Но плыть надо. Мы Валерку подпираем с двух сторон, он терпит и гребет. Больно, конечно, но требуется терпеть. Тут или ты судорогу, или она тебя.
Главное, не боятся.
Сколько людей от одного только страха утонуло.
Иногда икру хватает. Эта самая болезненная. А если пальцы сведет, ногой двигать можно. Вверх, вниз, гребок, ещё один.
Главное отвлечься. Придумать себе думу. Представить, что ты папуас и у тебя лодку разбило, вот ты и плывешь. Иногда помогает.
Так далеко мы втроем редко заплывали. Обычно только я туда заплывал, а ребята с пристани ныряли.
А раз отплыл далеко – и сейнер. Его чавкающий винт под водой хорошо слышно. Главное, чтоб он в стороне прошел. Однажды – очень близко. Даже слышал, как на палубе кто-то крикнул: «Смотрите, пацан в море!» – и сразу: «Где? " – «Справа по борту только что был!» – «Тут же до берега больше километра!» – «Точно, был!»
Был, конечно, только я нырнул и ушел в сторону: выловят ещё, потом отец накостыляет.
Хотя, наверное, не тронет. Отец нас никогда не бил. Но все равно нарываться не хотелось.
Иногда меня спрашивают: сколько я могу плыть, и я отвечаю: да сколько хотите. Вот только спать на воде так и не научился. Некоторые наши хвастались, что умеют, но, я думаю, врали. Если вроде как растворяешься и в ту же секунду опять себя чувствуешь, так это не сон, но после такого провала ощущаешь себя бодрым, свежим и снова можно руками махать.
На Жилом местные жили ловом осетра. Конечно, запрещенное это дело, но осетра ловили много и в основном на икру, так что туши шли по 50 копеек за кило.
Он вареный очень вкусный. Да и жареный тоже. Особенно, если делать из него шашлык.
А бабушка его мариновала: варила с лавровым листом и горошинами черного перца, потом добавляла уксус и ставила дозревать.
Часа через два можно было есть. Но лучше охлаждённым и через сутки.
Мы появлялись с Жилого в конце лета – шумные, загорелые, вытянувшиеся, худющие – бабушка поднимала радостный крик: она кричала: «Вай! Вай!» – а мы слонялись по комнатам, и от счастья не знали куда себя деть.
Биостанция
Это мама нас туда привела. Она считала, что мы будем лучше расти на природе. Биостанция помещалась в парке в Черном Городе. Это единственное легкое Черного Города, и работало оно изо всех сил. Воздух там невыносимой свежести.
А ещё настоящие лианы. Мы на них немедленно залезли и через секунду исчезли в кроне дерева. А вид-то какой с этой вершины открывался: кругом зелёные волны и небо.
Мы слезли, конечно, во часа через полтора.
На биостанции директором была старенькая азербайджанка. Она все время ходила собирать траву для попугаев. Те встречали её диким гвалтом. А ещё в саду разгуливали павлины. Они охотились за майскими жуками и устраивали турниры – раскрывали свои хвосты и трясли ими. Много кур, кроликов и морских свинок. Их разводили, вели за ними научные наблюдения. Мы тоже должны были вести за ними наблюдения, чистить клетки и кормить.
Навозу было больше, чем наблюдений. Но мы тут же узнали, что кролики рычат, если лезешь к ним в клетку, бросаются на руку и бьют передними лапами. И ещё они не любили, чтоб их гладили. Оказывается, очень мало животных любят, чтоб их гладили. Например, петухи не любят, начинают на тебя охотиться.
А собаки любят. Там имелась семья собак: мама, папа и щенята. Папа – огромная кавказская овчарка, мама – тоже, а щенята напоминали медвежат. Папа сразу с нами подружился и разрешал на себе ездить. Если этому увальню что-то не нравилось, он просто башкой валил тебя с ног. Свирепый он был только на вид.
Хотя, если кто приближался со стороны забора к его раю, тут же гавкал. Голосом он напоминал молодого льва.
Папу запрягали в телегу, и он развозил по станции пищу, землю, горшки, и вообще участвовал.
Там ещё был бассейн с золотыми рыбками. Можно опустить в воду руки, и они начинали пробовать, что ты им принес.
Братья мои тут же проворовались – они стащили несколько рыбок. Я проворовался позже. Я стянул кактус Господи! Какие там были цветы: застенчивые розы, наглые гладиолусы, пушистые хризантемы, чопорные лилии, веселые амариллисы, нежные пионы, скромные флоксы, благочестивые крокусы, добрые великаны георгины, умницы примулы, болтуньи петуньи, невозмутимые седумы, честные садовые ромашки, глупые мальвы, коварные вьюнки, чуткие ноготки, отзывчивые фиалки и кактусы.
Эти меня поразили: гигантские шары эхинокактуса, с желтом бархатном кепа цефалия на верхушке и множеством мелких цветочков, опунции, похожие на армаду ощетинившихся лучников, скромняги эхинопсисы и лобивии, изнемогающие от красных, жёлтых, белых цветов, сотни мамиллярий, гамнокалипиумы, пародии, клейстокактусы и прочие.
Я стоял, открыв рот. Я и не догадывался, что такое в природе бывает. Я увидел чудо. Я протянул руку и больно укололся.
Чудо было колючее.
Но я его все равно стащил. Я не мог иначе. Я его должен был в руках держать.
Маленький отросток селеницереуса – принцессы ночи. Если б вы видели его цветок, вы бы меня поняли – это была огромная белая лилия.
Сколько я слез пролил, когда мое воровство обнаружилось. Я раскаивался. А мне говорили так, как и я потом, через много лет сказал своему сыну, ощипавшему мамиллы у мамиллярии: «Как же ты мог! Она же живая!»
Мог. Я очень хотел, чтобы дома, на нашем окне, обращенном на север, когда-нибудь расцвела царица ночи.
Глина и пластилин
С биостанции меня поперли, и мама, неутомимая в своих поисках, направленных на наше непрестанное совершенствование, устроила меня в изобразительную студию.
Я изображал там статуи. То есть я лепил фигурки из глины.
Глина хуже пластилина, а из пластилина я лепил давно.
Десятки ковбоев, оседлав мустангов, сражались у меня с индейцами, вооруженными ножами. Они наносили друг другу ужасные раны, они умирали, произнося монологи, достойные Фенимора Купера. Потом я их чинил, и все повторялось.
Они скакали по горам и долам, их подстерегали горные львы и гориллы, для удобства перенесенные мною из Африки в каньоны Дикого Запада.
Они падали с обрыва.
Их бомбили с самолетов с помощью костяшек домино.
Их бомбили мои братья, с которыми у меня был договор «ты сначала убиваешь этого, а потом я того», и которые нарушали его совершенно вероломно, убивая под шумок гораздо больше дозволенного.
Все всегда заканчивалось нашей общей дракой, куда вмешивалась и бабушка, а потом все топтались, сцепившись в единую массу – в середине была бабушка – и коверкали моих ковбоев, и потом я их снова лепимо слезами напополам.
Ковбоев сменили животные, животных – литературные персонажи – Маниловы и Чацкие.
Поэтому меня и отдали в изобразительную студию, где я пожал железную руку преподавателя – настоящего скульптора – а потом за один присест изваял из глины льва.
Лев отправился в печь на обжиг, а потом и на выставку работ выдающихся детей.
Жаль, что в студию надо было ездить через весь город. Если б она находилась под боком, из меня, в области глины, вырос бы Пазолини.
Балет
А ещё мы поступали на балет. Это мама нас отвела. Меня и Серегу, Валерка был ещё мал.
Нас приняли.
Как потом выяснилось – из-за меня, хотя я не знал ни одного па.
А Серегу взяли за компанию, он очень старался, плясал им «яблочко».
Я вообще ничего не плясал.
Нас раздели, было прохладно спине, попросили пройтись, повернуться.
Мы были в одних трусиках.
Под пристальными взглядами отборочной комиссии я чувствовал себя не очень.
Может, потому мы и забросили это дело, хотя нам передавали, что нас ждут и «что ж вы не ходите».
Дом
Сталинский дом. Мы получили в нем двухкомнатную квартиру, в пятьдесят девятом году переселились и принялись радоваться: высокие потолки, большая прихожая. Переезжали зимой в мокрый снег. Жутко мело.
А дома – дощатые красные полы. Только-только от краски просохли. Батареи маленькие, но тепло, если не дует норд.
Так называли северный ветер. У нас и окно, и балкон выходили на север. Когда он дул, то легко отжимал двери балкона.
Потом отец сделал приспособление для подтягивания этих дверей. А мама ещё подкладывала всякие тряпки, чтобы было хорошо.
Туалет и ванная – раздельно. Кухня. Там холодильник «Саратов». Он простоял тридцать лет, не ломаясь и не выключаясь.
У плиты – бабушка. Она обожала готовить.
Бабушка жарила картошку и макароны – нашу основную еду.
Вода на пятый этаж поднималась слабо. Текла из крана тоненькой струйкой. Мы ведрами носили её с улицы и наливали в ванну.
В ней никто не мылся. В ней хранился неприкосновенный запас воды.
Крышу мы тоже чинили сами.
Вылезали на нее в дождь и прикрывали дырки сорванным шифером.
А на Новый Год – пироги с вареньем и торт «Наполеон» – коржи пропитывались заварным кремом и становились нежными – пальчики оближешь.
А хорошо было пробраться ранним утром первого января в мамину комнату, стянуть там со стола кусочек торта, запихать его в рот, отчего в нем немедленно образовывались потоки сладкой слюны, а потом быстренько назад в свою комнату и под одеяло с головой, чтоб согреться.
Двор
Сначала дом стоял один в степи, рядом обосновались только финские бараки с садами, огородами, длинным общим коридором и кухней, по которой сновали тараканы, а потом вокруг наросли хрущевки.
Во дворе мы играли в догонялки, в лапту, в футбол я хоккей – для чего сами делали коньки из дерева и шарикоподшипников.
Коньки жутко грохотали.
Во дворе я учился драться.
В этом деле имелись свои учителя. С первого же удара выяснилось, что я закрываю глаза.
– Ты чего? Нельзя закрывать!
После этого я не закрывал.
А Серега дрался лучше всех. Он дрался один на один, один на двоих, троих, пятерых и на сколько хочешь. Он говорил, что десять человек очень мешают друг другу и их легче бить.
Чем больше было противкиков, тем отчаяннее он становился.
Из драки его было не вытащить.
В бою он умудрялся достать всех.
А драки у нас были страшные: палками, цепями, камнями, ножами. Улица на улицу, район на район, двор на двор. Просто так.
Серега уже восемнадцатилетним верзилой дрался на Шиховском пляже. Один против толпы с палками. Нападали они довольно организовано. Стремились взять в круг. Он вырвал у одного нападавшего его оружие, и драка приобрела новое качество.
Молотили друг друга более часа.
Серега выстоял. Все тело у него было исхлестано, но на песке в крови остались лежать человек десять, столько же уползло самостоятельно.
Васька
У нас было два кота. Одного – старого, гладкого, черного – мы привезли с собой на новую квартиру.
У него не было какого-то особого имени. Все его звали – Котик.
Другого принес я.
Такого крошечного и пушистого. Мне дали его на автобусной остановке. Там обосновалась будка диспетчеров.
– Мальчик! – позвали меня. – Смотри, какой пушистый!
Я пошел посмотреть и вышел с комочком в ладони.
Если к нему приближали глаза, он зарывался в свою шерсть.
Я прибежал домой.
– Бабушка! – вскричал я. – Смотри, кто у меня есть!
Бабушка посмотрела, проверила где-то, сказала, что это кот, и он у нас остался.
Вечером пришла мама, и мы сгрудились около него на кухне. Он уже поел хлеба с молоком и довольный урчал.
Взглянуть на находку пришел и Котик.
Котик отличался довольно независимым характером, и мы следили за этой встречей с большой тревогой, но он обнюхал малыша, а потом тот запищал и полез под него.
Кот оторопел. Он поднимал лапы – передние и задние – он перешагивал аккуратно, чтоб не наступить, а Васька – так мы его назвали – все к нему лез.
Наконец Кот сдался и лег, Васька забрался к нему на живот и успокоился. Кот его лизнул, мы разошлись.
Эта дрянь – Васька, естественно, – выросла довольно быстро, оказалась жутко игручей и в конец загоняла старика Кота.
Васька подкарауливал его у каждой двери, подстерегал и нападал из засады.
Тот доставал его лапой с уха и прижимал к земле, но только этот маленький негодяй оказывался на свободе, как нападение повторялось.
Бабушка гонялась за ним с веником, чтоб он только не приставал к старику.
Ваську украшал огромный хвост-веер. Это был пушистый сибирский кот.
Через много лет старый Кот упал с балкона, разбился и умер.
Я как чувствовал, что вот сейчас он разбился, вдруг прибежал с кухни на балкон и посмотрел вниз – он там лежал.
Я слетел по лестнице, обежал двор и вылетел на улицу.
Я схватил его на руки, он не дышал, и из пасти текла кровь.
Я плакал так, что кто-то проходивший мимо, сказал, усмехнувшись: «Смотри-ка, над котом!..».
– «А вы, а вы!.. " – только и смог я сказать между душившими меня спазмами.
Мы похоронили Кота в степи. Вырыли могилу и положили сверху камень.
Васька старился медленно. С балкона он падал раз пять. Всякий раз приземлялся удачно.
Шестой раз он упал уже в преклонном возрасте, разбил себе нос и задние ноги.
Он их волок за собой и жутко нуждался в человеческом участии, и поэтому взбирался на кресло, где я сидел, подтягиваясь на передних.
– Ну что же ты, старина, ну иди, поглажу, – говорил я и гладил, гладил калеку кота.
Потом он научился ходить.
Потом умер, забравшись под шкаф.
Книги
Я очень любил читать. Любимое я читал сто и двести раз. Например, Тома Сойера или «Всадник без головы». А потом я разыгрывал все прочитанное на кровати.
У нас была низкая самодельная кровать на панцирной сетке, где одеяло – равнина, а подушка – гора, и сам я полз из последних сил, истерзанный колючками, обезумевший от жара в крови.
Я стонал – меня никто не слышал. Я истекал кровью, и мухи роились надо мной.
Теряя сознание, я доставал револьвер, чтоб прицелится в леопарда, спустить курок и в облегчении затихнуть.
Мама нам читала «Руслана и Людмилу» и «Двенадцать стульев». Нам было лет по десять-двенадцать и мы помирали от смеха над беднягой Паниковским.
Потом, конечно, О. Генри, «Без семьи», Джером К. Джером, Марти Ларни, Диккенс, «Кола Брюньен», старые журналы «Вокруг света», «Белый клык», «Три мушкетера», «Война и мир».
Я замерзал, лежал на поле брани, тонул, шёл по скрипучему снегу.
Братья тоже читали, но я всегда понимал, что я другой, а они – другие. Я от этого сильно страдал. Я хотел быть, как они – я их очень любил.
У меня ничего не получалось.
– Мама! – ябедничали они. – А Сашка опять вместо уроков читает книжки, и ты ему ничего не говоришь!
– А вы учитесь, как он, и я вам тоже ничего не буду говорить.