Это в лучшем случае. А в худшем – смех вокруг и позор.
На этом заброшенном пирсе росла трава. Она лезла сквозь трещины бетона, а булыжника в густых зарослях лопухов даже не было видно. У пирса борт к борту стояло несколько деревянных речных барж, маленький поселочек речников. На баржах жили шкиперы, матерые мужички, и их жены-матросы. Детишки же, которых было немало, естественно, не входили в штатное расписание. Кроме того, на баржах были козы и домашняя птица – куры и петухи.
Утром Кянукук просыпался от петушиного крика, словно в деревне. Сквозь сон он улыбался, смотрел на храпящего соседа, на стол с остатками ужина, на серый глаз иллюминатора, ощущая мерную нежную качку, думал: «Петух на пне, петухи на воде». Потом переворачивался на другой бок и снова засыпал до поздних петухов. Спать можно было сколько угодно.
Речники осели здесь еще в начале навигации. Тогда, пользуясь тихой погодой, буксиры привели сюда из устья Невы караван деревянных барж с углем. Потом все время метеосводки были неспокойные, залив шалил, и баржи прохлаждались в порту на отстое.
Речникам было здесь совсем неплохо. Жены-матросы ходили по магазинам, покупали вещи и даже мебель. Кое-кто завел себе на пирсе маленькие огородики, выворотил булыжник, взрыхлил землю и посадил репчатый лук и редис.
От баржи к барже тянулись доски-трапы, от рубки к рубке – веревки с бельем. Кричали дети, кудахтали куры, судачили хозяйки. Шла тихая деревенская жизнь. По вечерам на баржах играли радиоприемники и светились телевизоры.
От последней баржи мостик был перекинут на настоящий морской железный лихтер финской постройки. Лихтер нуждался в ремонте, а пока его приспособили вроде бы под общежитие для плавсостава. Здесь-то и жил Кянукук. Знакомец его, матрос, помог устроиться на лихтер сторожем, на оклад 35 рэ.
Была у Кянукука койка с одеялом и бельем, жилось привольно. Питали его речники: он был им полезен – чинил приемники и телевизоры, помогал по хозяйству, следил за детьми. По вечерам приходили жильцы, трое морячков-рыбачков, в том числе и его знакомец. Они ждали прихода в порт рыболовецкой базы «Петропавловск», чтобы зачислиться в ее экипаж и вновь уйти в седой Атлантический океан.
Они приносили консервы «Ряпушка», плавленые сырки, пиво, иной раз и «чекушки». Парни были здоровые, дружные, любили поболтать о бабах, о рыбе, о распроклятом океане, без которого, оказывается, жизнь им была немила.
Кянукук пел им песни: «В Кейптаунском порту», «У юнги Биля стиснутые зубы», «К нам в гавань заходили корабли». Удивительное дело, Кянукук даже не поверил в то, что они, моряки, не слышали до него этих морских песен. Он записывал им слова, каждому по экземпляру.
Как-то знакомец его сказал:
– Витька, вались с нами на «Петропавловск». Очень просто артельщиком можно оформить.
Двое других бурно поддержали его «рацпредложение».
С этого дня Кянукук стал ждать прихода плавбазы. Он вглядывался в белесый горизонт и ждал так, как ждут вообще прихода кораблей, примерно как Ассоль.
Однажды метрах в двадцати от лихтера прошел большой катер, на носу которого копошился пестрый народ и была установлена кинокамера. Там были все знакомые: режиссер Павлик, Кольчугин, второй оператор Рапирский, администратор Нема, Андрей Потанин, а на корме сидела Таня, лицо ее белело под капюшоном.
Кянукук спрятался за вентиляционную трубу, смотрел оттуда на Таню и думал: «Подлая девчонка, спуталась с Олегом. Нет, Валя тебе этого не простит. И я бы тебе этого не простил, если бы был твоим мужем. Моряки такого не прощают. Моряки знают, как поступать с такими девчонками. Эх, женщины, женщины!.. „Вернулся Биль из Северной Канады“...»
На катере шла подготовительная возня, люди махали руками, что-то кричали.
«И главное, что обидно, ведь никто из них и не вспомнит обо мне, а ведь были друзьями. Ну ладно! Надо быть крепким, надо сжать челюсти, как сжимает их иногда Валя Марвич».
По верху трека медленно ехал велосипедист. Велосипед его еле-еле жужжал. Медленно-медленно поднимал велосипедист колени, медленно вращались спицы. Он двигался, как лунатик, на легких своих кругах, но зорко смотрел вниз.
И вдруг сорвался, не выдержал, бешено замелькали загорелые колени, а спицы слились в сплошные круги, словно пропеллеры вентиляторов. У велосипедиста оказались слабые нервы, но он все равно выиграл заезд. Ноги у него были сильные.
По городу медленно ехал грузовик с откинутыми бортами и с траурными полосами на них. На грузовике стоял гроб. В нем лежал Соломон Берович, чистильщик сапог. Перед грузовиком выступали пятеро юношей с медными трубами. За гробом, склонив головы, шли знакомые и родственники, и среди них сын Соломона Беровича, военный инженер, майор, прилетевший с Дальнего Востока.
Лицо Соломона Беровича было величественным, спокойным и в то же время грозным. Трудно было представить, что в гробу лежит хилое, маленькое тело.
Кянукук встретил эту процессию неожиданно для себя. По детской привычке он скрестил два пальца, чтобы горе не задело, но, увидев, что везут его доброго знакомого, присоединился к процессии и проводил Соломона Беровича в последний путь.
Пели траурные трубы, бухал барабан. Майор поднимал лицо к небу, его очки блестели.
На площади перед крепостью, где больше всего любят гулять туристы, можно сфотографироваться. Даешь сорок копеек и встаешь перед коричневым ящиком на треноге. С объектива снимают черный колпачок – и готово, ты уже запечатлен. Карточки завтра, можно оставить адрес – пришлют. А если хорошо получишься, твою карточку в целях рекламы выставят на общий стенд, и ты окажешься в компании множества незнакомых людей, в основном моряков.
Художник прошел по боковой аллее. Летел его плащ, летели волосы, и только крепко была прижата к телу кожаная папка с бумагами.
Он вышел из сквера и пошел по голой улочке, по стертым плитам вдоль белой монастырской стены. Огромная сплошная стена, без единого окна; высокий художник казался маленьким под этой стеной – тонкая черная черточка.
Кянукук оглянулся, посмотрел, как идет художник, ему показалось, что художник не идет, не движется сам по себе, а просто каждое мгновение оказывается в другом месте.
Два голубя, трепеща крыльями, повисли над его коленями. Красные лапки их, сморщенные и согнутые, были неприятны. Они сели к нему на колени и вцепились лапками в ткань брюк.
Художник подошел к огромной дубовой двери и толкнул ее ногой. В огромной этой двери отворилась маленькая дверца, художник шагнул в черноту, дверца захлопнулась за ним.
Кянукук согнал голубей, встал и вышел из сквера. Он сразу оказался на людной торговой улице, на которой, несмотря на ветер, жизнь кипела.
Снова померк солнечный свет. Начался дождь. На город со стороны залива быстро неслись все новые и новые тучи. Кянукук поднял воротник пиджачка и побежал вниз по улице.
Он заскочил в телефонную будку и набрал номер Лилиан.
– Виктор, вы причиняете мне горе, – сказала Лилиан. – Куда вы пропали? Я все время думаю о вас.
– Лилиан, – сказал он, – мужчина должен самостоятельно идти по жизни, смело чеканя шаг.
– Ах, оставьте эти бредни, – нежно прошептала она, – дочь соскучилась по вас, а я...
– Я уезжаю, – перебил он.
– Куда?! – вырвался у нее панический крик.
– Я уезжаю в Среднюю Азию, мы будем искать там нефть. Спасибо за все, Лилиан.
Он толкнул дверь закусочной, в тамбуре отогнул воротник, расчесал на пробор мокрые волосы и вошел в зал. В зале было людно. Старенькая уборщица в синем халате бродила среди мужчин и посыпала мокрый пол опилками. Дождь стекал по темным окнам, а здесь был электрический свет, пар из окошка раздачи, таинственные табло автоматов: «Пиво», «Соки», «Кофе», «Бутерброды». Здесь он встретил матроса, с которым вместе грузил цемент на товарной станции.
5
Сезон давно уже был на исходе, но тут вдруг выдалось несколько жарких ясных дней, и последние гуляки устремились на пляжи, на водные станции, в леса.
Для Тани это был прощальный день: съемки закончились, почти все разъехались, в городе оставалась еще только маленькая группа операторов по комбинированным съемкам да кое-кто из администрации. И Таня завтра должна была лететь в Москву.
Солнце уже клонилось к закату. Оно висело в виде красного шара над ясным и бодрым морем, обещая назавтра ветер и еще более резвые, чем сегодня, волны.
Таня в купальном костюме сидела на мостках яхт-клуба, свесив ноги. Она разглядывала свои руки. Все же она загорела за лето довольно сильно. Конечно, это не южный загар. У южного загара совсем другой оттенок, южный – йодного цвета, здесь же загар красноватый, нестойкий, но все-таки...
За спиной у нее раздавался стук шарика и короткие яростные возгласы. Эдуард и Миша сражались в пинг-понг. Эдуард накатывал, Миша подрезал. Рядом с Таней сидел Кянукук, высохший, как индус. Он обхватил ноги руками, положил подбородок на колени и мечтательно смотрел в море. Кто знает, что он видел в этот момент, должно быть, разные романтические образы: Фрэзи Грант, Ассоль и так далее. Верхняя губа его неприятно шевелилась.
– Мечтаешь, Витя? – спросила она.
– Лето кончается, – вздохнул он. – Жалко.
Она повернулась и положила ему локоть на плечо. Он вздрогнул, словно от тока, и сжался.
– Ты продолжаешь переписываться с Марвичем? – спросила она.
– Да. Только что получил. Он собирается уезжать куда-то в Сибирь.
Таня посмотрела в море. Катер уже появился из-за мыска. Он тащил за собой бурун, а еще дальше за катером летела смуглая фигурка – это был Олег.
– А тебе он не сообщил об отъезде? – спросил Кянукук.
– С какой стати? – Таня дернула плечиком.
– Ну, как же... – пробормотал он. – Ведь вы все-таки...
На спине его под Таниным локтем дрожали мышцы. Она сняла руку и встала.
– Ах, во-от как, – протянула она. – Ты тоже посвящен в наши тайны. Ну, это все в прошлом.
– Ты завтра уезжаешь? – спросил Кянукук, глядя на нее снизу.
– Да.
Она смотрела на катер.
– Я тоже, наверное, скоро уеду, – сказал он.
– Ну, что ты там еще придумал?
– Должно быть, уйду в Атлантику, на плавбазу.
– Бездарно, – сказала она. – Раньше у тебя лучше получалось.
Уже был виден летящий в пене Олег, концы его лыж, мускулы, напряженные до предела, закинутая в счастливом хохоте голова.
Подошли Эдуард и Миша.
– Сделал я Мишу, – похвалился Эдуард.
– Просто я отрабатывал защиту, – отбрил Миша.
– Прыгнули? – предложила Таня.
И они втроем прыгнули. Кянукук остался сидеть на мостках. Он видел, как они ушли в глубину и как потом пошли вверх, как колебались в воде их тела, как вынырнули на поверхность головы. Всегда, когда он видел ныряльщиков, его охватывали зависть и уныние – он не умел плавать.
– Прыгай, Кяну! – крикнул Эдуард.
Он помотал головой:
– Не хочется. Горло болит.
– Да он плавать не умеет! – засмеялась Таня.
Она схватилась за поручни железной лесенки и наполовину вылезла из воды.
В треске мотора, в шорохе, в свисте, в потоках воды, в брызгах налетел бронзовый бог Олег. Таня подняла руку, приветствуя его.
Мало что изменилось у них с того дня. Таня сама не понимала, что сдерживает ее. Она ругала себя дурой, мещанкой, кляксой; так и юность пройдет, и нечего будет вспомнить. Какая она актриса, она обыкновенная курочка-ряба. Тоски по Марвичу давно уже нет, убеждала она себя, все это дело прошлое и ненужное, и она ему не нужна, уж он-то небось развлекается, как хочет... Она любовалась Олегом каждую минуту: вот тот самый парень, который нужен ей сейчас, в Москве она придет с ним в ресторан ВТО, и все буду глядеть на них и шептаться: он юноша, герой, муж, разбойник и защитник – то, что надо. Но что-то останавливало ее, что-то в Олеге настораживало, отталкивало, и она, сама того не замечая, начинала с невинным видом язвить, вышучивать его. Олег в такие минуты совсем выходил из себя, страдала его честь. Он становился жалок, когда при Мише и Эдуарде начинал разыгрывать из себя ее властелина, победителя. Она не мешала ему этого делать, понимая, что значит для него авторитет у этих людей. Вот это еще очень смешило ее.
Недавно он пришел и с небрежной улыбкой сказал:
– Старуха, я сообразил, что именно такая женщина, как ты, нужна белому человеку.
– Что это значит?
– Хочешь, я женюсь на тебе?
Она вспомнила Марвича, усмехнулась и медленно проговорила:
– Они прожили вместе сто лет и умерли в один день. Такая программа, да?
– Ну, зачем же так?! – вскричал он. – Просто поженимся, и все. Свадьба там и прочие мероприятия. Батя купит нам однокомнатную квартиру в кооперативе. Представляешь, как мы будем жить? Свобода и любовь!
– Представляю.
Иногда они говорили «на серьезные темы».
– Я многого добьюсь, вот увидишь, – говорил он.
– Кулаками? – спрашивала она.
– Ну нет. Посмотрела бы ты мою зачетную книжку – только высшие баллы.
– Ах ты, мой отличник!
– Не смейся, мне это нужно. Понимаешь, батя мой – шишка на ровном месте, и поэтому я живу так, как другие не могут. Но в нашем обществе посты не передаются по наследству, и знания свои батя не может мне завещать. Поэтому надо самому соображать, как вырваться на орбиту. Батя мне передал кое что – свою силу и хватку, вот что. Я ведь наблюдаю за ним.
Ей становилось неприятно, страшно, но она гнала от себя страх.
– Ты еще мальчик, Олег.
– Нет!
– Ты просто красивый мальчик.
– Нет, нет, ты ошибаешься!
...Все они вылезли на мостки и заплясали на них, радостные от молодости, от легкости и силы. Брызги слетали с них, и Кянукук стал мокрым. Он тоже плясал.
Миша включил приемник, нашел какую-то музыку и сообщил, что это новый танец «босса-нова». Миша всегда был в курсе всех новинок. Он показал, как танцуют «босса-нову», и все сразу усвоили эти нехитрые па. Эдуард пригласил Таню, а Олег пригласил Кянукука. Две парочки стали отплясывать на мостках, Миша хлопал в ладоши.
Потом они пошли обедать. Решено было веселиться остаток дня, весь вечер и всю ночь до утра, прямо до Таниного самолета.
За обедом на открытой террасе кафе они взяли коньяку, захмелели, ели много и вкусно, шумно разговаривали.
Солнце краешком уже задело воду. От горизонта прямо в кафе катились красные волны. За стеклом был виден саксофонист в темных очках. Он задумчиво выводил какую-то неслышную здесь мелодию.
Они сидели за столом, поднимали рюмки, подмигивали друг другу.
– На Гавайских островах любимый спорт – плаванье по волнам на доске. Безумно сложная штука, – говорил Олег.
– Я помню, был на соревнованиях во Львове. Так вот, выдали нам талоны на питание, а мы с Гошей Масловым... – рассказывал Эдуард.
– Таня, у тебя в Москве много подруг? – спросил Миша.
– Наш режиссер тиран, невозможный тип, – жаловалась Таня.
– Конечно, доска не простая, специальной выработки, стоит тысячу долларов.
– А Кольчугин – это просто террорист.
– А Гошка Маслов – страшный заводила.
– У меня есть идея в зимние каникулы снять хату под Ленинградом.
– Главное, не упасть и стараться держаться на гребне волны.
– Так мне все надоело, а еще павильоны, озвучивание, ужас!
– У них там плешка возле памятника Мицкевичу.
– К Новому году, думаю, у нас будет мотор.
– Важно не потерять доску. Это позор для спортсмена.
– Вчера опять звонили из Ленинграда.
– А они, понимаешь, любительницы кофе с коньяком.
– Вы видели новую модель «Москвича»?
– Эта традиция идет еще от древних гавайцев.
– Крутят тебя, как куклу, перед камерой.
– Ну, ясное дело, он ей делает «ерша».
– Отличная отделка. Корпус типа «фургон».
– Как вы думаете, смог бы я проплыть на доске? – спросил Олег.