковлевна, растрёпанная, с папиросой.
— Что с вами, Анфиса? — спросила она. — Вы мучительно стонали.
Анфиса с удивлением обнаружила, что не лежит, а сидит на кровати, свесив голые ноги на пол.
— Ничего. Муж мне давно не пишет, Кирьян…
— Напишет ещё. А мой уже никогда не пришлёт письма. Он погиб при героической защите Одессы.
Анфиса знала об этом, она не раз слышала от Берты Яковлевны о гибели её мужа, жалела эту овдовевшую в самом начале войны женщину и её дочерей. Берта Яковлевна преподавала в школе математику, учительницей, говорят, была неплохой, но сварливой. Колька рассказывал, что её не любили, делали ей всякие пакости. И ещё она была рассеянной, не обладала памятью на лица и события («После похоронки на папу у неё совсем память исчезла», — говорили её дочери), и этим широко и беззастенчиво пользовался Колька. Берта Яковлевна в десятом классе, где учился Николай, была классной руководительницей. Колька систематически выкрадывал у неё классный журнал и проставлял себе и своим товарищам отметки. Анфиса это знала, сердито ругала сына, но тот мотал только крючковатым носом и оправдывался:
— Да что я, мам, ставлю-то? Не пятёрки же…
— Оболтус ты. Вместо того, чтоб учить… А как она поймает тебя на этом?
— Память у неё дырявая, — усмехался Колька.
Через полчаса Анфиса и Берта Яковлевна чистили картошку. Как-то так получилось, что с самого дня подселения эвакуированных, которых привёл на квартиру сам председатель райисполкома Хохлов со словами: «Вот, приютите жильцов… Не обижайте», они все стали жить одной семьёй.
Берта Яковлевна в общий котёл отдавала свою зарплату, потом сама Анфиса устроилась на работу — уборщицей в районную библиотеку. И хотя хлебные карточки отоваривали, как говорила Берта Яковлевна, не всегда — Колька, Лидка и Майка по целым суткам толклись в тысячных магазинных очередях, подменяя друг друга, но зачастую хлеба им так и не доставалось, — хлеб в доме всё же водился и жили все хоть и не очень сытно, но не впроголодь.
Нынче весной впятером — Верка лишь демонстративно не взяла в руки лопаты — дружно вскопали огород, посадили картошки, бобов, гороху, по краю плетня натыкали кукурузы. Лето было засушливое, каждый день почти они поливали из Громотушки огород. С утра до вечера над инютинской усадьбой стоял галдёж и звонкий смех Майки с Лидкой.
— Как хорошо… Скажите пожалуйста, как это удивительно! — говорила частенько Берта Яковлевна, раскрасневшись от работы. — Я никогда не занималась огородничеством. Но это же прекрасно!
— Не знаю, прекрасно или не прекрасно, — ответила ей однажды Анфиса. — Просто без огорода нам не прожить.
— Ну да, я понимаю. Теперь это я понимаю… Урожай картофеля, кажется, будет отменный…
— Вроде бы должен. Тогда перезимуем.
— Как это удачно — речка в огороде!
— Громотушка-то? Без неё бы гибель. Кормилица.
— Хорошо, что на земле есть речки.
Анфиса сейчас вдруг вспомнила этот разговор, эту наивную, как ей тогда показалось, фразу: «Хорошо, что на земле есть речки». А ведь в самом деле хорошо. И что солнце на небе, и что дождь, и что снег, зима, а потом весна… Только бы война вот скорей кончилась, Кирьян вернулся…
Анфиса неожиданно для самой себя всхлипнула.
— Вы уж напрасно так, — сказала учительница, откладывая нож и доставая папиросу. — Письмо вам ещё будет, задержалось где-то.
— Не задержалось, не будет. — Анфиса враждебно сверкнула глазами, будто недовольная за эти участливые слова. — Я вот чувствую, что-то случилось с ним. Что-то случилось!
Берта Яковлевна чиркнула спичкой, прикурила, стала смотреть в окно, за которым в синей предутренней дождливой мгле проступали мокрые горбатые крыши соседних домов.
— Он, ваш муж Кирьян, был хороший человек?
— Хороший, — прошептала Анфиса, опуская голову. Но тут же медленно начала её поднимать, в глазах её была не враждебность уже, а в прах испепеляющая ненависть. Анфиса поднимала голову угрожающе, зловеще, в руках у неё был кухонный нож потемневшего железа. Сжимая этот нож, будто собираясь кинуться на учительницу, она начала подниматься с табурета. Берта Яковлевна обо всём догадалась, торопливо бросила папиросу в кучку картофельных очисток.
— Анфиса, простите! Я оговорилась.
— Т-ты?! — взвизгнула Анфиса. — Что ты его хоронишь?!
От её вскрика проснулся Колька, быстро приподнялся, сел, спросонья заморгал глазами.
— Что кричишь-то? Случилось чего, мам?
Анфиса молча и тяжело дышала.
— Ничего не случилось, — сказала Берта Яковлевна. — А ты вставай, сегодня последний экзамен у тебя. И я буду спрашивать тебя строго. Бином Ньютона повторил?
— Да знаю я его, — зевнул Колька.
— Николай, я серьёзно говорю! — рассердилась учительница. — Я обязательно задам тебе этот дополнительный вопрос.
— Сказал — знаю. На тройку, а знаю.
— Вот, — Берта Яковлевна повернулась к Анфисе, — на тройку…
Пока шёл этот разговор, Анфиса немножко успокоилась, отошла. Она знала, почему идёт у них эта перепалка о непонятном ей биноме неведомого Ньютона. Однажды Берте Яковлевне всё-таки показалась подозрительной какая-то Колькина отметка в журнале, и учительница, удивлённо разглядывая классный журнал, вышла из своей комнаты: «Николай, это когда ж я тебя по алгебре спрашивала?» — «Здрасте! — воскликнул сын нахально. — Когда я бином Ньютона-то пол-урока вам шпарил?» — «Ну-ка, бери ручку и бумагу». — «Ещё чего? На уроке — пожалуйста, переспросите. Я вам в два мига его выведу…»
И Колька быстренько, торопливее, чем положено, скрылся за дверьми.
В тот вечер он долго готовил уроки, чуть не до утра шуршал страницами учебников, и Анфиса догадалась, что этот самый бином он не знает, а сейчас вот учит. «Паразит такой, мошенник!» — думала она тогда о сыне с раздражением.
— На тройку, видите ли, он знает, — повторила учительница. — И доволен. Безобразие! А способный парень. На фронт собираешься! Оценка тогда всё-таки подозрительно появилась… А меня, Анфиса, простите, ради бога. Ну, оговорилась я. Я не хотела. Жив, жив ваш муж.
— Ох, не знаю, — проговорила Анфиса обессиленно, глаза её опять были полны слёз. — На сердце тяжко, так тяжко…
* * * *Кирьян Инютин был жив, только он в это раннее июльское утро лежал на узкой больничной койке новосибирского госпиталя без обеих ног и, как много дней уже подряд, смотрел не мигая в белый квадратный потолок и тупо размышлял о том, что все военные врачи сволочи и скоты, что они не должны были дать ему после наркоза прийти в сознание, ибо отрезать человеку по самый пах обе ноги — это хуже, чем отрезать голову.
— Ну что теперь, сынок… Судьбу, её думой не пересилить, — тихонько произнесла рядом старая нянечка Глафира Дементьевна. — Уточку вот, сыночек…
— Пошла ты, старая телега! — Кирьян схватился обеими руками за спинку кровати над головой, подтянул своё обрубленное тело повыше па подушку, лицо его покрылось от бешенства испариной. — Уметайся!
Так происходило каждое утро. Всякий раз, когда Глафира Дементьевна предлагала ему утку, Кирьян, оскорблённый чем-то, кричал на неё в бешенстве, не выбирая слов, и всякий раз старая нянечка, тяжко вздохнув, сгибалась с трудом, ставила сосуд возле койки так, чтобы он, опустив руку, мог его достать, и уходила.
Ушла она и на этот раз, шаркая тапочками. Кирьян глядел в её сутулую, согнутую временем спину, глаза его, переполненные слезами, горели зло.
Когда она вышла из палаты, он, держась теперь за спинку койки одной рукой, поднял с пола ненавистную посудину, холодную, чисто вымытую.
Через некоторое время та же Глафира Дементьевна принесла ему поесть, поставила завтрак на тумбочку, унесла утку, потом вернулась в крохотную палатку, где лежал в одиночестве Инютин, села на выкрашенную белой краской табуретку.
— Ешь, сыночек.
— Ишь ты… нашла сына, — буркнул Кирьян.
— Так что ж… Мне седьмой десяток, тебе пятый. А первого я принесла в шестнадцать годков. Ребёнком, почитай, родила. Тогда ведь рано нас, девок, под мужиков клали. Сын же мой старше тебя на четыре али пять годков был. В сорок первом он ещё где-то под матушкой Москвой упал… Ешь, я не уйду, пока не поешь.
Когда Кирьяну ампутировали обе ноги, он, придя в себя, отказался принимать пищу и воду, решив в несколько дней уморить себя. В общую палату, где он лежал тогда, пришёл начальник госпиталя, генерал-лейтенант медицинской службы, высокий, не старый ещё, худощавый мужчина в очках.
— Ты что это устраиваешь? — спросил он строго. — Мы тебя силой кормить будем. Через задний проход.
— Через задний?! — вскипел Кирьян. — Т-ты, глиста в очках… Я тебе самому загоню в этот проход… ножку вот от стула.
Начальник госпиталя побагровел. Но к нему шагнула Глафира Дементьевна, положила, как мать, обе руки на плечи, обтянутые белым халатом.
— Батюшка, Андрей Петрович… Не гневайся. Переведи-ка ты его в одиночную палатку. Тяжко ему тут. Я уж с ним договорюся…
Через час Кирьяна перевезли в одиночную палату. Следом вошла туда Глафира Дементьевна с кружкой молока и тарелочкой жидкой манной каши.
— Не стыдно, кобель такой? — сказала она ворчливо, ставя кружку и тарелку на тумбочку.
— Пошла бы ты отселя! — окрысился на неё Кирьян. Старушка поглядела на него с укором, качнула головой. И Кирьян вдруг почувствовал, как что-то у него надломилось внутри, какой-то стержень, на котором держалась невиданная злость ко всему миру, из разлома, видно, хлынули слёзы, затопили глаза. И он сказал первое, что пришло в голову: — Кобелём я никогда не был… Одна баба у меня и была в жизни.
— Я говорю — лаешься, как цепной кобель. Андрей-то Петрович, золотые руки, сколько вас таких из могилы повытащил. И тебя вот. А ты…
— Этого-то я и не прощу.
— Дурак ты, прости господи. Ешь давай. Молочко вот выпей.
И Кирьян послушно взял кружку. Когда выпил молоко, почувствовал нестерпимый голод, жадно съел и кашу.
— Оно не сладко жить обрубком-то. Да всё ведь не в сырой земле.
— Не в сладости дело, бабка. А в смысле. А где теперь смысл?
— Ну, это штука непростая. Иной с руками, с ногами, со всем телесным прикладом жизнь проживёт, а смысла того так и не уразумеет.
— Дала б ещё, что ли, пожрать… Коли такая добрая да умная.
— Покудова хватит, сынок. А то кишки завернутся.
С тех пор прошло месяца два. Тот стержень в душе Кирьяна, на котором держалась вся злость, совсем так и не отломился, а дал, кажется, ещё и молодые побеги. Палата была на третьем этаже, в единственное окошко виднелись верхушки деревьев, дощатые крыши каких-то домов. Иногда Кирьян раздумывал: как бы это подползти к окошку да вывалиться наружу, чтобы кончить всё раз и навсегда… И однажды, в приступе дремучего отчаяния, он свалился с койки, пополз к окну. Подоконник был высоким, он достал до него руками, но подтянуться не мог, сил для этого не хватило. В бессильной ярости Кирьян заколотился лбом об стену.
Там, возле подоконника, и застала его Глафира Дементьевна, всплеснула руками, обо всём сразу догадавшись. Она никого не стала звать на помощь, сама потащила его от окна, с грехом пополам заволокла на койку, села, обессиленная, на табуретку и по-старушечьи заплакала, время от времени поглаживая старой ладонью по его спутанным мокрым волосам. Она не ругалась, ничего не говорила, только плакала.
— Ну и ладно… Ну и ладно, — выдавил он сквозь зубы тяжко и мучительно. — А теперь уйди.
После этого Кирьян Инютин всё так же зло кричал на старую женщину, но зло и ненависть были только в голосе. В душе он чувствовал к ней, единственному пока человеку на земле, признательность и благодарность. И она знала это, на его злые слова не обижалась.
…Летнее утро отгорело, незаметно перешло в долгий день, обещавший быть жарким и погожим. Поглядывая на молчаливо сидящую старуху, на плясавшие по белой стене солнечные блики, пробивавшиеся сквозь густые верхушки деревьев за окном, Кирьян съел пшённую кашу с тушёнкой, стал пить крепкий чай с сахаром. Чай Глафира Дементьевна заваривала ему «свой», неизвестно где добывая в это трудное время заварку. И это всегда вызывало у Кирьяна, обострённое чувство благодарности. Не её постоянный уход и забота о нём, а именно чай, крепкий и душистый, рождал в его душе теплоту к этой старухе.
Солнечные блики на белой стене всё играли, они всегда напоминали ему что-то давнее и хорошее, но что — понять он никак не мог, хотя временами думал об этом напряжённо и мучительно.
Выпив чай, он со стуком поставил стакан на тумбочку, и Глафира Дементьевна очнулась от каких-то своих дум.
— Ну вот и слава богу… Господь напитал — никто не видал. А я вот всё думаю, думаю: как бы радёшенька-рада была Надюшка, сына моего жена, кабы он хоть какой вернулся… Хоть без рук и без ног вместе. Только бы живой, она б его, как ляльку, на руках носила. У тебя ж руки целые, а ты, окаянный, ещё к подоконнику пополоз. — Старуха кивнула на окно. — Не совестно перед богом-то?
— В бога я не верю, Глафира Дементьевна, — сказал Кирьян тихо. — А моя Анфиска не такая, как жена твоего сына. Носить на руках не будет.
Старуха взмахнула высыпавшимися, редкими ресницами, пугливо почему-то глянула на Кирьяна, разгладила халат на острых коленках.
— Плохо жили, что ль?
— Хуже некуда… Я же её любил без памяти. А она всю жизнь с другим путалась. Как увидит его, запах один его по-звериному учует, так и бежит, как сучка к кобелю.
Кирьян проговорил это, побледнел, застонал сквозь плотно сжатые зубы.
— А дети у тебя есть, нет?
Инютин тяжело дышал, смотрел на стенку, по которой, как резиновые, всё прыгали, всё подрагивали жёлтые солнечные зайчики, то сливаясь друг с другом, то вспыхивая лучистыми звёздами, разбегаясь в стороны. И воскликнул вдруг, пугая Глафиру Дементьевну:
— Под водой! Это когда если нырнуть и поглядеть вверх!
— Ты чего? Чего?!
Кирьян ей не сразу ответил, дышал по-прежнему часто и шумно. Потом дыхание его стало успокаиваться.
— Речка у нас Громотуха недалеко от деревни. Нырнёшь, а над тобой вот такие зайцы лопаются! — Он ткнул пальцем в стену. — И никогда их не поймать…
— Да что их ловить-то?
— Анфиска это любила.
— Кого? Чего?
— Играться… когда мы купались с ней. «Давай, говорит, зайцев из-под воды ловить». Нырнёт — и, как рыба, вверх. Руки вытянет. Вынырнет, расхохочется, солнечный заяц на лице у неё дрожит. «Упрыгнул», — говорит… А я ей: «Не-ет, поймала!» Она не может понять, об чём я…
Всё это Кирьян говорил, закрыв глаза, и, кажется, далёкие картины были перед ним как наяву.
Вдруг он разомкнул набрякшие, тяжёлые веки, грудь опять начала с хрипом вздыматься.
— А взял я её порченой. От Федьки Савельева была брюхатой… Парази-ит!
И Кирьян изо всей силы ударил затылком раз, потом другой об железную спинку больничной койки, будто хотел расколоть голову.
— Господь с тобой! — вскочила старуха. — Кирюшенька! Кирьян…
Она затормошила его, откинула одеяло, потащила тяжёлое тело вниз, чтобы голова не доставала до коечной железной спинки.
Потом он долго лежал навзничь, запрокинув на подушке исхудалое, крючконосое лицо. Он был по-больничному коротко острижен, залысины по бокам выпуклого лба как-то мертвенно желтели, из закрытых глаз по вислым щекам, заросшим крепким волосом, сочились слёзы.
— Ты не майся, сердешный, — проговорила Глафира Дементьевна. — Что ж теперь… Какой прок изводить себя?