— Ага-а! — злорадно выдавил Семён сквозь стиснутые зубы, схватил автомат и начал стрелять, ни в кого не попадая. Немцы убегали всё дальше, проваливаясь во тьму. Краем глаза Семён увидел, что Магомедов выскочил из траншеи и бросился в сторону орудия. «Живой, — отметил Семён, — и дядя Иван живой. А Ружейников? Пушка вроде давно не стреляет…»
Орудие в этот момент ухнуло, тьма внизу, куда проваливались немцы, осветилась мгновенной вспышкой. Но в эту короткую долю секунды Семён ничего не мог рассмотреть, кроме всё того же догорающего немецкого танка, не заметил ни одной человеческой фигуры. Ползающие за подбитым танком немецкие машины тоже куда-то исчезли.
Этим выстрелом и закончился ночной бой на окружённой высоте. Установилась вдруг тишина, непонятная и чужая. В небе горели бесшумно белые звёзды, но ничего не освещали, просто торчали вверху неизвестно зачем, без всякой пользы.
От орудия подошли Магомедов и ещё один человек, хлипкий какой-то, в изорванной гимнастёрке. Это и был старший лейтенант Ружейников. Он сел на землю, устало спустив ноги в траншею.
— Ну, вот так… сосенки-ёлочки, — произнёс он, глядя во тьму через бруствер. — Где же наши?
— Похоронить убитых надо бы. В землю положить, — сказал Иван. Он был без пилотки, грязные волосы торчали, свалялись, глаза во мраке поблёскивали. — Ну что, Семён?
Семён не ответил, не хотелось ему ничего отвечать. Снова послышался голос Ружейникова:
— Утром похороним, если доживём. В воронки складём и засыпем… Документы только у каждого взять.
— Уши как, спрашиваю? — спросил Иван.
— Чего? Ничего.
— Кровь перестала течь?
— Какая кровь?
Семён потёр пальцем мочки ушей, ощутил липкость.
— Течёт. А не больно…
— Это ему в блиндаже додавило. Мы думали, там безопаснее будет, а туда снаряд…
— Мой блиндаж был крепкий, — зачем-то произнёс Ружейников, поглаживая колени. — В пять накатов… Вода у нас есть?
Иван ушёл в темноту, но тут же вернулся с фляжкой, протянул Ружейникову. Тот жадно начал пить, обливая распахнутую грудь, будто пил не из фляжки, а из котелка…
* * * *Высота 162,4, небольшая, изрытая снарядными воронками сопка, прикрывала Жерехово с северо-востока, перед ней кругом было лысое пространство, только справа от огневой позиции бывшей батареи Ружейникова, за протекающей метрах в семистах речушкой, начинался жиденький клинообразный перелесок, остриё которого подступало к самому берегу. Дальше, за речкой, клин расширялся, на правом его краю, если смотреть от батареи Ружейникова, и стояло это большое когда-то село, почти городок, сейчас начисто сожжённое и разрушенное. Обтекая на расстоянии высоту, речка выгибалась кренделем, ныряла в лес, подходила к самой окраине Жерехова, а потом устремлялась прочь, в топкие болота, поросшие густым осинником да ольховником. Болота эти тянулись на много километров и были уже в тылу немцев. Дальше, за болотами, начинались знаменитые Брянские леса…
Старший лейтенант Ружейников, в прошлом колхозник из подмосковного села, длинный, как журавль, стоял на коленях в отрытой в этом месте во весь рост траншее, положив локти на земляную бровку, глядел в стереотрубу. Гимнастёрка его, рваная, грязная и заскорузлая от высохшего пота, бугрилась на спине, потрескивала, как жесть, когда он шевелился. Поднявшееся над затянутым дымной мглой горизонтом солнце косо било с неба, освещало изуродованную взрывами огневую площадку с валявшимися на ней гильзами и пустыми снарядными ящиками. Посреди хаоса из земляных бугров, гильз и снарядных ящиков уныло и беспомощно стояло орудие со снятой панорамой, чёрным, обгоревшим от стрельбы стволом. Прицельное устройство держал в руках бывший командир самоходки Магомедов, обдувал от пыли и протирал грязной тряпкой. Потом завернул панораму в эту же тряпку и сунул в нишу, выбранную в стенке траншеи, отложив в угол несколько гранат лимонок, похожих на кедровые шишки, тяжко, без слов, вздохнул, стал копаться в разбитой снарядным осколком рации. Покопавшись, пнул её сердито и одновременно махнул безнадёжно рукой.
— Сосенки-ёлочки, — произнёс своё обычное Ружейников, не прекращая наблюдения. Эти слова выражали у него что угодно — гнев и восторг, удивление и заботу, одобрение или осуждение. Всё зависело от тона, каким эти слова произносились. Сейчас они означали, что командир батареи согласен со вздохом Магомедова и его жестом.
Согласен с ним был и Семён Савельев. Он, сильно поджав ноги в коленях, сидел в траншее, возле Ружейникова, на снарядном ящике, прислонясь к горячей земляной стенке спиной. Все они, находящиеся на высоте, обречены, это ясно. Но это не вызывало у Семёна ни страха, ни хотя бы лёгкого беспокойства. С каких-то пор он жил будто в другом измерении, в непонятном ему самому теперь мире, который вызывал лишь лёгкое любопытство. До этого шла жизнь, жестокая и беспощадная, полная огня и смерти, грохота гусеничных траков и бензиновой гари, а потом вдруг что-то в этом кровавом мироздании дрогнуло, раскололось, и произошло странное смещение. Объяснить Семён ничего не мог, но его изнурённому многодневной смертельной опасностью сознанию чудилась фантастическая картина: дымное небо, весь мир, всё это страшное бытие неожиданно дрогнуло, что-то сзади поплыло, настигая его, настигло и рассыпалось, заваливая его осколками. То ли это случилось в тот момент, когда они бросили пылающую самоходку и, попрыгав в задымлённый бурьян, побежали к холму? Или прошедшей ночью, когда на высоту, к самой траншее, опоясывающей огневые позиции бывшей батареи Ружейникова, неудержимо лезли немцы? И они вскарабкались бы на высоту, достигли бы траншеи, если бы кто-то не крикнул: «Сёмка-а! Гранаты!» Кто же это прокричал, кто скомандовал? Кажется, дядя Иван. Семён бросил гранату в кучу немцев, подбежавших совсем уже близко. Бросил, вжался в стенку траншеи, увидел, что то же самое делает дядя Иван, и подумал, что всё это уже бесполезно, сквозь стену земли и огня, поднятой взрывами, всё равно сейчас прорвутся немцы, вскарабкаются по-звериному на бруствер и сверху в упор пришьют к земле из автоматов и дядю Ивана, и его, и азербайджанца Магомедова. И никто никогда не узнает, как они погибли здесь, — ни мать, ни Наташка, ни Олька Королёва…
— Спишь, Семён? — послышался голос.
Семён открыл глаза, увидел стоящего в траншее дядю Ивана. В одной руке у него был котелок, в другой грязная и старая плащ-палатка.
— На, поешь.
— Не хочу.
— Сутки во рту крохи не держал.
— Не надо, — вяло отмахнулся Семён и медленно, с трудом разогнулся, встал на снарядный ящик, выглянул за бруствер.
Иван тотчас схватил Семёна за ремень и что есть силы рванул вниз. И вовремя — в ту же секунду щёлкнул внизу выстрел, пуля сорвала пыльную плёнку с гребня бруствера как раз над тем местом, где только что была голова Семёна, и, прошив пустой воздух, с визгом ввинтилась куда-то в небо.
— Совсем, что ли, ополоумел?!
Лицо Ивана было измученным, усохшим, землисто-серым. Семён поглядел в это лицо, потом на гребень бруствера, в котором пуля прочертила отчётливую канавку.
— Почему они нас?.. Ведь нас всего четверо.
— Они не знают, сколько нас тут. А если бы знали…
— Ну да, — кивнул Семён, всё думая о матери, о Наташе и об Ольке Королёвой. Он думал о них весь остаток ночи и всё утро, они все странным образом представлялись ему людьми малознакомыми, существующими где-то в другом далёком и нереальном мире. И неизвестно, непонятно было, зачем они там существуют, почему они встретились когда-то на его пути, особенно Наташка, девчонка с измученными глазами. Эта Наташка родила, кажется, от него дочь. Родит, может быть, и Олька Королёва, но какой в этом во всём смысл?
Временами сознание прояснялось, и тогда он, вспоминая недавние свои мысли, весь холодел: «Что за чертовщина, умом, что ли, действительно трогаюсь? Наташка жена ведь, и мать есть мать. Но как они там и что с ними? И как же у меня произошло это с Олькой?»
А потом снова всё смешалось, его охватило полное безразличие ко всему, что происходило когда-то и что происходит сейчас.
— Ну да, — повторил он, — они всё равно полезут рано или поздно.
— А покуда ляг, Семён. Я плащ-палатку вот принёс. Вот тут ляг, в воронке. Тут не печёт. Тебе отдохнуть надо.
— Надо, — согласился Семён. — Что-то у меня, дядя Иван, в голове…
— Отойдёт. После контузии бывает.
— Выберемся мы отсюда?
— А как же! Не в таких мы с тобой, Сёмка, переплётах бывали. Звезда наша удачливая. И теперь вывезет.
Говоря это, Иван расстилал плащ-палатку в глубокой яме. Крупнокалиберный снаряд когда-то угодил прямо в траншею, разворотил её почему-то не по окружности, а полукольцом к вершине холма. Бруствер траншеи сделался ещё выше, он-то и прикрывал единственное уцелевшее орудие из всей батареи, заметить его снизу было не легко.
— Правда? — с детской надеждой спросил Семён.
— Ясное дело. Давай ложись.
Семён покорно, с каким-то удовлетворённым, успокоенным выражением лица лёг. Прикрыл глаза, но тут же открыл их, поглядел на Ружейникова, который держал в руках принесённый Иваном котелок и ел кашу.
— А он говорит — сосенки-ёлочки…
— Мало ли чего! Я тоже так думал. Немца мы три раза отбили, отобьём ещё… А тут, гляди, наши двинутся. Фронт же весь в наступлении. Отбросят немцев! Это они случайно прорвались и отрезали нас.
Ружейников что-то хотел сказать. Иван, заметив это, сделал ему знак рукой. Тот лишь усмехнулся, молча протянул котелок Магомедову.
Семён лежал без движения и глядел в блёклое небо. Затем встрепенулся и сел, вынул из нагрудного кармана перемятый листок.
— Дядь Ваня… Я письмо Наташке написал. Тут об Ольке… и обо всём. Я не подлец всё же. Я не хочу её обманывать. Так случилось, но я… я не хотел Наташку тоже обижать. Хотя, наверно, ей это не понять. Но пусть знает, пусть знает… Ты ей пошли это письмо, если чего со мной. Обещаешь? А останусь жив, сам всё ей расскажу. Я её люблю, Наташку. Потому и расскажу всё…
— Ладно, давай, — помедлив, сказал Иван, взял листок, не читая спрятал тоже в нагрудный карман гимнастёрки, застегнул медную пуговицу. — А теперь спи. Как чего, я тебя разбужу.
Семён, отдав листок, какое-то время ещё глядел в небо. Потом медленно стал прикрывать веки. И едва прикрыл, задышал спокойно и ровно, провалился в сон, бездонный и глухой.
— Слава богу, — произнёс вполголоса Иван, поднялся с колен, подошёл к Магомедову. Тот протянул ему котелок с остатками каши. — Должон оклематься парень.
— Контузия-то тяжёлая вроде, — качнул головой Ружейников. — Но перепонки целые. Это хорошо, что ты его успокоил… Сколько у нас гранат-то, Магомедов?
— Сорок две штуки ещё. Мы с Савельевым ночью все немецкие автоматы собрали. Снарядов полно.
— Снарядов хватит. Артиллеристов нету, — сказал Ружейников, опять подходя к стереотрубе.
— Нас трое…
— Почему же? — Иван быстро опрастывал котелок. — Семён с пушкой тоже умеет обращаться.
— Значит, все четверо артиллеристы. Если он отойдёт, Савельев… Ума не приложу всё же: почему они нас в живых оставили? Ага, теперь понятно. — И Ружейников тяжело вдруг задышал. — Теперь понятно! Погляди, Иван Силантьевич…
Иван прильнул к стереотрубе, и жаркая волна, опаляя всё внутри, прокатилась по телу, ударила в череп.
На рассвете Иван, вот так же глядевший в стереотрубу, рассмотрел лишь внизу торчавшие по всему склону и приречной луговине подбитые наши и немецкие танки. Отыскал взглядом и свою самоходку, развороченную взрывом. Она лежала на боку, вонзив в землю орудийный ствол. Подбитые машины уже сгорели, некоторые только жиденько дымили ещё, дым стекал вниз, к блестевшей ленте речушки, заполняя по пути ямы и воронки, от чего они казались наполненными кипятком с паром. Сейчас картина была такой же, лишь пар над воронками поредел, земляные ямы дымились еле-еле, будто вода в них остыла. Но по противоположному берегу речушки шли колонны грузовиков, набитые немцами. Из-за расстояния шум моторов был совершенно не слышен, машины одна за другой появлялись из-за угора, откуда вытекала речушка, приближались к клинообразному лесному выступу, и почти каждый второй грузовик волок за собой пушку.
Оторвав бледное лицо от стереотрубы, Иван метнул взгляд на Семёна. Освещённый лучами утреннего солнца, тот безмятежно спал, по-детски свернувшись калачиком, подложив сложенные ладони под голову. По бескровным щекам Ивана прошла судорога, скулы онемели, он через силу, с болью разжал губы и сказал неизвестно для чего:
— Пущай поспит напоследок…
— Магомедов, к орудию! Ставь панораму! — прохрипел Ружейников, поворачиваясь к стереотрубе. — Помирать будем сейчас, только с музыкой… Буди, Савельев, племянника… Всем к орудию!
Иван шагнул было к спящему Семёну, но замер, услышав удивлённый возглас:
— Сосенки-ёлочки!
— Что?
— Да глянь!
Ружейников снова уступил место у стереотрубы подскочившему Ивану, и тот увидел, в общем, прежнюю картину: вражеские грузовики с солдатами, с прицепленными пушками шли и шли вдоль берега, вытекая из-за угора нескончаемой вереницей. Но вместо того чтобы разворачивать орудия в сторону высоты, как ожидали и Ружейников, и Иван, и Магомедов, немцы спокойно сидели в кузовах, а машины, огибая клинообразный лесной выступ, подступающий к самому берегу, устремлялись куда-то вдоль кромки леса, удаляясь от высоты.
— Непонятно, — произнёс теперь и Иван, отрываясь от окуляров. — Там же, Магомедов говорил, непроходимые болота. Какого чёрта они туда пушки и войска гонят?
— Там болота, там болота, — кивнул дважды Ружейников, расстёгивая торопливо планшет. Он извлёк оттуда рваную карту, развернул, сел на дно траншеи. — Верно… Тут наша высота. Вот Жерехово. Речка эта прямо в болота и течёт. За болотами деревушка Малые Балыки… Мы её недавно отбили. Болота топкие, непроходимые. Какого чёрта немцам там надо? А?
— Не знаю, — сказал Иван, удивлённый не меньше остальных.
* * * *Старший лейтенант Ружейников и рядовой Иван Савельев, запертые на высоте, не знали, что немцам нужно в болотах, зачем они гонят туда солдат и артиллерию, а командованию 215-й дивизии всё было ясно.
Немецкое контрнаступление силами двух моторизованных и одной танковой дивизий, несколько дней развивавшееся в направлении Жерехова, выдохлось, от вражеских соединений остались жалкие лохмотья. Не желая рисковать остатками своих войск, они решили до подхода подкреплений перейти к обороне, спешно принялись зарываться в землю к западу и востоку от высоты 162,4.
Сама высота оказалась в стыке боевых порядков двух немецких дивизий, как бы в ничейной зоне. Оставшаяся на высоте советская батарея остервенело оборонялась, и немцы, видимо, не могли пока договориться, кому нанести по батарее окончательный удар и уничтожить её, или не особо спешили с этим, понимая, что батарея всё равно обречена.
— Понятно, — сказал командир 215-й дивизии полковник Велиханов, когда начальник штаба доложил ему данные разведки. — И если мы дадим немцам укрепиться как следует, то…
— В общем-то помешать им мы уже не можем, Илья Герасимович.
КП командира дивизии располагался на бывшей пасеке, в просторном деревянном омшанике, сохранившем ещё запах мёда. Посреди омшаника из пустых ульев было сложено нечто вроде стола, на котором лежали оперативные карты, в углу на таких же ульях стояло несколько полевых телефонов, провода от них по вбитым в стены гвоздям тянулись к оконному проёму без рамы. В этот проём дул тёплый ветер, заносил в омшаник мух и обильное количество комаров.
У противоположной стены сидела какая-то молодая и красивая, кажется, женщина, только грязная и растрёпанная. В руках она, обняв ладонями, держала кружку с горячим чаем, сдвинув густые брови, дула в эту кружку. Демьянов поглядел на неё с удивлением.
— Не можем… А с чего бы это они ещё и вдоль болот окапываются? — Велиханов склонился над картой.