Латикас все смотрел и смотрел, потом глаза у него часто-часто заморгали и покраснели.
Старик плакал. Редкие слезинки безмолвно катились по щекам и падали на продранные колени брезентовых штанов.
Набрякшее свинцовое солнце, сочувствуя старому Латикасу, роняло с черных развесистых ветвей на землю капельки росы.
Детей охватила жуть.
Они сбились в кучу, схватили друг дружку за руки и боялись отвести взгляд от Латикаса. Никто из них еще не видел плачущего мужчины.
Первым пришел в себя Хуго. Он проворно перелез через забор и исчез из виду. Через некоторое время, запыхавшись, Хуго вернулся, неся в протянутой руке большой ломоть хлеба, вложил его Латикасу в руку.
Теперь и другие дети осмелились подойти к старику. Уно выскреб из кармана слипшиеся карамельки и тоже протянул свое лакомство Латикасу. И Мирьям скользнула рукой в карман передника, но ничего, кроме камешков для рогатки, там не нашла и, смутившись, тайком выкинула их за спину.
Латикас по-прежнему сидел на ступеньке крыльца, откусывая от ржаной краюхи, толсто намазанной маслом, и своим обычным мутным взглядом смотрел мимо детей.
Извозчиха распахнула окно, перегнулась через подоконник и крикнула:
— Латикас! Сходил бы в поле, выкопал картошку!
Латикас не слышал ее. Поев, он свесил меж колен свои заскорузлые руки и начал раскачиваться, так, будто дети вновь с криками «лаль-лаль, Латикас» бросились прыгать и кричать.
Но ребятишки стояли застывшие, серьезные и, не иначе как от холода, вздрагивали…
Вечером, когда Мирьям гляделась в роскошное бабушкино овальное зеркало, правая сторона которого невероятно кривила лицо и вытягивала ухо, явилась цветочница Ронга.
— Nach Vaterland! — вместо приветствия выкрикнула старуха Ронга и плюхнулась на шелковый диван.
— Да ну-у? — чужим голосом воскликнула бабушка, хотя обычно она ничему не удивлялась.
— Meine liebe Tochter studiert auch in Deutschland, — коверкая слова и торжествующе улыбаясь, произнесла цветочница.
— Да ну-у? — повторила бабушка, уже с язвинкой в голосе.
Мирьям следила за ними в зеркало, в которое было хорошо видно всю бабушкину парадную комнату.
Старуха Ронга, одетая в коричневое демисезонное пальто, склонилась вправо, оперлась на подлокотник дивана, и Мирьям пришлось стиснуть зубы, чтобы не прыснуть со смеху, потому что цветочница Ронга, которая сегодня несла такую несусветную чушь, вдруг превратилась в зеркале в стопудовую тушу.
Бабушка расхохоталась, будто не внучка, а она сама увидела свою подругу в зеркале.
— Да какая же из тебя немка, ты же чистой эстонской породы и из самой что ни на есть деревни вышла.
Всегда такая приветливая, цветочница Ронга вдруг рассердилась и начала объяснять бабушке так, что Мирьям ничего не могла понять:
— А как я в девичестве прозывалась? Эмилия! Эмилия Пауман! Это все мой старик, через него я стала этой Ронга. Покойный — пусть ему будет пухом земля — настоял, чтобы я и имя обэстонила. Пришлось послушаться и себя в Мийли переделать! Но теперь, когда фюрер зовет нас, я должна вернуть свое старое имя…
Бабушка, покатываясь от смеха, откинулась на спинку стула, так что резное дерево затрещало, и воскликнула:
— Liebe Freundin! Да что ты там будешь, в этом фатерланде, делать? У тебя же там домов нет.
Мирьям поставила локти на краешек буфета, оперлась подбородком на руки и не отводила взгляда от зеркала.
— Я здесь свои дома продам, и денег у меня хватит— и для себя и для дочки! — гордо и беззаботно ответила цветочница Ронга.
— Послушай-ка, барышня Эмилия Пауман! В твоем фатерланде закатают тебя в богадельню, вот увидишь!
Старуха Ронга подняла руку — в зеркале она была такой же толстой, как пушечный ствол, — и крикнула:
— Что же мне, выходит, дожидаться здесь русских? Или хочешь, чтобы они все у меня отобрали и пустили по миру?
— Чего ты болтаешь! — серьезно и твердо ответила бабушка. — Уж власти-то постоят за нас, не задаром же мы им налоги платим?
— Ну, знаешь ли, — цветочница Ронга понизила голос до шепота и с опаской огляделась кругом, — как бы эта власть скоро сама в штаны не наклала, не то разве бы она допустила русские базы на эстонскую землю.
— Ах, это так… дипломатия… — Бабушку невозможно было поколебать.
— А что, плохо ли мне будет разгуливать по фатерланду, как настоящей фрау, а то ходи тут по домам, выколачивай из этих голодранцев деньги за квартиру! — оправдывалась цветочница.
— Да, получить с них свои кровные — крест тяжкий, — согласилась с подружкой бабушка. — У меня тоже есть один такой, старик Латикас, уже два месяца с него ни одного цента не могу получить, надо будет что-нибудь придумать.
Мирьям уже больше не прислушивалась к разговору бабушки и цветочницы Ронга, она и в зеркало смотреть перестала и принялась напряженно думать, как бы спасти старого Латикаса от бабушкиного «придумывания».
После ухода подружки бабушка отыскала книгу с квитанциями, и Мирьям уже знала, что ей надо сделать.
Быстро-быстро побежала она в темный коридор переднего дома и остановилась возле двери, ведущей в комнату Латикаса. Постучалась и крикнула в замочную скважину:
— Латикас! Латикас! Это я, Мирьям. Ты не открывай дверь, а то бабушка идет с тебя деньги за квартиру требовать!
Едва девочка успела спрятаться в темном углу между стеной и чуланом, как явилась бабушка.
Она долго стучалась в дверь и требовала, чтобы Латикас открывал, но в комнате царила тишина. Бабушка дергала ручку, из других дверей высовывались любопытные женщины, но Латикас не отзывался.
Бабушка ушла рассерженной, двери вновь захлопнулись, и Мирьям могла выбраться из своего затянутого паутиной убежища, где она мужественно таилась, несмотря на все свое отвращение к длинноногим тварям.
Назавтра бабушка привела с собой даму из попечительского совета и полицейского. Им повезло. Дверь в комнату Латикаса была не заперта, старик сидел перед печкой и, привычно разламывая на равные куски сухие ветки, подкладывал их в огонь.
Дверь оставалась распахнутой, и все желающие могли наблюдать за тем, что происходило в комнате. Мирьям и Пээтер пробрались вперед и видели, как сухопарая дама с опаской, одними кончиками пальцев, собирала с полки красочные открытки.
Это же те, которые прислала старому Латикасу его дочка, смекнула Мирьям и, нагнувшись к Пээтеру, шепнула ему на ухо:
— Это дочкины письма, которые она посылала родителям из Америки.
Уж лучше бы, чертовка такая, послала старику денег! — в ответ прошептал Пээтер.
Наверное, сама бедная! — сказала Мирьям, снова наклоняясь к Пээтеру.
Откуда она бедная, если покупает такие шикарные открытки и посылает их через весь океан в Эстонию! Скупердяйка просто, — предположил Пээтер, который был и старше и опытнее Мирьям.
Недовольный с виду блюститель порядка стоял посреди комнаты и исподволь следил за действиями дамы из попечительского совета.
Протянув к сидевшему перед печкой Латикасу открытки, дама хотела было выяснить, кто и что это такое, даже рот открыла, но старик с неожиданной быстротой выхватил почтовые открытки из тонких пальчиков попечительской дамы и швырнул их в огонь.
— Так этой карге и надо! — шепнул Пээтер. Видимо, бабы полагали так же, потому что позади раздался одобряющий шумок.
Дама отозвала полицейского к окошку, о чем-то тихо переговорила с ним.
— Не знаю, чего они там придумывают? — обернулась к Пээтеру печальная Мирьям.
— Наверно, хотят в богадельню упрятать, — мрачно ответил Пээтер.
— А разве в Эстонии тоже есть богадельни? — допытывалась удивленная Мирьям.
— Дура, а то как же! — рассердился Пээтер.
Как Пээтер сказал, так оно и случилось.
Полицейский взял Латикаса под руку, дамочка засеменила следом, и все втроем они направились в сторону города.
Из потухших глаз Латикаса катились такие же редкие и безмолвные слезы, как и в тот раз, когда его дразнили ребята.
— Он не хочет в богадельню? — шепнула Мирьям Пээтеру, когда они, совсем как на похоронах, шли да старым Латикасом.
— А кто туда хочет! — по-стариковски буркнул Пээтер и вздохнул.
Солнышко светило на этот раз, вопреки ожиданию, совсем по-летнему, отливало золотом — может, чтобы ободрить Латикаса.
Хорошая погода принесла душе облегчение, и девочке хотелось прокричать:
«Латикас! Не горюй! Посмотри, как на небе радуется солнышко!»
Но она не вымолвила и словечка, понимала, что это было бы и неуместно и глупо.
В тот же вечер к бабушке пришла ее подруга, цветочница Ронга, и со слезами на глазах стала жаловаться:
— Они мне визы давать не хотят! Говорят, что я не чистой арийской породы!
— Да не скули ты! — сурово сказала бабушка. — Очень тебе надо в эту богадельню в твоем фатерланде!
Услышав это, Мирьям задумалась: старуха Ронга хотела попасть в богадельню, которая находится в фатерланде, — и не смогла. Старый Латикас не хотел идти в свою эстонскую богадельню — а его увели… Ну почему людям никогда не достается то, чего они желают?
23Ссора началась с Рийны Пилль.
Хуго, единственный из всех окрестных ребятишек, вопреки всеобщему запрету, посмел пойти и посмотреть на русских, которые вот уже третий день проходили по тихому прибрежному шоссе. Хуго забыл об опасности и начал во всеуслышанье рассказывать во дворе о своем геройском поступке. Рийна тут же побежала и наябедничала его матери. Та выскочила во двор, с розгами наготове, и взялась за сына, словно это был еще невесть какой сосунок. Отважный Хуго и голоса не подал и, лишь когда показалась Рийнина мама, госпожа Пилль, крикнул во все горло:
— Так и знайте, шею ябеде сверну!
Этого разбойничьего заявления было достаточно, чтобы засадить Хуго на неделю под домашний арест.
И вот теперь Хуго стоял за кухонным закрытым окном и, приложив к стеклу бумагу, огромными буквами извещал друзей, что:
«ЭТОЙ ЯБЕДЕ ШЕЮ ВСЕ РАВНО СВЕРНУ!»
Пээтер в ответ скорчил рожу, выказывая свое единодушие с арестантом. И обещание со своей стороны отплатить несчастной подлизе.
А Рийна расхаживала по своему двору, розовая кукла была чуть не с головой засунута под белый воротник нового пальтеца, и мурлыкала себе под нос какую-то песенку про кисоньку.
Пойти и отколотить Рийну на ее же дворе было рискованно. Следовало подкараулить другую возможность.
Пээтер и Мирьям забрались на березку, которая возвышалась над забором, уселись на ветви и сделали вид, что играют в какую-то свою игру. На самом же деле было скучно и холодно и единственную радость им доставляло подсматривание за Рийной.
А та заботливо уложила свою розовую куклу на крышку канализационного колодца и, мурлыча, стала сгребать в кучу шуршащие желтые березовые листья. Уложив куклу на кучу, Рийна на шаг отступила, склонила голову на левое плечо и нежным голоском произнесла:
— Баю, баю, Лийзи, баю…
В то же мгновение красивая госпожа Пилль распахнула окно и звонким голосом позвала:
— Рий-на!
Послушная деточка сразу же пустилась к дому, оставив свою Лийзи на березовой постельке.
Пээтер тотчас же оживился, злорадно хихикнул и вытащил из кармана рогатку.
Мирьям смекнула и выудила из кармашка вязаной кофточки свои лучшие и верные камешки.
Капитан Пээтер, кроме всего, был также неплохим стрелком. Четвертым выстрелом он поразил цель, и нос у куклы отлетел в ворох опавших листьев.
С кошачьей ловкостью Пээтер и Мирьям соскользнули с березы и прильнули к забору, наблюдая в щели за дальнейшими событиями.
Через некоторое время на крыльце, весело подпрыгивая, появилась Рийна, рот у нее был набит, очевидно, каким-то лакомством.
Когда она увидела свою куклу безносой, слезы с неожиданной быстротой так и полились из глаз — казалось, что у нее под черепом спрятаны сосуды с водой.
На крик дочери выскочила госпожа Пилль, она схватила Рийну на руки и стала утешать:
— Дорогая ты моя деточка… Кто посмел обидеть мою крошечку?
Рийна же при этом заливалась еще пуще и жалостливее.
Хуго, который видел все это, начал от радости подпрыгивать и хлопать в ладоши, пока его не оттащили за вихры от окна.
На следующий день к вечеру Рийна уже разгуливала по двору с новой куклой, которую она показывала всем желающим и которая была куда лучше прежней, той, что осталась валяться на березовых листьях.
— А моя мама купила мне новую куклу! — задавалась Рийна и продолжала присюсюкивать, как и прежде.
Не виданная доселе роскошная кукла с настоящими волосами и закрывающимися глазами потрясла даже Мирьям, хотя она в общем-то и не очень признавала игру в куклы. Мирьям уже протянула было руку, чтобы дотронуться до шелкового платья Рийниной куклы, но тут Пээтер бросил:
— Тоже мне невидаль — сосунок как сосунок!
Презрительный голос Пээтера заставил Мирьям опустить руку обратно в кармашек кофточки; разглядывая громоздящиеся темно-лиловые облака, девочка принялась насвистывать.
Ссора на этом пока закончилась, и Мирьям подумала, что теперь следовало бы самой взглянуть на этих русских, из-за которых Хуго сидит взаперти.
Жажда познания привела озябшую девочку в конец улицы и направила ее взгляд в сторону сосняка, который темнел возле моря.
Мирьям шла по безлюдной и неприютной дороге, холодный осенний ветер толкал в плечи, вынуждая размахивать руками, чтобы удержать равновесие, сбивал дыхание и заставлял лицо рдеться. Затем ощущение холода исчезло, отстало где-то между последними домиками окраины. Ветер странствий, разгулявшийся в поле, быстрыми ручейками разгонял по жилам кровь и будоражил мысли, и Мирьям запела на свой лад и склад песенку, которая ко всему была очень простой и состояла всего из одной строчки:
В промежутках между пением Мирьям посмеивалась над своим страхом, который там, между домами, вносил в мысли сомнения и принуждал подумывать о теплом доме, а теперь вот взял да и улегся на шалом ветру.
Чудными сейчас казались Мирьям эти взрослые, которые говорили о русских со страхом, презрением и отчаянием одновременно:
— Большевики!
После этого слова в представлении Мирьям еще некоторое время возникали огромные великаны, они шагали несметным строем и смеялись отталкивающим смехом.
Или когда взрослые с ужасом и со злобой в глазах восклицали: «Красные!» — Мирьям овладевал безотчетный испуг, и она начинала видеть перед собой этих «красных», эти дьявольски хитрые человеческие создания, которые шли, подобно громадинам, в своих пламенеющих и развевающихся одеждах, вместо рук — раскаленные вилы, под бровями — огнедышащие камни, на желтых щеках — красные, в завитках, бороды.
Мирьям расхохоталась, пошла вприскок и запела свою немудреную песенку:
Разнообразия ради Мирьям повернулась спиной к морю и взялась прыгать задом. Теперь разгуляй-ветер дул в лицо, и бесчисленные окна Вышгорода отражали лучи уже опустившегося на поверхность моря солнца, казалось, что на Тоомпеа приготовились к великому празднику и большому пиру, ради этого и зажгли в каждой комнате люстры. А над башнями, в сторону моря, резво бежали лиловые кучные облака.
Мирьям засмеялась, повернулась снова лицом к морю, чтобы ветер дальних странствий дул в спину и подталкивал сзади, и запела свою песенку:
Запела довольно мужественным и звонким голосом, хотя вообще-то она мелодии не держала. Но ведь мотив-то своей песни выдерживает каждый.
На прибрежном шоссе никакого движения не было.
Меж невысоких сосенок горели костры, и на краю дороги дремали, окутанные сумерками, зеленые военные машины.
Мирьям сунула руки в карманы и, собравшись с духом, вошла в соснячок. За одним из деревцев она остановилась, потому что увидела прямо перед собой, у костра, солдат.