— То в холле, а то тут… — произносит Дробанюк тоном неоспоримого превосходства в своей логике. — В холле шумно, народ туда-сюда ходит, там не сосредоточишься, если, допустим, хороший фильм смотреть. А тут, в комнате, спокойствие и тишина, все условия.
— Тогда зачем этот ящик нужен в холле?
— Как — зачем? — Дробанюк всем своим видом показывает, что никак не может принять его детские рассуждения. — Это, так сказать, визитная карточка учреждения, я так понимаю.
— Хороша карточка!.. — усмехается Поликарпов. — Стоимостью почти в тысячу рубликов. Можно было и подешевле, если уж на то пошло…
И тут Дробанюк наносит ему непоправимый, с его точки зрения, удар.
— Если уж на то пошло, — повторяет он слова своего оппонента, но явно с иронией, — то этот ящик, — тут Дробанюк тоже прихлопывает для пущей убедительности ладонью телевизор, — государству обходится всего в какие-то рубли. — И победно уставляется на Поликарпова — Вам жалко какие-то рубли?
— Жалко и один рублик, если на ветер выбрасывать, — не поддается тот. — Но откуда такие данные?
— Неважно, — снисходительно отвечает Дробанюк. Сейчас он чувствует себя на недосягаемой для соперника высоте. — Важно, что это факт.
Поликарпов неопределенно пожимает плечами. Разговаривая, он в то же время определяет свои вещи, вытаскивая их из небольшого чемоданчика, тогда как Дробанюк в полемическом запале стоит посреди комнаты и усиленно жестикулирует, добавляя мыслям убедительности. Да и спорит Поликарпов как бы между прочим, не глядя на собеседника, и это коробит Дробанюка, который видит в этом какое-то пренебрежение к себе. И вдруг Дробанюк ловит себя на том, что ждет, извлечет ли его оппонент вслед за мылом, зубной щеткой, электробритвой и прочей командировочной дребеденью из своего чемоданчика главное — водку. Но вот уже водружены на свое место и мыло, и электробритва, повешены на плечики в шкаф рубашки, а бутылок все нет. Сам Дробанюк прихватил их целую батарею — шесть штук, как и договаривались с Ухлюпиным. Ехали-то в неизвестность, важно было создать прочный запас горючего. А тут вот — ни одного пузырька, ни одной паршивенькой чекушечки! А в довершение всего из чемоданчика вытащены две довольно толстые книги.
«Он что? — размышляет Дробанюк. — Жадина-говядина или язвенник? Как же можно ехать на семинар на лоно природы и не захватить хоть пару бутылочек?!»
— А взять наш семинар? — продолжает свое Поликарпов, все ж таки извлекая напоследок из чемоданчика и лекарства. «Язвенник, наверное», — делает вывод Дробанюк. Это уже полегче малость — когда с хворью, хуже, когда принципиально не потребляет, и тогда ломай голову, что за этим стоит. — На кой леший понадобилось его устраивать в конце месяца и, соответственно, в конце квартала, когда дел обычно невпроворот?
— Да разве ж непонятно? — возмущает это Дробанюка. Чего, чего, а такой черной неблагодарности он не ожидал. — Разве не ясно, какое доброе дело для нас сделали?! — Он готов в эту минуту тигром наброситься на Поликарпова.
— Доброе? — с олимпийским спокойствием возражает тот. — Что-то не могу в толк взять я… Ты объясни мне, пожалуйста.
— Объясню, еще как объясню! — с напором продолжает Дробанюк. — Да тебя на такую чудную природу выволокли — подышать свежим озоном, мозги прочистить. Разве ты этого не усек? — переходит он сознательно на «ты», чувствуя за собой инициативу. Противника важно вовремя припереть всеми имеющимися средствами к стенке.
— Само по себе это хорошо, я не спорю, — говорит Поликарпов. — Но если уж на то пошло, — снова возвращается он к привычной фразе — наверное, она у него в большом почете, — то с какой стати?
— Забота о кадрах, дорогой товарищ! — чеканит по слову Дробанюк, подняв вверх палец. — Забота с большой буквы?
— Странно, — не соглашается тот. — Для этого есть отпуска, путевки. А тут — семинар… Во всей стране, наверное, такого не сыщешь.
— Если инициатива проявляется, то, конечно. Тогда оно всегда впервые не только во всей стране, но, возможно, и в масштабах планеты, — с иронической улыбкой рассуждает Дробанюк.
— Эка хватил!.. — качает головой Поликарпов. — Так и в космос нетрудно забраться.
— И в космос тоже! — не уступает Дробанюк. — Это, между прочим, не так далеко. Всего километров двести по вертикали, если уж на то пошло.
— Да чушь собачья все это, чушь! — по-прежнему невозмутимым тоном отвечает Поликарпов. — Оторвали людей в самый ответственный период!.. Притом кого? Начальников управлений и участков. Командиров производства! Я уже не говорю об организации этого, с позволения сказать, семинара. Нате вам целых четыре дня — самоподготавливайтесь! Да и вообще какой может быть семинар в кустах возле речки, за сто пятьдесят верст от производства?
— Так ведь обмен опытом, о-пы-том! — втолковывает ему Дробанюк, но тот лишь насмешливо покачивает головой.
— Под аккомпанемент кукушек? — язвит он. — Обман опытом, верно.
— Слушай, Иван Сергеич, — с подозрением уставляется на него Дробанюк. — Прости за откровенность, но ты или сумасшедший, или не выспался перед отъездом. К тебе с добром, а ты в ответ с топором. Непорядочно это, понимаешь… А-а! — вдруг разоблачительно произносит он. — Ты, наверное, философствуешь тут оттого, что подзапустил свое управление? План, должно быть, у тебя полыхает синим пламенем?
Поликарпов поднимает свою круглую голову и с любопытством долго смотрит на него.
— А я в вашем комбинате человек новый, — наконец отвечает он. — Так что его без меня подзапустили.
— Тогда бегом к телефону-автомату, — насмешливо советует Дробанюк. — По примеру пацана Лузика.
Пропустив мимо ушей эту колкость, Поликарпов на какое-то мгновение задумывается.
— А ты, пожалуй, прав насчет телефона, — раздумчиво произносит он. — Кому-кому, а мне надо звонить. И не раз… Слушай, — обращается он к Дробанюку, — у тебя не найдется пару монет по пятнадцать копеек?
Хлопнув себя по карманам, Дробанюк вытаскивает из того, который отдает звоном, пригоршню монет. Разгребая ее, видит нужные монеты, их попадается несколько, но он, сделав слегка огорченное лицо, вздыхает:
— Как назло ни одной!..
«Приберегу, может, жене придется брякнуть разок-другой, — думает при этом он. — А то ведь в этой глухомани черта с два раздобудешь нужную мелочь…»
— Жаль, — в свою очередь вздыхает Поликарпов. — У меня тоже ни единой. Пойду, может, стрельну у кого парочку…
…Вечером Дробанюк сует в карман прихваченные в кафе вилки, затем нагружается двумя бутылками водки и огромным количеством снеди, заботливо приготовленной в дорогу женой. Держа все это в охапке, он зовет за собой Поликарпова. Тот сидит на балконе в плетеном кресле в одних плавках и читает книгу.
— Может, пойдем?
— Не-е, это не для меня, — отказывается тот.
— Не пьешь? — осуждающе спрашивает Дробанюк.
— Не-а, — покачивает своей круглой седоватой головой Поликарпов.
— И за чужой счет тоже?
— Представь себе.
— Да… Ты как святой.
— Ну уж… — не соглашается Поликарпов. — Стоит человеку сказать, что он не пьет, как это уже вызывает подозрение. Тут он уже как святой. А если у него нет ничего святого — это чуть ли не в порядке вещей.
— Моралист ты, — говорит Дробанюк. Он так и стоит посреди комнаты, поддерживая обеими руками приваленные к груди целлофановые мешочки с бутылками и закусками.
— Вот-вот! — продолжает Поликарпов. — Стоит правду высказать— и уже моралист. Между прочим, я пиво иногда пью.
— Ты — как бюргер, — по-своему расценивает это Дробанюк.
— Почему? — удивляется тот.
— Бюргеры любят пиво. У них все как бы по полочкам. Все в меру. И у тебя тоже.
— Если бы, — вздыхает Поликарпов. — Вот видишь, как сгорел, — поворачивает он свою круглую голову к плечу. — Дорвался впервые за лето до солнца — и вместо того чтобы понемножку да постепенно подставлять себя, сразу спекся…
— Это мелочи, второстепенное, — твердит свое Дробанюк. — Ты в основных вопросах не поддаешься.
— Если бы, — повторяет тот. — Был бы счастлив.
Дробанюк стоит какое-то время молча, потом кивком снова предлагает Поликарпову пойти с ним. Тот в ответ отрицательно мотает головой. И тогда Дробанюк, неодобрительно хмыкнув, идет к выходу, но у самой двери, остановившись, поворачивается и бросает с сердцем:
— Скучный ты человек, Иван Сергеевич!
— Какой есть, — отвечает тот спокойно.
— Или себе на уме, — многозначительно добавляет Дробанюк и уходит.
В комнате Ухлюпина уже целая толпа. Сидят на стульях, в плетеном кресле, взятом с балкона, на кровати, придвинутой к столу, уставленному целой батареей бутылок, заваленному всевозможной снедью. Разговаривают шумно. Впечатление такое, что никто никого не слушает, — значит, уже выпили.
— A-а, вилки пришли! — громогласно встречает Дробанюка Ухлюпин. — Слушай, Котя, где это ты застрял?
— Штрафную ему за это! — кричит высящийся над столом своим несуразно длинным туловищем Зыбин.
— Ростик, плесни ему! — дает команду сидящему рядом с ним Лузику Ухлюпин.
— Садитесь, Константин Павлович, — подвигается на кровати Лузик, освобождая место Дробанюку. И наливает сразу две трети стакана водки.
— Не-е, — вопит Зыбин. — Ты ему лей под завязку!
Вопросительно глядя на Ухлюпина, Лузик наливает почти до краев.
— Да что вы?! — возражает Дробанюк, ерзая на кровати. — Как слону!
— Ничего! — командирским, не терпящим возражений тоном говорит Ухлюпин. — Ты не меньше слона можешь дерябнуть. Общество, вернее — сливки общества, ибо здесь, надо полагать, лучшая часть нашей семинарии! — обращается он ко всем. — Прошу всех наполнить сосуды!.. Все налили? — обводит он присутствующих строгим взглядом. — Так выпьем же, уважаемые, за успех, как говорится в народе, нашего совершенно безнадежного дела! Ап! — опрокидывает он свои сто граммов в широко раскрытый рот, проглатывая спиртное в один прием.
Дробанюк же мнется, никак не решаясь выпить, — налито действительно идиотски много, полный стакан, двести пятьдесят граммов — сразу пол-бутылки. Но тут со своими воплями на него обрушивается Зыбин, за ним остальные, и Дробанюку ничего не остается, как под всеобщим контролем судорожными глотками выпить налитое до дна… Ему перехватывает дыхание, и он спешит грызнуть огурец, услужливо поданный Лузиком…
Вскоре Ухлюпин исчезает куда-то и появляется с пышнотелой мадонной.
— О-о! — вызывает это всеобщее восхищение.
— А-а! — передразнивает Ухлюпин. — Прошу, Анечка, здесь лучшие люди нашего комбината. Так сказать, сливки общества. Сплошные джентльмены, которые тебе, как сестре-хозяйке, будут родными братьями-хозяевами. Верно, ребята?
— Такое скажете! — картинно мнется та.
«Уже и на ты, — отмечает про себя Дробанюк. — Хваат…»
— Добро пожаловать, наша красавица! — тут же галантно подставляет ей стул Зыбин. — Наша…
— Не ваша, Зыбин, ты себе это уясни, хоть ты уже в состоянии грогги, — бесцеремонно обрывает его Ухлюпин.
Он усаживает мадонну рядом с собой, будто невзначай приобнимая ее. Потом, как замечает Дробанюк, его рука ложится на ее плечи все чаще и чаще.
— Ростик, шампанского! — командует Ухлюпин, и Лузик проворно достает из-под стола бутылку шампанского. — Ну-ка, сотвори салют в честь Анечки!
Лузик откручивает проволоку на горлышке и, резким движением встряхнув бутылку, чтобы вспенить вино, гулко стреляет пробкой в потолок. Хлынувшая из горлышка струя успевает изрядно полить и рядом сидящих и стол, пока Лузик подправляет ее в хрустальный бокал, неизвестно откуда появившийся у него в руке.
«Ну, маг, ну, волшебник!» — думает об Ухлюпине Дробанюк. Сейчас он остро завидует его умению пустить женщинам в нужный момент пыль в глаза.
Когда мадонне подают бокал, Зыбин снова взвивается над столом.
— Анечка, на брудершафт! — кричит он.
— С кем? — усаживает его на место отрезвляющим вопросом Ухлюпин.
— С вами, Юрий Алексеевич, конечно, — тут же подает голосок Лузик.
— А что — мысль, кажется, дельная, — соглашается Ухлюпин. — Ну-ка, Анечка, скрестим наши руки.
— Как это? — смущенно улыбается мадонна, тем не менее импульсивно подаваясь вперед своим пышным бюстом.
— А вот так, — заносит тот свою руку за ее. — Сейчас пьем, потом целуемся.
— Прям и целоваться сразу, — жеманится та.
— Так положено! — снова взвивается Зыбин.
— Прогрессирует товарищ, — кивает в его сторону Ухлюпин. — Наконец понял свою задачу. Ну, Анечка, за нашу знаменательную встречу в этих прекрасных пенатах!
— До дна! До дна! — начинает скандировать Лузик.
— И-эх! — опрокидывает свои сто граммов Ухлюпин и не закусывая ждет, пока выпьет шампанское мадонна. Затем властно привлекает ее к себе.
— Ой, щекотно! — взвизгивает мадонна от соприкосновения с его бакенбардами.
Но Ухлюпин, игнорируя это, надолго впивается в ее губы своими.
Потом наступает черед песен. Ухлюпин аккомпанирует на гитаре, время от времени смущая мадонну своими выразительными взглядами.
— Эх, танго бы сейчас! — страдальчески вздыхает Зыбин. Язык у него уже сильно заплетается.
— Смотри, опять дельная мысль! — с деланным изумлением откликается Ухлюпин.
— А сейчас будет «Кумпарсита», — кричит Лузик, который пристроился у телевизора — смотреть какую-то эстрадную передачу.
— Какая «Кумпарсита»?
— Ну, танго! Пахомова и Горшков танцевать будут, — объясняет Лузик и делает звук погромче.
Комнату заполняют зажигательные звуки аргентинского танго. Ухлюпин подхватывается с места и в полупоклоне галантно протягивает мадонне руку.
— Просю!
— Ой, да что вы! — по своему обыкновению жеманится та, но Ухлюпин увлекает ее за собой на свободное место у телевизора и, прижавшись к ее мощному бюсту, ведет мадонну в танце. Дробанюк поочередно смотрит то на телевизионный экран, где с изумительной пластичностью скользят на льду олимпийские чемпионы Пахомова и Горшков, то на Ухлюпина, со страстной конвульсивностью выделывающего свои замысловатые па. Конвульсирует тот практически в одиночку, потому что партнерша величественно инертна, выразительные формы ее будто раз и навсегда застыли.
— Браво! — хлопает в ладошки Лузик, с восхищением следя за Ухлюпиным.
— П-позвольте мне, прекрасная! — взвивается опять Зыбин, но язык у него теперь настолько заплетается, что-никто его слов разобрать не может.
…Возвращается в свою комнату Дробанюк далеко за полночь. К его удивлению, свет горит, а Поликарпов лежа в кровати читает книгу. Дробанюк тяжело сваливается в кресла и, громко икнув, изрядно хмельным голосом спрашивает:
— Ну, ты на работу звонил?
— Звонил, конечно, — отвечает Поликарпов, не отрывая взгляда от книги.
— Ну и как?
— Да вроде ничего.
— Вот видишь, — поучительно произносит Дробанюк. — Только монеты потратил. Лучше бы любовнице позвонил. А я вот, я, — тычет он пальцем себя в грудь, — и звонить не буду. П-принципиально!
— Значит, у тебя все в порядке, — делает вывод Поликарпов.
— У меня все в порядке?! — удивленно округляет глаза Дробанюк. — Да у меня план горит так, что в пожарную звонить надо! Шестой месяц подряд горит! Полугодие целое! Между прочим, потому и не звоню, что бесполезно. Все равно мои охламоны ничего не сумеют сделать без меня.
Он опасливо озирается по сторонам, затем прикладывает к губам палец.
— Только между нами, девочками… Сугубо!.. Знаешь, у меня такая кадра-а! Такая кадра! Любой план завалить с моей кадрой можно! У меня главный инженер — чудо верхнего образования! Он у меня главный неинженер, понял? Не-инже-нер! Он мореплаватель, плотник, композитор, составитель поездов — кто угодно, только не инженер! Тебе нужен составитель поездов? — уставляется Дробанюк на Поликарпова.
Тот в усмешке качает головой.
— То-то и оно! — заключает Дробанюк, восприняв это как отказ. — И звонить я принципиально не буду. Я буду сейчас спать… Кстати, а почему не спишь ты? — с подозрительностью спрашивает он Поликарпова. — Почему ты не дремлешь?