Дмитрий Еремин
ПЕРЕД ПРЫЖКОМ
Роман
зержинский давно не видел Владимира Ильича в таком раздраженном состоянии. Вспыльчивый, но неизменно сдержанный, Ленин только сказал:
— Тупицы!
Но в этом коротком слове было столько разящей силы, оно прозвучало так хлестко, что чуткий к душевному состоянию Ленина Феликс Эдмундович сразу внутренне подобрался, с горечью и досадой подумал, что вот опять какой-то «самовлюбленный Нарцисс» (так в подобных случаях выражается Ленин) вывел Владимира Ильича из равновесия. Для него, взявшего прежде всего на себя тяжесть борьбы с оппозиционными группировками перед Десятым партийным съездом, донельзя уставшего за эту зиму, занятого множеством неотложных дел, такие встряски не проходят даром. Не удивительно, — жестковато подумал Дзержинский, — что в такие минуты Ильич посылает в разные адреса записки с гневными распоряжениями: «Расследовать… Строго наказать… Исполнение доложить немедленно!» Нечто такое пошлет, наверное, и теперь.
Между тем, легко поднявшись со своего рабочего полукресла, Владимир Ильич резким, как бы отталкивающим движением руки указал на лежавшие перед ним бумаги:
— Вот полюбуйтесь!
И хорошо знакомым Дзержинскому по таким минутам глуховато звенящим голосом сказал:
— Кажется, дискуссии в печати и на собраниях должны были ясно показать нашим профсоюзным «рабочелюбцам» вздорность и вредность подмены руководящей роли партии властью «производителей» на местах. Так нет же!
Почти сорвав со стола одну из бумаг, он протянул ее Дзержинскому:
— Прочтите-ка это любопытнейшее и архивздорное художество очередных сторонников «рабочелюбивой» оппозиции Шляпникова…
То, что Дзержинский прочитал в злополучной бумаге, и не могло вызвать иных чувств, кроме раздражения.
Совсем недавно в его присутствии, — он это помнил хорошо, — Совет Труда и Обороны принял по предложению Ленина решение об отправке на несколько месяцев в Сибирь специального эшелона рабочих подмосковного завода сельскохозяйственных машин, который на четвертом году революции все еще принадлежал «Международной компании жатвенных машин в России» американских миллионеров Мак-Кормиков. Рабочие отремонтируют там в крестьянских хозяйствах сельхозинвентарь, помогут убрать урожай, а заработанный таким образом хлеб отправят в Москву.
Москва голодала не первый год. Не лучше было и в других промышленных центрах России. Над только что освобожденным от белых югом и над западом страны все еще нависала как туча угроза войны. Используя лживый предлог о якобы нежелании большевиков пойти на справедливый раздел имущества, которое при царизме принадлежало совместно Польше и России и которое теперь, когда Польша получила государственную самостоятельность, подлежит разделу, — главари Антанты всячески убеждали воинственного пана Пилсудского решить этот вопрос, при их поддержке силой, путем войны.
Значит, надежд получить украинский или кубанский хлеб в необходимом количестве — пока не было. Поволжье год за годом выедала засуха. Самой хлебной оставалась Западная Сибирь. Даже теперь в ее плодородных краях запасов хлеба еще немало: там он годами скапливался необмолоченным в хорошо укрытых кладях. Конечно, зерно в них не первой свежести, но все же…
И если специальный эшелон рабочих послать туда, скажем, в мае — июне, да еще выговорить у американской администрации завода вагона два запасных частей к жаткам и молотилкам, тогда за июнь и начало июля рабочие успеют до жатвы наладить ремонт машин, обмолотить хлеб, который сохранился в кладях, потом убрать урожай. Не менее важно здесь и другое: установление непосредственной трудовой смычки рабочих центра с сибирским крестьянством…
После всестороннего изучения вопроса и было вынесено правительственное решение об отправке рабочих завода Мак-Кормиков в помощь сибирским крестьянам. В свою очередь, Президиум Всероссийского Совета Народного Хозяйства направил подробно обоснованное предложение в ЦК профсоюза металлистов, а копию — заводскому комитету.
И вот теперь, в ответ на эти решения, пришло откровенно шкурническое, полуграмотное «заявление» председателя завкома с отказом выполнить постановление СТО.
«Профсоюзный исполнительный комитет завода, — говорилось в заявлении, — доводит до вашего сведения, что нам, стоящим ближе к производству и зная, что предприятие, изготовляющее уборочные машины, имеет громадное значение для существования Республики, ясно видно, что закрытие завода на более продолжительный срок, как две недели (на отпуск рабочих) и отъезд рабочих на уборку полей невозможен по многим причинам: 1) Желающих рабочих поехать на уборку урожая совершенно не находится, мотивируют они это тем, что исполнением посевного заказа ВСНХ все рабочие теперь крайне утомлены и законный двухнедельный отпуск желают использовать для поправления своего здоровья поездкой в деревню к своему семейству, а те, у которых деревни нет, желают поехать на эти две недели в хлебородные губернии, где могли бы получше пожить и привезти с собой те два пуда, которые привозят все рабочие согласно постановлению Центральной власти. 2) Так как среди рабочих есть способные для работы в Центральных организациях, то многие постараются поступить в таковые, а за период с 1 января по сие число послано в Центр более 10 человек, которые работают там и в настоящее время. 3) Кроме того, есть полупролетарии, то есть связанные до некоторой степени с крестьянством, которые также постараются разъехаться, так что все лучшие, имеющие навык в производстве работники распыляются и по прошествии одного, а тем более двух-трех месяцев, возобновить работы на заводе совершенно не представляется возможным, а потому Завком, как орган, стоящий всецело в интересах страны, считает своим долгом обратить внимание на вышеуказанные факты, почерпнутые из наблюдений за производством и настроениями рабочих, и предоставить рабочим завода самим решить, как использовать разрешенный отпуск с поездкой по их надобности.
Председатель Ф. Драченов.
Секретарь К. Головин».
Все время, пока Дзержинский внимательно читал «заявление» Драченова, а затем приписку председателя ЦК профсоюза металлистов Шляпникова — «Считаю доводы завкома убедительными», Ленин то нетерпеливо вышагивал вдоль кабинета от стола к двери, ведущей в зал заседаний, и от этой двери обратно к столу, то, заложив руки за спину, останавливался у окна, нервно постукивая пальцами другой руки по освещенному февральским солнцем подоконнику, за которым виднелась усыпанная снегом площадь перед Боровицкими воротами, то наконец подходил к простенку, на котором висел термометр, и придирчиво всматривался в ртутный столбик.
Высокой температуры в своем кабинете он не любил: пять часов ночного сна начинали к середине дня сказываться все нарастающей вялостью. Тепло расслабляло, а дел было много, и Владимир Ильич строго требовал, чтобы печь в его кабинете топили умеренно. Шестнадцать градусов выше нуля — вполне достаточно. Особенно если учесть общую нехватку топлива в стране и необходимость жесточайшей экономии на этот счет…
Единственное, что он попросил сделать для утепления, это положить перед рабочим стулом-полукреслом кусок толстого войлока, чтобы не очень уж мерзли ноги, А что касается остального, то нет лучшего средства, чтобы согреться, как встать и так вот пройтись вдоль внешней стены кабинета, мимо окошек, в которые все ярче косо бьет полдневное солнце.
Всего три дня назад Ленин подстригся, побритую шею еще холодило, кожу на затылке, когда проведешь ладонью от шеи до лысины, так приятно щекочут ершистые, упрямые волосы. И Владимир Ильич, останавливаясь возле окна, время от времени поглаживал затылок рукой. Потом опять начинал привычно мерить кабинет небольшими, твердыми шажками, не переставая поглядывать на склонившегося над листом бумаги, зябко поводящего острыми плечами Дзержинского: что-то скажет Феликс Эдмундович по поводу неприятного документа?
Впрочем, дело не столько в глупой бумажке, сколько в положении на том заводе вообще, — раздумывал он. — По нынешним временам — завод уникальный: едва ли не единственное в Советской России предприятие, оставленное в частном владении не какого-нибудь российского фабриканта, а мощной американской компании!
Сколько было думано, считано, говорено, прежде чем в начале 1918 года, в Питере, был заключен с компанией договор о продлении ее прав на этот завод еще на пять лет, да еще под самым боком Москвы.
Сколько было яростных споров, упреков в оппортунизме, сползании вправо, едких вопросов, а также и терпеливых, подробнейших, многократных ответов и разъяснений в Совнаркоме, на заседаниях Политбюро, на рабочих собраниях, в беседах с рабочими-ходоками…
2Историю этого завода Ленин знал хорошо. С того самого года, когда предприимчивый австриец Карл Вейхельд купил в пятнадцати верстах от Москвы у местных крестьян непригодную для посевов песчаную землю, поставил на пустыре два небольших цеха, чтобы начать производство паровых двигателей для набиравшей силу российской промышленности. Едва заводчик успел кое- как наладить работу в цехах-времянках, как разразился хотя и не очень сильный, но для него вполне ощутимый экономический кризис. Герр Вейхельд не выдержал испытания и в 1902 году продал недостроенное предприятие более решительному американскому дельцу Томасу Пурдэ.
Тот прежде всего изменил промышленный профиль завода. Пурдэ показалось, что вместо громоздких паровых двигателей выгоднее производить более ходовые товары: уличные фонари для городов России, тормоза для трамваев и паровозов. На тормоза был спрос: продолжалось улучшение Транссибирской магистрали, расширялось железнодорожное сообщение на других дорогах России.
Однако не сладилось дело и у Пурдэ: гроза первой русской революции перепугала его. В марте 1905 года на заводе было арестовано несколько членов подпольной организации Российской социал-демократической партии, а в декабре избежавшие ареста большевики во главе с рабочим Веритеевым создали боевую дружину, примкнули к восставшим в Москве, и только силами батальона Семеновского полка удалось подавить восстание в поселке.
Потрясенный всем этим, мистер Пурдэ счел за благо не рисковать. В результате завод перешел в собственность американца же, перекупщика Томаса Костерса, который не без выгоды перепродал его международной компании Мак-Кормиков.
Мак-Кормикам повезло: столыпинская реформа 1912 года с ее опорой на кулака открыла новые рынки для сбыта сельскохозяйственных машин в России, и прежде всего в Сибири. Компания и до этого поставляла сюда из Америки около 85 тысяч жаток, сноповязалок, сенокосилок и конных граблей. Теперь стало выгодным иметь собственное производство прямо в России. И, в расчете на новые перспективы в отсталой крестьянской стране, чикагские миллионеры вложили в коренную перестройку завода крупные средства. Была заново перепланирована прежняя территория. Рядом, с ней прикуплен еще изрядный кусок земли, и на нем возведены четырехквартирные коттеджи для инженерно-технического персонала- Несколько в стороне от них появилась уютная вилла с башенкой наверху в стиле русских подмосковных дач, в которую вселился директор завода Николас Круминг, тогда еще совсем молодой инженер, латыш по происхождению, охотно принявший лестное предложение американских хозяев. Ближе к цехам, рядом с конторой заводоуправления, вырос просторный клуб для приехавших из Америки инженеров и их семей. За клубом — больница. За проходную, на улицу, вынесена кирпичная баня с двумя разрядами: общим — для всех и номерным — для господ.
Вкладывая средства в перестройку завода, Мак-Кормики учитывали все: удобные квартиры — это постоянные инженерно-технические кадры; просторный клуб с театральной сценой и кинобудкой — это возможность для развлечений здесь же под боком; своя больница и баня — забота о здоровье и быте людей. Остается одно: работать.
Вскоре только на этом заводе компания стала ежегодно выпускать до 65 тысяч машин разных наименований на общую сумму в семь с половиной миллионов рублей.
К началу первой мировой войны основной капитал компании составил здесь немногим меньше 78 миллионов. А за годы войны, когда завод стал выполнять также и военные заказы царского военного ведомства, его прибыли увеличились чуть не вдвое.
Революция круто изменила положение дел. Еще в марте 1917 года на заводе был создан фабрично-заводской комитет во главе с большевиком Веритеевым, объявивший о рабочем контроле над производством. А незадолго до Октября Иван Веритеев сформировал боевой отряд, сыгравший решающую роль в установлении Советской власти в местной округе.
Все это испугало и «обидело» новых хозяев завода. Не желая иметь дело с большевистской рабочей властью, они отозвали из мятежной России своего представителя Мак-Алистера, вывезли в Америку весь инженерно-технический персонал завода, поручив преданно служившему им адвокату Воскобойникову защищать завод от посягательств большевиков при посредстве любезно согласившегося на это генерального консульства Норвежского королевства в Москве, и стали нетерпеливо ждать, когда силы контрреволюции свергнут Советскую власть.
В том, что это произойдет, в Чикаго не сомневались. Ну, две или три недели. Ну, месяц. Ну, два-три месяца в крайнем случае…
Однако Советская власть почему-то держалась. Она не только не рушилась под ударами соединенных сил внутренней контрреволюции, кайзеровской Германии и панской Польши, но с каждым месяцем крепла и делалась все сильнее. Она уже проводила национализацию не только банков и других финансово-промышленных организаций, но также заводов и фабрик.
Потерять завод, в который вложены миллионы, Мак-Кормикам, естественно, не хотелось.
И в самом начале 1918 года, в надежде на то, что долго Советская власть не продержится, падет наконец, если не в результате усилий извне, то в результате разрухи, — расчетливые Мак-Кормики направили все того же Мак-Алистера к Ленину в Петроград. На переговорах в Смольном принял участие и директор завода Николас Круминг.
На голодную, уставшую, разоренную войной Советскую Россию опять надвигались и вот-вот должны были обрушиться новые военные испытания. Фабрики и заводы стояли без топлива и сырья. Страна истекала кровью, из последних сил отбиваясь от многочисленных врагов на больших и малых фронтах. И тем не менее, вернее, — именно поэтому, Ленин заключил с компанией соглашение, оставлявшее на пять лет открытым вопрос о национализации завода.
Со своей стороны компания взяла на себя обязательства: снова укомплектовать завод знающими дело специалистами, бесперебойно снабжать его из Америки необходимыми полуфабрикатами и сырьем, сдавать продукцию Советскому государству с минимальным процентом прибыли.
Хорошо осведомленные о том, что страны Антанты вкупе с Америкой уже готовы к «крестовому» походу на русский Дальний Восток, в результате которого, конечно, произойдут коренные перемены и во всей России, — Мак-Кормики, подумав, пошли и на эти обязательства.
Правда, большинство специалистов, которые знали производство сельскохозяйственных машин системы Диринга и Мак-Кормика и которые в 1917 году уехали домой, поверив измышлениям о «страшных большевиках», не захотели вернуться в Россию. Ведавшему на заводе организационно-техническими делами мистеру Гартхену пришлось при помощи новых агентов искать им замену в странах Европы и в большевистской Москве — из числа тех, кто не нашел или не захотел найти прочное место во взбудораженной Октябрем стране и теперь готов был пойти на службу к американцам. Крупных специалистов необходимого профиля среди них оказалось мало, но все же к концу 1918 года инженерно-технические и управленческие кадры завода были укомплектованы, явив собою картину удивительной пестроты: в конторе и в цехах слышалась речь англичан, французов, итальянцев, голландцев, поляков, немцев — старых и молодых. Они вселились в пустующие квартиры на первом и втором заводских дворах за высокой стеной, отгородившей их от поселка, постепенно стали вникать в дела, главным образом благодаря опытным русским мастерам и рабочим — литейщикам по цветным металлам и чугуну, кузнецам, модельщикам, инструментальщикам, сборщикам, сохранившимся на заводе, — и производство в конце концов опять пошло своим чередом.