— Пивка не желаете? — подливает он почаще Василию Васильевичу «жигулевского», надеясь, что оно сможет воздействовать лучше всяких намеков. Но почетный гость, опрокидывая, будто в бездонную бочку, фужер за фужером, остается непоколебим. И лишь когда Дробанюк с унылым чувством человека, у которого в доме не рассмотрели самого интересного, провожая Василия Васильевича, подает ему с вешалки шляпу, тот спохватывается, что забыл сделать самое главное, и торопливо бросается в туалет.
Воспрянувший Дробанюк ждет его возвращения с замершим сердцем. А почетный гость так долго не покидает туалет, что у Дробанюка мелькает тщеславная мысль: наверное, Василию Васильевичу там понравилась нежная, располагающая к неспешности голубизна, расставаться с которой действительно трудно. Когда тот, наконец, выходит, Дробанюк с напряженным вниманием всматривается в выражение его лица, ища в нем умиротворенную изумленность, и… не находит. Напротив, оно буднично пресное, будто ровным счетом ничего не произошло.
— Хорош вечерок был, — бросает на прощание Василий Васильевич. Этот комплимент, которого в другой раз с лихвой бы хватило для удовлетворения хозяйского тщеславия, сейчас кажется Дробанюку дежурной любезностью. Он ждет от почетного гостя совсем другого, но тот, словно объевшийся крот, слеп, удивительно слеп, и его затихающие шаги в лестничном пролете навсегда уносят надежду на хотя бы запоздалое прозрение…
СЕМИНАР В СОЙКАХ
огда дорога в десятке километров от Соек ныряет в зеленый коридор, дремотной, распаренной тишине в автобусе приходит конец. Взрывает ее по своей обычной манере Ухлюпин. Он восседает впереди на приставном сиденье, рядом с водителем, словно капитан на мостике корабля.
— П-а-адъем! Продрать глаза, товарищи семинаристы! Грешно дрыхнуть, въезжая в рай на чужом горбу! Такая благодать вокруг, а они храповицкого!..
— Как это на чужом? — с недоумением спрашивает кто-то.
— А за государственный кошт! — объясняет Ухлюпин. — Век бы семинарился в июне месяце среди этого пейзажа! Чем не курорт?
— Кто знает, как еще будет, — осторожничает Дробанюк.
— Все будет окей, если ты по ночам храпеть не будешь, — тут же обрушивается на него Ухлюпин, намекая на то, что разморенный долгой дорогой Дробанюк несколько раз начинал так мощно храпеть, что заглушал шум двигателей и его толкали в бок, чтобы прервать скребущие по нервам жестяные звуки.
— Сам такой! — огрызается Дробанюк и обиженно отворачивается к окну.
Вскоре дорога выходит к реке и затем петляет вдоль нее, повторяя изгибы русла. От воды несет бодрящей прохладой.
— Братцы, у меня предложение! — восторженно гремит Ухлюпин. Глаза его, устремленные на реку, возбужденно блестят. — Надо срочно ввести на семинаре курс плавания!
— Во дает! — раздаются голоса. — Поплескаться захотелось! Ишь какой!.. А может, ввести и курс ловли щук на спиннинге?!
— Э-э, сразу видно, что в башке у вас, товарищи семинаристы, одна несерьезность, — возражает Ухлюпин. — Я имею в виду курс производственного плавания. Для тех, кто мелко плавает в технологии или организации работ, ясно? А то ведь кое-кто из нашей братии время от времени пускает пузыри, а то и ко дну идет…
В автобусе отвечают дружным хохотом.
Но вот дорога резко поворачивает в сторону, в изреженный песчаными холмами сосняк, и автобус заполняется сухим перегретым воздухом.
— Что-то мы не туда, кажется!.. — с настороженностью воспринимается это неожиданное отклонение.
— Не боись, народ! — успокаивает Ухлюпин. — Разуй глаза — и ты увидишь, что под колесами нашего лайнера пляжное золото! Стало быть, есть предложение к курсу плавания добавить курс загара.
— А ведь верно! В самый бы раз поваляться на песочке! — с энтузиазмом откликаются на это.
— Ну и ну! — укоризненно качает головой Ухлюпин. — Опять в голове сплошное легкомыслие. Я имею в виду сугубо деловой загар! Психологическую подготовку к еще имеющим место интервалам в работе, когда поневоле приходится загорать, ясно?..
Сосняк начинает перемежаться островками темностволой ольхи и молочно-пятнистых берез, небольшими болотцами, и, наконец, автобус въезжает в село. За спускающимися в низину огородами снова просматривается иссиня-серая лента реки.
— Сойки, наверное? Неужели приехали?! — становится оживленно в автобусе. Все тянутся к окнам, всматриваясь в здешние достопримечательности.
— Глянь, всего пол-улицы! — удивляется кто-то тому, что Сойки представляют собой одну длинную цепочку хат.
— Хутор же, — объясняют ему.
Когда автобус проезжает мимо магазина, у которого несколько мужчин явно пляжного вида — в шортах, без рубашек, в кепочках с длинными солнцезащитными козырьками, — пьют из бутылок пиво, Дробанюк, вздохнув, задает проблемный вопрос:
— А насчет прохладительного на семинаре ничего не предусмотрено?
Ухлюпин тут же пригвождает его осуждающим взглядом.
— Эх, святая простота! Ну разве на семинарах потребляют прохладительное?! Его ты дома будешь принимать. В час по чайной ложке. А здесь ты будешь принимать горячительное. В час по чайному стакану…
В автобусе снова взрыв хохота.
Но вот уже позади и одноулочные Сойки, а дорога все не кончается.
— Ну когда же наконец мы приедем? — сетует кто-то.
— Этот профилакторий на той стороне планеты, наверное!
— Хорошо хоть природа более-менее!.. Скрашивает!
Словно прислушавшись к голосу пассажиров, автобус вскоре поворачивает к реке и въезжает на просторную поляну у крутого поворота русла. Тут у самого берега под сенью вековых дубов, сосен и лип уютно устроился двухэтажный корпус санатория-профилактория, задорно принарядившийся разноцветными балконными перегородками. Рядом с ним расположились — цепочкой по берегу — различные хозяйственные пристройки, стеклянная кругляшка с броской вывеской «Кафе», прямоугольная коробка летнего кинотеатра.
— Ур-ра! Приехали! — раздается в автобусе. — Да здравствует семинар!
— А почему он только две недели? — понарошку возмущается кто-то. — Я, например, согласен на месяц.
— А я на все два!
— Чего там два?! До осенних дождиков! Чтоб грибочков насобирать!
Автобус подруливает прямо к профилакторию, на крыльце которого появляется пышнотелая женщина с сонным лицом, тем не менее не лишенным привлекательности, и Ухлюпин, уставившись на нее, удивленно присвистывает:
— Какая мадонна! Век бы рядом с ней семинарился!
— Не-е, это как раз по Дробанюку дамочка! — возражают ему. — Вишь, какая необъятная!
— Дробанюк сильно храпит, — тут же отметают этот аргумент. — Перепугает еще!
Под шутки и смех все высыпают из автобуса. Первым, конечно, Ухлюпин — с гитарой в чехле наперевес, весь неотразимо бравый. Длинные ярко-рыжие бакенбарды придают ему победительно гусарский вид. За Ухлюпиным — остальные: кто с удочкой, многие с увесистыми рюкзаками, а самый юный из приехавших, свежеиспеченный начальник участка Лузик, совсем мальчик еще на вид, — тот с ружьем для подводной охоты и надувной лодкой, которую ему помогают вынести из автобуса.
— На семинар? — спрашивает низким грудным голосом пышнотелая мадонна и, зевнув, предупреждает — Тише, пожалуйста, мертвый час.
— А кто тут умер? — весело спрашивают у нее.
— Такое скажете! — с ленивым испугом отмахивается та. — Пал Васильевич отдыхают.
— A-а! Ну, если Пал Васильевич… — насмешливо протягивает кто-то. — Кстати, а кто он, этот Пал Васильевич?
— Из объединения приехали, — с явным уважением произносит мадонна.
— А вы кто будете, если не секрет?
— Сестра-хозяйка.
— Что вы говорите?! — с наигранным удивлением подскакивает к ней Ухлюпин. — Это надо же — и сестра, и одновременно хозяйка! Причем такая потрясающе симпатичная. — И он ощупывающим взглядом смеряет ее с головы до ног.
— Ой, такое скажете! — расплывается та в смущенной улыбке.
— Ухлюпин в своем репертуаре, — переговариваются в толпе. — Теперь он эту мадонну не упустит…
Приехавшие заходят в холл. Здесь стены из березовых брусьев, под ногами огромный палас, мягкие кресла-вертушки, бюро для дежурной из дубовых досок с орнаментальной резьбой, повсюду чеканка… В углу — кабина междугородного телефона-автомата с толстым справочником областного центра на полочке…
— Как в лучших домах Лондона, — комментирует кто-то.
— А междугородка, конечно, работает раз в неделю по большим праздникам? — спрашивают мадонну.
— Такое скажете! — обижается та.
Автомат тут же опробывают. Первым вскочивший туда Лузик радостно сообщает:
— Гудит! Набираем номер!.. Ап!
Он напряженно вслушивается в трубку, затем его юное личико расплывается в улыбке, и он радостно вопит на весь холл:
— Але, Скарлупин! Ты меня слышишь? Это я, Лузик!.. Хорошо слышишь?
— Да потише ты! — урезонивают его. — Люди-то действительно отдыхают.
— Так ведь слышимость прекрасная, — оправдывается тот.
— Тем более…
Сбавив на полтона, Лузик тут же затевает со своим Скарлупиным обсуждение производственных дел.
— «КамАЗ» ты куда послал?.. На четвертый? Правильно. А что со вторым?.. Не-е, бригады Поярко мало! Ты добавь людей на второй… А потому что если не сдашь второй, то четвертый будет до лампочки! В общем, телефон, к счастью, тут есть, так что будем держать связь. И без меня, пожалуйста, не меняй ничего, ладно?.. Между прочим, не тебе отвечать за план, а мне! С меня в первую очередь спросят! И никто при этом не вспомнит про семинар! Потому что конец квартала! И закрывать надо сразу и месяц и квартал!..
— Во разошелся! — откликаются на это. — Не хватало еще и тут работой заниматься.
— Действительно! — поддерживают это мнение. — Нет чтобы мозгу на природе продезинфицировать!
— А если у человека план горит? — заступаются за Лузика.
— Надо было вовремя планом заниматься.
— Легко сказать…
— Что поделаешь, — подает голос и Дробанюк, — если кое-кому больше всех надо. Премию, например, хочется отхватить, знаменами кабинет уставить.
— А кому не хочется? — не соглашаются с ним.
— Да вот живем без премий и знамен и не тужим. — И Дробанюк, рассчитывая на поддержку, с издевочкой хихикает.
— Правильно, из-за таких тужат другие, — слышит он в ответ: это никак не может успокоиться затрапезного вида мужичишка, круглолицый, с явно не по возрасту седоватой шевелюрой.
Уязвленный этим выпадом, Дробанюк никак не может найти что-нибудь подходящее в ответ.
— Чего другие, чего другие? — бормочет он. — Мы за других не отвечаем.
— То-то и оно, что не отвечаем, — продолжает гнуть свое круглолицый.
Дробанюку становится не по себе, его аргументы без поддержки — почему-то все враз замолчали — как бы повисают в воздухе. Хорошо, что появляется Ухлюпин, уже успевший смотаться куда-то в глубь апартаментов профилактория на разведку. Все внимание сразу переключается на него.
— Товарищи семинаристы! Уважаемое общество! — тоном заговорщика начинает он. — Пал Васильич, которые отдыхают, всего-навсего завотделом технической информации объединения. А вместе с ним Виталий Кузьмич, зам по кадрам нашего комбината, и больше пока никого. Остальное начальство должно было прибыть, но не прибыло, поскольку какие-то внезапные события задержали. А без него, как известно, семинар не может состояться.
— То есть как? — с недоумением спрашивают его. — Семинара, значит, не будет? Семинар отменяется?
— Не мандражировать! — успокаивает Ухлюпин. — Семинар состоится при любой погоде.
— Когда? Как? — сыпятся вопросы. — А что Виталий Кузьмич говорит?
— Виталий Кузьмич говорит что положено, — с видом посвященного во все секреты человека объясняет Ухлюпин. — Придет срок, и я сообщу вам все, что будет сочтено необходимым. Ферштейн, общество?
— Вот артист! — усмехается кто-то. — Нет, чтобы по-человечески все растолковать людям…
— Это точно. Театр Юрия Ухлюпина. Во всех ролях он…
— Да не мотай ты душу! — не выдержав, атакующе нависает над Ухлюпиным начальник второго управления Зыбин, высоченного роста человек. — Чего наводить тень на плетень, спрашивается?!
— Ну, если общество просит… — с наигранной снисходительностью разводит руками тот. — Так вот, семинар начнется только в понедельник. Стало быть, в нашем полном распоряжении целых четыре дня и четыре ночи, кто понимает в ночах толк.
— Как — все четыре? — не доходит до Зыбина смысл сказанного.
— Вот-вот! Факт, как говорится, налицо. Не все пока подготовлены к восприятию важных сообщений, — упивается своим красноречием тот. — Слушай, общество, повторять больше не буду, надоело. Как стало известно из надежных источников, до понедельника время формально отводится на самоподготовку. И конспектов при этом писать не надо. Ясно, Зыбин?
Тот неопределенно пожимает плечами.
— Иди, самоподготавливайся, и ты когда-нибудь поймешь, — жестом патриарха напутствует его Ухлюпин. — А сейчас, общество, определяемся на местожительство, потом нас ждет французская кухня. Кстати, комнаты на двоих, есть смысл определиться по интересам. Главное, не попасть вместе с Дробанюком!.. — И он, гоготнув в своей обычной манере: буг-га-га! — будто выхлопная труба без глушителя заработала, первым направляется к бюро дежурной, где за перегородкой уже восседает пышнотелая мадонна. За ним, со смешком, с ухмылками поглядывая на Дробанюка, тянутся и остальные.
«Клоун!» — злится Дробанюк. Ему хочется тут же, не теряя и секунды, чем-то таким отплатить Ухлюпину, чтобы тот надолго это запомнил и потерял охоту куражиться над ним. Но он решительно ничего придумать не может. Затем, благоразумно придя к выводу, что с Ухлюпиным вообще не стоит связываться — клоун есть клоун, артист, какой с него спрос? — становится в очередь к дежурной, стараясь поскорее забыть о насмешке.
Комната Дробанюку достается на втором этаже, балконом на север, в тень. Обставлена она весьма недурно: пара мягких кресел, телевизор, полированная мебель. Есть душ, туалет, вода «гор» и «хол» — чем не люкс? Смущает Дробанюка только то, что его одного поселили, — вот какую славу приобрел он из-за шуточки Ухлюпина! — но, с другой стороны, одному даже лучше. Да и сам Ухлюпин-то у пышнотелой мадонны выцыганил себе отдельную комнату.
Но не успевает Дробанюк расположиться, как в дверь стучат. Уже чувствуя себя в роли единовластного хозяина, он открывает дверь. На пороге не кто иной как круглолицый оппонент, так въедливо споривший с ним.
— Двадцать первая? — уточняет номер комнаты тот.
— Да, а что? — неприветливо отвечает Дробанюк, загораживая своим массивным телом вход.
— Поселиться пришел, — решительно устремляется вперед круглолицый, и Дробанюк вынужден уступить ему дорогу.
— Так я ж храплю! — мрачно предупреждает его Дробанюк, не то чтобы надеясь что-либо изменить, скорее — по инерции, от неприятия этого желчного человека.
— Я тоже, — отвечает тот. — Значит, будем дуэтом. — И он протягивает Дробанюку руку — Поликарпов, Иван Сергеевич.
— Очень приятно, — отвечает Дробанюк, хотя никакой приятности не ощущает.
Не обращая внимания на кислую физиономию Дробанюка, Поликарпов уверенно устраивается. Ему, видимо, тоже нравится здесь. Он одобрительно причмокивает, осматривая кресла, телевизор.
— Ты глянь, — толкует он при этом, — как в фешенебельном отеле где-нибудь за границей.
— Да сколько ж нам лаптями щи хлебать? — возражает ему Дробанюк. — Пора и на современный уровень выходить.
— Пора-то пора, — вроде соглашается Поликарпов. — Только ж, наверное, надо бы чуток по Бернсу: когда, зачем сколько и тэ дэ…
Дробанюк скептически хмыкает:
— По-вашему, лучше было бы, если бы нас поселили в палатках, на подстилках из соломы, и уборную рядом выкопали?
— Зачем же так мрачно? — возражает Поликарпов. — Просто все должно быть в меру. Вот, например, этот дорогостоящий ящик… — Он хлопает ладонью по телевизору. — Есть же внизу, в холле, — и хватит.