Директор Николас Круминг оказался деловым, добросовестным человеком, и вот уже в течение трех лет компания более или менее точно выполняет свои обязательства. Завод работает. Пусть не на всю мощность…
«Да и откуда ей быть теперь, этой мощности? — как бы споря, сердито спрашивал незримого оппонента Владимир Ильич. — Однако даже в самый разгар гражданской войны завод выпускал необходимые нам машины! Большинство российских фабрик и заводов стояло. Стоят и теперь без топлива и сырья. А этот — работал! Через занятую Колчаком и интервентами Сибирь, как по мановению волшебной палочки, из Америки продолжали бесперебойно приходить в красную Москву вагоны с запасными частями и сырьем. Самые отъявленные враги Советской России боялись мешать такому важному и богатому господину, как мистер Ванс Мак-Кормик, председатель „Военно-торгового совета“ США, сын Сайруса Мак-Кормика, однокашника и друга президента Вильсона. Попробовал было однажды атаман Семенов задержать в Забайкалье состав из сорока вагонов с деталями для завода, как из Вашингтона тотчас последовал строгий окрик, и атаману пришлось отправить все грузы в полнейшей целости в красную Москву.
Такой работающий в условиях разрухи завод необходим был все эти годы не только для выпуска машин. Не менее важно, что благодаря ему тысяча с лишним рабочих Подмосковья продолжала трудиться в целостном коллективе, возле станков, была при деле, не превратилась в еще один отряд зажигалочников и мешочников, а ближайший к Москве уезд — в зону безработицы и разорения. Вокруг завода все же кормились люди, сохранялась относительно нормальная жизнь многих сотен трудовых семей…
Тем более необходимы такие заводы теперь, — невольно вернулся Ленин к вопросам, которые вскоре предстояло решать на партийном съезде и которые все эти дни не выходили из головы. — Переход от политики „военного коммунизма“ к новым формам хозяйствования потребует максимума энергии, инициативы, деловитости. Надо двигать в практику план ГОЭЛРО, закупать для гидростанций турбины и другую технику, врубовые машины для Донбасса, восстанавливать паровозный парк, иметь свои нефтеналивные суда, покупать подшипники, электроплуги… Вместо кучи хилых и безнадежных фабрик — строить крупные предприятия, учиться хозяйствовать. А чтобы учиться и учить, Москва должна иметь по одному экземпляру всех машин из новейших, знать все о развитии европейской и американской техники.
Да-а, предстоит огромнейшая работа. И от нас потребуется не свертывание, а наоборот, — всемерное расширение деловых сношений с иностранным капиталом. Без использования его средств, более развитой индустрии и опыта нечего думать о быстром движении вперед, не говоря уже о прочной закладке фундамента нового социального строя».
Он усмехнулся: такова диалектика истории! Феодализм помог своими богатствами вырасти капиталу, капитал, сам того не желая, поможет своей техникой интересам социализма! Значит, надо не чураться, как полагают некоторые «умники», а всячески привлекать, в том числе путем концессий, наиболее лояльные деловые круги Америки и Европы. Они тоже заинтересованы в нашем сырье. И те, кто уже сейчас, накануне съезда, кричит о том, будто новая экономическая политика партии означает сползание ленинцев вправо, в объятия капитала, тот ничегошеньки не смыслит в вопросах большой политики. Драчка с такими «теоретиками» предстоит на съезде серьезная, без нее не обойтись…
3Ленин иронически хмыкнул:
— Гм… до некоторых весьма ответственных товарищей даже и сейчас не всегда доходят, к сожалению, самые простейшие истины!
И живо повернулся к Дзержинскому:
— Ну как? Не правда ли, весьма любопытный документ? Вот вам нагляднейший образец того, что на деле представлял бы собою российский анархо-синдикализм, получи он широкое распространение в стране! Каждый завод по тупоумию таких вот мудрецов, — Ленин движением аккуратно подстриженной рыжеватой бородки презрительно указал на лежавшую перед Дзержинским бумагу, — делал бы, что хотел. При этом «рабочелюбцы» клялись бы в том, что действуют «всецело в интересах страны», на деле же считались бы только с местными настроениями рабочих… вернее — полурабочих. В результате одни из этих полупролетариев отправились бы, когда им это заблагорассудится, в «хлебные губернии», другие — в деревню к родственникам, третьи — вообще «по их надобностям», как пишет этот… как его? — недотепа Драченов…
Ленин еще раз, теперь уже пальцем, ткнул в сторону стола:
— Каждый завод решал бы сам за себя, что ему делать. И вот такую организацию… вернее, дезорганизацию промышленности и государства «рабочелюбцы» выдвигают в качестве альтернативы централизованной власти?! Чем иначе, как не подрывом коренных интересов пролетарской диктатуры, назовешь эту квазирабочелюбивую абракадабру, если иметь в виду, что именно партия является авангардом рабочего класса в осуществлении его революционной диктатуры?
Было видно, что в нем еще не улеглось раздражение против тех, кто постыдно опускается до настроений наиболее отсталой части рабочих в едва ли не самый трудный для Родины час, поддерживает эти отсталые, местнические настроения.
— А кстати, — после минутной паузы заметил он недовольно, — чем занимаются и о чем думают некоторые наши ответственные товарищи из ВЦСПС, Цека металлистов, Мосгубсовпрофа? Через их головы кто-то пишет или поддерживает вот такие глупейшие «заявления», продолжается обывательская возня разного рода групп и группочек, а они об этом не знают и ведать не ведают! Может быть, положение рабочих на американском заводе и в самом деле совсем уж из рук вон плохое? Отсюда и недовольство?
Он приоткрыл дверь в аппаратную, попросил дежурную телефонистку соединить его с председателем Комиссии по рабочему снабжению Халатовым. И пока та занималась своим делом, а Ленин в ожидании предстоящего разговора привычно вышагивал по свободной стороне кабинета вдоль окон от аппаратной до двери в приемную, Дзержинский молча следил за ним, хорошо понимая, как неприятны для Владимира Ильича такого рода минуты.
«Момент для страны чудовищно трудный, — сочувственно думал Дзержинский. — И сколько же дел ежедневно обрушивается на Ильича. Ни минуты покоя. А тут еще этот болван Драченов…»
Между тем Ленин снова взял телефонную трубку и суховато спросил:
— Товарищ Халатов, есть ли у вас сведения о том, когда, сколько и какого именно продовольствия было отправлено в ударном порядке рабочим завода Мак-Кормиков, пока они работали на посевную? И как они снабжаются теперь? Ага… Хорошо, подожду.
Дзержинский мысленно представил себе Халатова — двадцатичетырехлетнего крепыша, отпустившего для солидности черную как смоль бородку. Что-то он скажет Владимиру Ильичу? Да и что утешительного он может сказать?
— Так, так! — перебил его мысли Ленин. — Понятно, товарищ Халатов. Значит, централизованное снабжение по группе «А» прекращено и завод переведен на обычную норму? Иного выхода нет, это верно. К тому же завком отказался выполнить наше решение об отправке их эшелона в Сибирь. А положение с продовольствием вам известно. Боюсь, что к лету оно обострится до предела: прогнозы неутешительные. Снабжать надо в первую голову тех, без кого производство встанет совсем. И если люберецкий завком примется за дело с надлежащей энергией, дополнительные возможности у них в поселке найдутся. Я тоже так думаю. Пока все, до свидания…
Аккуратно положив телефонную трубку на рычажок, отходя от стола, Владимир Ильич раздумчиво протянул:
— Гм, да-а. Нам вообще одним заводом не обойтись. Я имею в виду заготовку хлеба в Сибири. Один эшелон положения не изменит, Необходимо через маршрутное бюро ВЦСПС формировать такие отряды во всех больших городах. Что значит направление из Центра какой- нибудь тысячи рабочих для такой громадины, как Сибирь? — Он повернулся к Дзержинскому. — Капля в море! Только в Омскую губернию, к примеру, на время жатвы нужно послать не меньше, чем тысячи две. А в остальные края Сибири? К примеру, Алтай? Он один в состоянии разместить в крестьянских хозяйствах несколько таких эшелонов!
Взгляд его упал на злополучную бумажку, положенную Дзержинским после прочтения на стол.
— Ну-с, а как вам нравятся эти доморощенные политики? В отличие от нас, грешных, витающих, видите ли, в эмпиреях, — саркастически заметил Владимир Ильич, возвращаясь к столу, — они в своем полудеревенском поселке «ближе стоят к производству»… «всецело стоят за интересы страны», а поэтому-де лучше нас знают, в чем заключаются сейчас кровные интересы рабочих. Но каких рабочих? — перебил он себя. — Рабочих по профессии, а не по классовому сознанию! Я тут попросил дать справку. — Он взял с этажерки-вертушки синюю папку. — Оказывается, за два последние года на этом заводе было в общей сложности четырнадцать массовых мобилизаций в армию и на разные работы. Ушло более половины коренного рабочего состава! Только этой зимой на заготовку топлива, подавление мятежей и в заградительные отряды взято еще двадцать пять процентов членов партии и наиболее сознательных пролетариев! На их место пришли люди из деревни без политической и трудовой закалки, полупролетарии. И в этих условиях «рабочелюбцы» из Цека металлистов считают доводы завкома убедительными! Таких «деятелей» надо исключать из партии!
Он опять прошелся от стола к окну, легко неся свою крепко сбитую фигуру. Но едва лишь взглянув на голубое, уже почти по-весеннему просвеченное солнцем небо, резко повернулся на каблуках, привычным движением сунул большие пальцы рук за проймы жилета, качнулся с каблуков на носки, с носков на каблуки, смешливо взглянул на Дзержинского:
— А ведь это они метят и в вас, Феликс Эдмундович, как в будущего наркома по транспорту. Обратили внимание? Так и написано: рабочие полупролетарии (а их, заметьте, не одна сотня!) намерены ринуться в качестве мешочников в хлебородные губернии! Вот вам с товарищем Фоминым и еще одно пополнение тех, от кого дышащий на ладан железнодорожный транспорт окончательно развалится!
Последнюю фразу Ленин произнес уже без улыбки, почти с ожесточением, быстро вернулся к столу, взял лежавшее перед Дзержинским заявление Драченова, нашел необходимый абзац, нахмурился:
— А это вот целиком по моей части. Оказывается, десять человек по рекомендации того завкома уже работают у нас в центральном аппарате. Каково? Теперь Драченов собирается направить нам еще одну группу в десять — пятнадцать человек. Но что это за люди? С какими настроениями и целями они идут в центральный аппарат? Боюсь, что именно из таких драченовских полупролетариев и получаются самые отъявленные бюрократы, если не хуже. Не песок ли это в подшипники вместо смазки? Да-с, любопытно…
Он склонился к блокноту, сделал еще одну короткую запись.
— Что же касается отказа завкома подчиниться решению СТО и ВСНХ, то на этот счет мы примем самые строгие меры. Надо будет через губком направить туда надежного, хорошо знающего эту публику партийца для разъяснительной работы и наведения порядка в коммунистической ячейке. Не удивлюсь, если при этом выяснится, что лидеры тамошних полупролетариев идут на поводу не только у отсталых рабочих, но и у враждебной нам части заводской администрации…
— Весьма вероятно, — согласился Дзержинский. — Их главный администратор Гартхен даже и не скрывает своей ненависти к нам, — добавил он с той внешне спокойной, почти ледяной холодностью, которая у него означала крайнюю форму отрицания и презрения. — За три года этот субъект сумел пригреть возле себя довольно пеструю компанию всякого рода «бывших». Не исключено, что кое-кто из них занимается и прямым шпионажем…
— Гм… да, возможно. Даже наверняка. Но думаю, что Круминг к этому не причастен. Он, конечно, типичный буржуазный специалист с присущими этой касте предрассудками. Но как латыш — не может не видеть коренной разницы в отношениях к его стране со стороны царизма и теперь — со стороны Советской власти, которая в первый же день своего существования объявила о праве наций на самоопределение. Хотя бы даже поэтому Круминг не может не симпатизировать нам, не быть лояльным и даже по-своему дружелюбным.
— Не знать о враждебных по отношению к нам делах Гартхена он, я полагаю, не может, — отозвался Дзержинский. — Но заниматься тем же, чем Гартхен… Думаю, вряд ли. Его главное дело все же завод.
— Я именно это имел в виду…
Ленин обогнул широко раскинувшую возле стола перистые ветви пальму, сделал несколько быстрых шагов по залитому февральским солнцем полу, раздумчиво, как бы про себя сказал:
— В прошлом году осенью, после неудачной охоты под Бронницами, мы с Яном Эрнестовичем по дороге домой заезжали к Крумингу на завод — выпить чаю. У него настоящий, крепчайший чай! Такая редкая прелесть… Круминг — земляк Рудзутака, тоже страстный охотник, не раз приглашал нас с Яном Эрнестовичем поохотиться в тех местах. Так вот, по моим впечатлениям — это вполне порядочный человек. Конечно, далекий от нас человек, но думаю, неспособный на грязные заговоры. Не только у меня, но и у товарища Рудзутака сложилось именно такое мнение, а он знает Круминга чуть ли не с детства. Вы знаете, — добавил Ленин с подкупающей, почти ребяческой искренностью, — о человеке судишь не только по его собственному поведению, но и по атмосфере в семье. А у Круминга — очень милая, по-настоящему интеллигентная семья. Хрупкая, болезненная жена, знает несколько языков, отличная музыкантша. И две девочки. Прелестные существа! В такой семье дурное не вырастает…
— Я верю, — спокойно сказал Дзержинский, любуясь чуть порозовевшим от доброго волнения лицом дорогого ему человека. — Именно такие сведения имеются и у нас.
— Ох уж эти глаза и уши Чека! — с улыбкой заметил Владимир Ильич. — Все им известно!
— К сожалению, далеко не все.
— Гм… да, конечно. Но кое-что все-таки есть?
Став серьезным и снова привычно зашагав по кабинету, Ленин вернулся к прежнему разговору:
— В тот день, во время чаепития, не помню уж, в какой связи, Круминг довольно нелестно обмолвился по поводу каких-то неблаговидных действий мистера Гартхена. Мне даже показалось, что этим он как бы предупреждал нас с Рудзутаком. Давал нам понять, что на заводе не все в порядке в смысле отношения к советским законам. Может быть, и в самом деле Гартхен шпионит? Или связан с белым подпольем? Кстати, кроме Гартхена он называл еще каких-то Бублеева и Верхайло. Что это за господа?
— Точно еще не выяснено. Если не ошибаюсь, первый из них — сбежавший откуда-то полицейский или жандармский чин. Знакомый адвоката Мак-Кормиков Воскобойникова.
— Правдоподобно! Иначе с чего бы Гартхен приблизил к себе русского и украинца? У него, как известно, все более или менее ответственные должности занимают лишь американцы, немцы, французы и прочая, прочая…
— Из русских есть еще потомок князей Урусовых, супруг бывшей фрейлины Пламенецкой.
— А этот в какой же роли?
— Начальник транспортной службы.
Ленин неудержимо расхохотался:
— Князь стал специалистом по заводскому гужевому транспорту? Ну и как?
— Кроме лошадей, — с улыбкой пояснил Дзержинский, — в его ведении состоят еще две грузовые машины и директорский лимузин.
— И он со всем этим справляется? Гм, гм… любопытно! — Ленин вновь рассмеялся. — Наконец-то сиятельный князь нашел себе хоть какое-то полезное дело! Как хотите, но русский аристократ в роли конюшенного у американцев — это забавно!
Все еще улыбаясь, Владимир Ильич некоторое время молча шагал по кабинету, потом вдруг живо повернулся к Дзержинскому:
— А что, если так? — В карих глазах его мелькнули веселые огоньки. — Не съездить ли нам с Яном Эрнестовичем к его земляку еще раз? Круминг совсем недавно опять приглашал поохотиться в тех местах. С егерем Лихачевым, рабочим его завода, приятелем моего сменного шофера Плешкова, я в прошлом охотился дважды, и, помнится, этот егерь тоже отзывался о Круминге хорошо. «Свойский господин», говорит. Так вот, почему бы мне, — совсем уж серьезно, хотя веселые лукавинки еще поблескивали в его глазах, как бы вслух подумал Ленин, — почему бы не согласиться и не провести одно из воскресений с господином Крумингом? Поохотиться и кстати в самой непринужденной обстановке побеседовать с этим «свойским» господином насчет отправки «его» рабочих в Сибирь?.. Ей-ей не плохо! Оставить их с Рудзутаком с глазу на глаз, пусть побеседуют… а? Вы как полагаете?