Сам отец Никодим услыхал, что в церкви неладно, вошел, да так и окаменел на пороге: перед алтарем Володька стоит в ризе и с крестом в руках, бубнит себе что-то под нос, а вокруг аналоя какого-то сорванца за руки, за ноги носят. И поют.
Про отца Никодима в округе легенды ходили. Вроде бы в молодости сгибал он подковы, полтинники в пальцах сплющивал. Или еще: ехал раз батюшка ночью по лесу и напали на него грабители. Трое. Остановил поп коня, дал обыскать себя, а потом сгреб двоих за воротники. Ударил лбами и отбросил в стороны. Дух вон из обоих. Третьего придавил ногой. Саврасого выпряг, а того, что в живых остался, в хомут — да кнутом! Сам, однако, в тарантас не садился: сбоку шел.
На попа ребятишки из-за угла поглядывали. Редко видели его на улице. Во всем черном, огромный, с густой перепутанной гривой, двигался он медленно, копна копной. Кулачищи — гири пудовые. На такого раз глянь — вовек не забудешь.
Вот и в тот раз… Крякнул отец Никодим, заметалось гулкое эхо под высоким церковным куполом. Будто ветром сдуло мальчишек в боковую дверь. А Володьке не повезло: запутался в ризе, упал, тут-то и настигла его карающая десница…
И опять никому не пожаловался Володька. Не матери же говорить, за что от попа влетело! Дня три ходил кособочился, а мстить попу не решился: тут вина явная, поп поступил законно.
* * *Каменный Брод — село домов в шестьдесят. Две улицы — Верхняя и Озерная. Тут и берет начало взбалмошная речонка Каменка. По весне да осенью — разольется по лесу на три версты, летом — куры вброд переходят. На Каменке — мельница. Сумеют мужики вовремя запруду поставить — вся округа живет, прорвет речонка плотину — беда. Только поэтому и пошли каменнобродцы на неслыханное по тем временам дело: миром решили передать дела мельничные Совету. Хозяин остался при мельнице вроде арендатора, да и то не на полных правах. Совет все расходы на ремонт и содержание плотины распределил подворно, установил норму за помол; свои деревенские мололи бесплатно. Не нравилось это мельнику, да ничего не поделаешь.
Славился Каменный Брод садами. У каждого дома сад. А самый лучший — у церковного старосты Ивана Кондратьича. Но само село не было богатым: на всей Верхней улице два дома под железом — у попа да у того же старосты. Озерная — та под соломой. Две телеги на железном ходу — у лавочника Кузьмы Черного да у кузнеца Карпа Данилыча. Посредине деревни — церковь каменная, решеткой чугунной обнесена. Березы и липы вокруг. А напротив школа: крыша старая, мохом обросла, стены гнилью тронуты. Школа стоит на отшибе, огорожена ветром. И сразу же за школой — гора Метелиха.
Если подняться на гору, далеко во все стороны видно: леса и леса вокруг. Пихтач непролазный. Местами деревенька проглянет, озерко небольшое, клок поля, и снова чернолесье дремучее. Хорошо видна Каменка. Серебристой полоской обогнула она огороды нижней, Озерной, улицы, нырнула в темень лесную.
Была в деревне частная лавочка. Содержал ее местный житель Кузьма Черный, мужичишка крикливый, въедливый. Однако дела торговые шли у Кузьмы незавидно. А всему помехой жена: страсть торговать любила, а в деньгах толку не знала. Уедет Кузьма по делам, строго-настрого накажет Авдотье не снимать крюка с двери. А та не утерпит — откроет… И насуют ей соседки и николаевских бумажек с двуглавым орлом, и керенок! Ребятишкам с пятака медного гривенник сдачи давала, да еще пряника два, да тетрадку в клеточку!
Отходит Кузьма вожжами Авдотью. Ревет та белугой. Только муж за околицу выехал, а она опять за прилавок…
Немало испортила крови Кузьме и вдова-солдатка Улита, разбитная бабенка лет тридцати. Она нахально гнала самогон, отбивала покупателя. Как-то по осени загорелся домишко Улиты. Захватило всё подчистую. Обрадовался Кузьма. Перебралась солдатка в баню, а весной на сельском сходе поклонилась миру земным поклоном.
Сжалились мужики, набрали вдове лесу. За ведро самогона, миром же, подрядили стариков Мишу Горбатого да Петруху Пенина срубить бабе избенку. За лето слепили деды жиденький сруб, в девять венцов, да так и оставили его посреди улицы, — морозы ударили. И осела Улита бельмом на глазу Кузьмы Черного. Из двери в дверь. Снова принялась за старое.
Председатель сельского Совета Роман Васильев и добром и худом пытался урезонить Улиту, — не помогло. Так и отступился, махнул рукой: надо же жить человеку.
Роман Васильев, как и Андрон, жил богато, значился крепким середняком. Лошадь имел, двух коров, избу, крытую тесом; грамотным был, умел разобрать написанное от руки, потому и ходил в председателях. В девятнадцатом году Роман партизанил, воевал с колчаковцами, банду зеленую по лесам вылавливал.
Каменный Брод слыл в округе драчливым селом. Года не проходило, чтобы до смерти кого-нибудь не забили. На престольный праздник — зимнего Николу — по три дня бушевала деревня. Наезжала из города милиция. И тот же Роман отводил приехавших в баню, ставил на лавку ведро самогонки и Христом-богом просил не высовываться.
— Не нами оно заведено, — говаривал он при этом. — Передерутся — помирятся. — Роман Васильевич выжидательно замолкал и добавлял потом, укоризненно разводя руками: — Несознательность поголовная, темнота то есть… Так что лучше оно будет, товарищи, денька два здесь вам перебедовать: у каждого небось дома-то семья, жены-матери. Довольствие — вот оно, приготовлено, а сору из избы мы не выносим.
Лихо дрались в Каменном Броде. Первый день праздника — мир да веселье. На второй с утра мелочь сцепится: улица на улицу. В обед — парни холостые тузят друг друга чем под руку попадет; к вечеру — мужики с дубьем. Сразу всё вспоминается: кто межу у кого запахал года три назад, кто травы накосил охапку на чужом паю, кого рюмкой обнесли на поминках. Все передерутся. Бьют соседей, гостей, встречного-поперечного. Бьют, пока с ног не свалится. Упал — на пологе откачают, квасу принесут или рассолу капустного, чтобы опомнился. Встал на ноги — снова его по зубам.
Где-то вырастали заводы, первенцы пятилетки, строились новые города, зажигались огни электростанций, а здесь в февральскую лютую стужу среди бела дня волки по задворкам шатались. А в то самое лето, в покос, недели за две до приезда учителя, когда по домам старухи одни оставались, страшный рев по улицам с одного конца в другой перекинулся: лесной косолапый хозяин на мирском быке в село въехал! Облапил он бугая в березняке за Метелихой, насел на него сверху. Бык — в деревню, ревет истошно. И медведь ревет: упасть боится. До самой церкви доехал. И нехотя так ушел за околицу: всё оглядывался.
* * *Учитель приехал ночью; привез с собой сына, года на два моложе Володьки, да дочь, той уже лет восемнадцать было — взрослая. Паренька звали Валерием, — имя совсем чудное, вроде девчоночье.
Володька чем свет к школе примчался и увидел учителя, когда тот умывался. Ростом высокий, руки крепкие, а телом сухой, жилистый: без рубашки мылся, а дочь лила ему воду на шею из чайника. Потом она разожгла керосинку в коридоре, сковородку поставила на огонь, присела на корзинку, принялась чистить картошку.
— Молока, может, вам или яичек? — попробовал заговорить Володька. — Чай, на одной-то картошке не дюже сытно.
Учитель улыбнулся:
— Не дюже?
— Знамо дело, — солидным тоном отозвался Володька, — по мне, хоть бы и век ее не было. Картошки-то!..
— Скажите! Гурман какой…
Володька насупился: ему показалось, что его обозвали обидным, ругательным словом.
— А и верно, — проговорил меж тем учитель, обращаясь уже к дочери, — дело говорит парень! Как там у нас, дочь, с деньгами-то?
— Ладно, папа, — ответила та, не разгибая спины, — сама схожу.
— У наших-то баб как еще и напросишься! — усмехнулся Володька. — Так тебе, думаешь, каждая и продаст?
Девушка выпрямилась, строго глянула темным глазом на Володьку. Спросила, четко разграничивая паузы:
— А почему это «у баб», почему «тебе»?
— Оставь, Верочка, — заступился за Володьку учитель, — парень от чистого сердца, а ты уж сразу и выговаривать. Добро, сбегай, хлопче, принеси, что сможешь. Только цену узнай!
Не успел учитель верхнюю рубашку под поясок заправить и расчесать гребешком бородку, а Володька — вот он — с лукошком яиц и с горшком молока. На горшке крупными каплями серебрилась влага.
— Утрешнее, от своей коровы, — залпом выпалил он, опуская горшок на ступеньку крыльца, — а это у дяди Андрона выпросил: кур у него — счету нет. Несучие! Ничего, говорит, ему не надо, а только лукошко вернули бы.
— Какой же ты молодец! — похвалил учитель, принимая из рук паренька лукошко. — Добро, возьми- ка, брат, деньги. «За спасибо живешь» больше дня не протянешь. Так ведь? Ну вот, а теперь давай по-настоящему познакомимся. Знаешь, кто я?
Володька мотнул головой и, услышав, что учителя зовут Николай Иванович, неожиданно для себя назвался по-уличному:
— Меченый я!
— Замечательная фамилия, геройская! А моя — Крутиков. Значит, будем дружить, — и учитель подал Володьке руку. — В каком классе учиться-то будешь? В четвертом?! Совсем хорошо. Давай-ка садись с нами за стол.
Володька не отказался, а потом помогал устанавливать кровати, таскал чемоданы, узлы, тяжеленные связки книг. Присел было возле велосипеда, провел пальцами по серебристому ободу, — такую диковину видел впервые и не сразу поверил, что на этих жидких колесах может ехать такой большой человек, как учитель.
Тут и Валерка разговорился (до того он посматривал на Володьку с опаской), показал новому приятелю отцовскую скрипку, свой ножик с тремя лезвиями, свисток костяной, набор блесен; говорил еще, что у него и ружье настоящее есть — переломка, да пока упаковано.
Не поверил Володька насчет переломки, но виду не подал, а на другой день чем свет постучался в окошко. В знак особого расположения к учителю Володька решил посвятить его сына во все свои тайны: провел по обеим улицам деревни, объясняя подробно у каждых ворот, кто здесь живет, есть ли собака, сколько щенят.
На обратном пути от озера Володька свернул в переулок к поповскому дому. Всё, что знал про попа, выложил без утайки: у Валерки глаза на лоб полезли, особенно, когда в окне голова самого отца Никодима на минуту показалась. Потом через щель в заборе палкой дразнили Тузика во дворе церковного старосты, возле дома Дениса поймали огромного ярко-красного петуха. Этого рыжего разбойника Володька ловко подсек удилищем и, не давая опомниться, с маху упал животом на распластанную птицу. Не вставая с земли, осмотрелся, шмыгнул за угол и принялся крутить петухом в воздухе, держа его обеими руками за голову, после чего бросил в крапиву. Потом пояснил ошеломленному Валерке:
— Меня-то он уже знает, а девчонок бьет. Так и ты в случае чего не робей. Ни черта ему не сделается: живуч, окаянный!
В полдень видели ребят на мельнице, где под прогнившей еланью, в корягах, окуни ходят — горбатые, толстые. А вечером вернулся Валерка домой с ободранными в кровь ногами, в располосованной рубашке.
— Знаешь, папа, — с порога еще выкрикнул он, — Меченый — это вовсе и не фамилия! Это так его дразнят! А за кладбищем знаешь что у них сделано? Там на пригорке растет что-то такое зеленое и высокое-превысокое: выше тебя! И толстое. Так вот в середине этого поля всё выдергано и сделаны шалаши. Хозяин ничего не знает, потому что с дороги не видно. И каждый день собираются там ребята с нашей, с Верхней улицы. Там у них знаешь — здорово сделано! И часовые. А у главного атаманского шалаша — склады: и горох, и яблоки, и арбузы, даже ведро — картошку варить…
— Марш к умывальнику… «Здорово», — глядя поверх очков на сына, медленно проговорил учитель. — Верочка, сними с него рубашку, а новую не давай, пусть сидит дома.
Два дня тосковал Володька, — Валерка не подходил даже к окну. Учитель с утра отправлялся в сельсовет, а вечером видели его в поле: ходил Николай Иванович с председателем. Увязался за ними и секретарь, Артюха (в деревне звали его Козлом).
Чтобы скоротать время, Володька занялся изготовлением жерлицы. Для этого ему понадобилось пробраться во двор к Денису и из хвоста чалого мерина надергать конского волоса на леску. Потом сбегать в кузницу выпросить у Карпа Данилыча тонкую стальную проволочку и напаять на нее приобретенный у Валерки закаленный до синевы тройной крючок.
С Карпом Данилычем у Володьки были примерно такие же отношения, как и с Андроном, и кузнец сразу узнал всё, что самому Володьке было известно про учителя. И про велосипед, и про скрипку, про ружье, которого Володька не видел, и про то, что Николай Иванович по утрам моется без рубашки, а за дверью у него висит шинель.
— Сдается мне, и револьверт имеет, — с затаенным вздохом говорил Володька. — А на завтрак — картошка, даже масла коровьего нету.
Кузнец помолчал, думая о чем-то своем.
— С Романом Васильевичем на Длинный пай ушли, — добавил Володька. — Может, наделы перекроить удумают. И Артюха Козел под ногами у них вертится.
— И Козел? Ему-то там чего надо?
Карп Данилович терпеть не мог Артюху, это Володька знал: виноват в чем-то перед кузнецом секретарь сельсовета, да Володьке об этом толком ничего не известно. Еще помолчали оба.
— Учителю надо получше да поскорее узнать, что за люди в деревне живут, вот он и ходит с председателем, — проговорил наконец Карп Данилович. — Школа — само собой, а жить-то ему с народом.
— А к матери вечор старостиха заходила, — высказал Володька последнее, сматывая на рогульку крученую леску, — говорит, что учитель безбожник и большевик и что все они нехристи и на каждом печать антихристова. А Валерка такой же, как я. Купались на озере — никакой печати не видел.
— Брехня всё это, — отмахнулся кузнец. — А что сам — коммунист, это неплохо.
От кузнеца Володька снова в школу пошел. Дочь Николая Ивановича встретила его в коридоре.
— Валерий наказан, — сухо проговорила девушка, не уступая дороги, — ему и сегодня запрещено выходить на улицу.
— Кто запретил?
— Папа.
— Так его и дома-то нету! — искренне удивился Володька. — Пока с Длинных паев вернется, мы десять раз искупаемся!
— Вы, молодой человек, весьма смутно представляете себе, что такое дисциплина, — тем же тоном начала было Верочка, но не выдержала и добавила, уже улыбаясь: — Вы, наверное, на головах ходили при прежней учительнице?
— На головах-то не пробовали, — серьезно ответил Володька, — а так — баловались…
— И на второй год оставались?
— Да я-то еще ничего, а вот у нас Игонька есть на Верхней улице, так того в каждом классе по три года держат. Бестолочь несусветная! А вы отпустили бы всё-таки Валерку? До озера-то рукой подать…
Время шло, дружба с Валеркой крепла. И на рыбалку, и в ночное отпускал учитель сына с деревенскими ребятишками. Не раз бывали они и в лесу — у Провальных ям и у Черных камней. Места эти страшные: у Провальных ям — зыбун по болоту, только по жердям и подойти можно к берегу. Вода в ямах темная, и запах от нее тяжелый. А у Черных камней беляки наших расстреливали. Про это Володьке Андрон говорил. И кузнец Карп Данилыч.
Бегали и на чувашское молитвенное место, а туда без малого верст восемь по тропам лесным добираться надо. Тут совсем не страшно, даже смешно: висят на березах деревянные идолы, а другие под ногами валяются. Богов много. Карп говорил Володьке, что одни заведуют урожаем, другие скот охраняют, третьи от пожара берегут. Которые поновей, тем и молятся, опоясывают их полотенцами, мажут салом. У ног идолов стоят деревянные и глиняные чашки, — мед и масло сюда приносят. А если какой-нибудь бог провинится — дубиной его, только щепки в стороны разлетаются.
Были и в старом, заброшенном помещичьем доме у Большой Горы. Каменный он, двухэтажный, со множеством комнат. А по бокам две высоченные башни. И до самого верху чугунные витые лестницы. Тут очень страшно, темно. Совы живут и летучие мыши. Показал Володька новому своему дружку и овраг за Ермиловым хутором. На дне его две огромные ямы, с человечьими костями. Ямы размыты водой, края у них обвалились, заросли репейником и крапивой, а внизу кости белые.