Она обожала рисовать теорему из нового параграфа, вызывать меня к доске, чтоб я сам придумывал доказательства.
Я придумывал, но лучше меня справлялся Гурген Аванесов. Он выходил и в три секунды все доказывал. Это сходило ему раза три подряд, а потом она догадалась, что он просто учит новый параграф.
Она усадила его на место с позором, а я тогда подумал: здорово, я бы до такого не додумался.
Математичка любила устраивать всякие штуки: походы, ночевки у моря, шашлыки, металлоломы – помню, как мы тащили старую батарею – жутко тяжелая штука, мы сто раз останавливались, тяжело дыша.
Потом она придумала театр. Кукольный. Сцену и кукол мы сделали сами.
Я играл волка в «Семеро козлят».
Оказалось, держать куклу наверху, ходить с ней и говорить – тяжелая работа. Устают руки, голова, пальцы, глотка.
Но тренировка есть тренировка – через две недели мы уже выступали.
Сначала перед своими, а потом нас показали какой-то комиссии.
Мы ездили много раз на всякие смотры. Мы побеждали.
Два состава: основной и запасной.
Я играл в основном. В одно прекрасное воскресенье я ребят подвел: надо ехать на спектакль, а я отправился с отцом рыбачить на дамбу и никому не сказал.
Целый день у меня все валилось из рук, и я кормил свою совесть тем, что они взяли запасного.
А совесть не наедалась и говорила мне, что так не поступают с товарищами. А я вздыхал и надеялся на лучшее.
Зря я надеялся. Меня ждали, искали, прибегали домой, а потом уехали, взяв запасного.
Я до сих пор помню, как у меня горело лицо и уши, когда меня подняли на уроке.
А отец, когда узнал, и вовсе рассвирепел. Он был зол, растерян и опять зол.
Сказал он только: «Так нельзя!»
Я и сам знал, что нельзя – и на душе муторно, там скреблись кошки.
Взятка
Точно так же я себя чувствовал только однажды: когда мне дали взятку.
Учился я здорово, всячески соображал уже в первом классе и потому меня сразу же прикрепили к неуспевающему Юре Немцову.
Следовало приходить к нему и учить с ним математику.
Я учил.
Но Юра оказался непроходим. Он путал все, а ещё он потел и заикался. В перерывах он показывал мне рыбок. У него в ванной комнате вдоль стены, один над другим, стояли аквариумы.
И сотни, тысячи рыбок. Барбусы, неоны, кардиналы, петушки, лялиусы, гурами, макроподы, скалярии.
Их разводил его отец.
Он разводил на продажу. Он спросил меня как там успехи у его сына, и я сказал, что не очень.
Папа Юры переглянулся с мамой и вдруг сказал: «А хочешь рыбок?»
«Рыбок?!» – через час я оказался дома с банкой, в которой плавали кардиналы.
«Откуда?» – спросил отец, и я ему все рассказал. Про Юру, про математику, про то, как меня спросили о Юриной успеваемости, про то, что я ответил.
Папа вскочил, разволновался, позвал маму и остальных: «Идите все! Саше дали взятку!»
Я ничего не понимал: мне же подарили, и потом: что такое взятка?
«Это когда тебе дают что-то, чтоб ты лучше работал?»
Я не понял.
«Сейчас объясню. Ты работаешь честно, но тот, кто даёт, считает, что ты не работаешь честно, а начнешь работать только тогда, когда тебе что-либо дают. Это и называется «взятка».
Из всего сказанного я уразумел только то, что сомневаются в моей честности.
Рыбок мы отдали. Я сказал, что у меня нет условий, и они не приживутся.
Когда я отдавал, у меня горели уши, и мне казалось, что все понимают, что я вру насчет условий, но по-другому сказать я не мог. Я считал, что мне дарили их не для того, чтоб я Юру хвалил.
Я бы его и так похвалил, если б он все понимал.
А потом мне папа сам сделал аквариум. Но это потом.
Дамба
Это на нее мы отправились с отцом и братьями. В тот день, вместо театра. Мы ездили туда время от времени, привозили с нее бычков, и бабушка их жарила. Бычки на сковороде превращались в нечто маленькое и некрасивое.
А в жизни они необыкновенно хороши: темные с пятнами, с синими плавниками. Они клевали на червя. Мы рвали червей на части и насаживали на крючок.
В первый раз следовало сделать над собой усилие, чтоб разорвать живого червя. Рвешь живое на части, и становится не по себе.
– Что ты там возишься? – окликал отец.
– Сейчас! Сейчас! – отвечал ему я.
Следовало насадить так, чтоб острие крючка было не видно, а то бычок не шел.
Он обладал большой головой, чутьем собаки и ртом-кошельком.
За бычками кроме нас охотились морские ужи. Они очень похожи на гадюку, хорошо плавают и ныряют. Схватишь ужа, и он немедленно обгадится, испуская страшную вонь.
Прирученные ужи не гадили, и их можно было носить на шее или подкладывать девочкам в портфель.
Было забавно. Незабываемая встреча девочки и ужа происходила обычно на уроке геометрии.
Ее крик чертил в воздухе прямую, разделяющую урок на две половины: до ужа и после.
Бычков мы удили на затонувших судах – деревянных баркасах, севших на вечную мель у берега. На носу такой посудины глубина составляла примерно два метра, дно чистое и видно как клюют бычки. Такие красивые и сильные, они совершенно менялись, когда умирали. Наверное, поэтому я не слишком любил рыбалку.
Другое дело затонувшие суда – в них масса пробоин и можно заплыть внутрь. Касаться ничего не следовало: рискуешь напороться на ржавый гвоздь, но всякая наша осторожность уничтожалась солнцем, шептавшим на ухо: «Все хорошо!» – что проникало сквозь дыры в палубе, будто освещая своими могучими лучами затонувшие галеры.
Лучи разбивались о воду, и вода волновалась, мечась по сторонам, и старая изношенная шаланда представлялась уже не кораблем, а целой страной, и эта страна жила своей особенной жизнью. Внутри нее протекали течения, бушевали водовороты и вихри.
Иногда она казалось живым существом, она вдыхала – тогда вода внутри прибывала, поднималась и затапливала верхние этажи.
И выдыхала – бурные потоки срывались с места и неслись в только им одним известные проломы.
А ещё изможденное корыто представлялось островом или крепостью на обрывистом берегу. Стоило только лечь на живот и приблизиться к воде, как уже видились волны и скалы, и то как пристает к берегу пиратское судно, и вот уже флибустьеры карабкаются по отвесным кручам и лезут на стены.
А ты их – бах! – получите в лоб – и они кубарем летят в воду.
Это жук-дровосек, чудом здесь оказавшийся, получил от тебя по башке и кувыркнулся в воду.
Через секунду его становится жаль, и ты ищешь прутик, который должен возникнуть у него перед носом, чтоб он смог вскарабкаться на борт.
А ещё от нас доставалось майским жукам и бронзовкам – мученики – их привязывали за лапки, сажали в спичечные коробки.
Обессилевшего жука мы прощали, и он выпускался под честное слово не вредить сельскому хозяйству.
Дамба шла на остров Артем – так его назвали в честь легендарного революционного героя, на что нам, как оказалось, совершенно начхать. Любого героя мы запросто меняли на один день купания и лежания на камнях.
С двух сторон дамбу подпирали валуны. На них во время шторма выбрасывало водоросли, которые моментально высыхали и превращались в сено.
В него можно зарыться. Оно пахло йодом, летом, жарой и свободой. Мы втыкали его в плавки и превращались в папуасов. Мы орали и ныряли со скал. Мы скакали, выли, вопили, ходили колесом, стояли на руках и на голове.
Мы рисовали на щеках и лбу полосы синей глиной. Мы делали копья и кидали их в волны, а потом ныряли.
На глубине было тихо. Где-то там, наверху, виднелась блескучая поверхность воды и солнце. Под водой хорошо. Под водой хотелось жить.
Под водой пропадали страх и ненависть, не мучило одиночество, не терзала печаль.
Я это где-то читал.
Наверное, у Жюль Верна в «Капитане Немо».
Ах, Жюль Верн! Он виноват в том, что когда-нибудь у России появятся самые большие в мире подводные корабли.
Лагерь
Летом мама отправляла нас в лагерь. Слава Богу, не на три смены подряд. Одного моего знакомого отправляли на три, и на всю жизнь он остался заикой.
Это лагерь принадлежал все той же киностудии «Азербайджанфильм» – забор, песок, беседки для разучивания песен, песни: «Хотят ли русские войны – спросите вы у сатаны», и ещё что-то подобное.
Я-то ещё мог сделать над собой усилие и выучить куплет. А братья долго морочили всем голову, заявляя, что они «плехо говорьят по-русски».
Там на завтрак давали остывшую манную кашу. Я честно пытался её протолкнуть вовнутрь, преодолевая рвотные позывы. Там ещё с утра предоставляли возможность съесть масло, хлеб и чай, пахнущий хозяйственным мылом.
Отхожее место с выгребной ямой, а утром – построение на физзарядку.
Еще линейка и мытье ног на ночь, поскольку все ходили босиком.
Два раза в день водили на пляж – гуськом и с песнями. Там купание по свистку.
Плавать можно только по пояс – стояло оцепление из вожатых. Пять минут – и бегом из воды.
Господи, как мы страдали. Мы – воспитанные, как беспризорные выдры.
Братья во время мёртвого часа линяли через забор и пару часов жили жизнью Геккельбери Фина.
Они всем казались маленькими ангелочками и на них обращали мало внимания.
За мной следили больше.
Многие в лагере тут же поплатились за то, что они считали Серегу с Валеркой чересчур слабыми.
Как-то ко мне вдруг пристал какой-то парень. Он изводил меня тем, что при девочках пытался меня шпынять.
Я стеснялся прекрасного пола – он, то есть пол, был в одних трусиках и его стройные ноги лишали меня значительной части моего огромного мужества.
Братья возникли в самых разгар издевательств. Серега с полоборота понял в чем суть и плюнул ему в волосы ворованной шоколадной конфетой. Потом он тщательно её раздавил и радостно сказал: «До вечера так ходи!» – и чудо! – парень с готовностью кивнул.
У меня не хватило слов.
А потом мои дражайшие братья оказались замешаны в снимании трусов на спор с легковерных пионеров и в катании на матрасах, сложенных горкой на складе, куда они проникали через плохо закрытую дверь.
Матрасы складывались один на другой и по ним можно было кубарем скатываться.
И ещё они лазили на громадное инжирное дерево. Считалось, что инжир вызывает понос.
Они жрали его тоннами, пытаясь его у себя вызвать.
Потом они объели весь тутовник лучше, чем тля. Потом залезли на соседнюю бахчу.
Как-то на линейке вывели перед строем нашего златокудрого Валерку, похожего на беременного амура: это у него за пазухой лежала большая добыча – зелёный виноград.
Его долго стыдили, потом задрали ему майку, и оттуда посыпалось, как в солододавильне.
«Больше так не делай!» – сказали ему.
«Хорошо!» – сказал он и через двадцать минут полез на бахчу.
Вечером в старших группах организовывались танцы под аккордеон. Девочки жались к пионервожатым, мы сидели на лавочках. Мои братики уже поймали некоторое количество медведок и теперь решали, когда и как их запускать к девочкам – те спали отдельно.
Медведки махали своими страшными лапами, пытаясь освободиться. Братья уговаривали их потерпеть.
Они норовили выскрести им ладошки, и потому их сажали в полотняные мешки для хранения фруктов, привезенных родителями.
Фрукты исчезали почти сразу – вот на их место и сажали медведок.
Девочки нас не разочаровали. Небольшую тренировку бедлама мы провели прямо на танцах, подбросив самую нетерпеливую медведку вверх.
Крик старшей пионервожатой явился слабым подобием того истерического вопля, который перед сном исторгли девочки.
Серега улыбнулся и ночью ещё вымазал всех зубной пастой.
Рыбки
Первая наша рыбка была золотой. Мы её поймали в пожарном бассейне киностудии. Там их видимо-невидимо. Одна зазевалась, и её зачерпнули ведром.
Ее пустили в тазик, и она нарезала в нем круги, совершенно не утомляясь.
Потом папа принес аквариум, и её запустили туда.
Мы накупили много рыбок: озорных гуппи, нетерпеливых меченосцев, неутомимых барбусов, неторопливых петушков, любопытных гурами, злых макроподов и умных цихлид.
В новом аквариуме рыбки резвились, но время от времени их надо кормить, и начались мои походы за дафниями.
В степи, рядом с нефтеперегонными заводами, разливалось множество всяких луж и озер. Некоторые из них отличались достаточной глубиной. Там и водились дафнии – водяные блохи. Их-то я и ловил сачком и пускал в банку.
Дома я промывал добычу под струей воды и запускал в аквариум. Рыбы хватали их, как сумасшедшие.
Зимой можно было кормить сухим кормом.
Когда я менял им воду, рыбки радовались, и это было видно – вся семья собиралась посмотреть.
Они росли. Гуппи и меченосцы даже рожали живьем, а задумчивые цихлиды пожирали их неразумное потомство.
Петушки искали противников по всему аквариуму и, найдя, устраивали турнирные бои. Они раздували жабры и плавники, и ещё раскрашивались в синие и фиолетовые цвета.
Они обожали зеркало.
Я ставил зеркало вплотную к стеклу, и они видели в нем своего противника. В этом случае с петушками случался припадок бешенства. В ярости они кидались на стекло и долбали своего врага. Барбусы тоже были недовольны чужой стаей, идущей на таран, и сворачивали только тогда, когда всем становилось ясно, что чужаки не боятся столкновения в лоб.
Гурами ощупали противника усами, макроподы ткнулись в него мордами, а цихлиды подошли, все поняли и отошли.
Однажды один из гурами выпрыгнул из аквариума. Он пролежал несколько часов и высох, как вобла.
Я наткнулся на него совершенно случайно, схватил и бросил в банку с водой просто так, инстинктивно, из желания чем-то помочь.
Как же я удивился, когда через полчаса нашел его абсолютно здоровым.
Оказывается, гурами и все остальные лабиринтовые рыбы – те самые, что время от времени хватают с поверхности немного воздуха, могут в какие-то моменты обходиться без воды.
Они высыхают, но стоит только им попасть в воду – оживают безо всякого для себя вреда.
А макроподы у меня метали икру. Летом в трехлитровой банке. Самец построил гнездо из пузырьков, скрепленных собственной слюной, а потом долго ухаживал за самкой.
При этом он не забывал раскрашиваться в праздничные цвета и усиленно питаться: дафнии, мухи, комары и дождевые черви, падающие сверху, были обречены.
И ещё он нападал на все, что, по его мнению, угрожало гнезду: на сачок, на палец.
Я перезнакомился со всеми ловцами дафний. Они ловили их огромными сачками, а потом сушили на солнце, намазывая на марлевые полотнища, которые, как плакаты, развивались на двух палках, воткнутых в песок.