Вадим Раскладушкин на каждом посту убедительно объяснял цель своего прихода и продвигался все глубже. Наконец он оказался в последнем, широком и светлом, коридоре, ведущем прямо к заветным дверям. Четыре последних спецчеловека вышли из стен с короткими бронебойными автоматами израильского производства, готовясь прихлопнуть его, как муху. Впрочем, он и им объяснил цель визита.
Тут появилась самая уж распоследняя надёжа, начальник личной охраны Генерального секретаря генерал-полковник Степанов, хромал, задыхался, с нечищеным пистолетом за пазухой. Что здесь происходит? Почему электроника провалилась? Эх, наверняка ЦРУ наслало на нас свой самолет-невидимку. Не дожить мне до пенсии. Отборные спецмолодцы, однако, улыбались: нет базы для паники, товарищ генерал-полковник, тут просто Вадим Раскладушкин на Политбюро идет, у него причина очень уважительная...
...Никогда эта дверь прежде не скрипела, а тут чуть пискнула. Члены Политбюро, кандидаты в члены, секретари и помощники, всего народу примерно полста, разом к дверям тут обернулись. Вошел скромный и милейший, одетый в стиле «ретро» – кардиган в оксфордскую клетку, брюки-гольф. Сел в углу, сделал жест – продолжайте, продолжайте, товарищи!
Брежнев смотрел на него с опаской. Хоть и был незваный гость явно лучше татарина, а все-таки походил на иностранца, а этой братии генсек никогда не понимал и смущался. Товарищ у нас тут по какому вопросу, скосил Брежнев глазное яблоко в сторону помощников. Те, потрясенные, молчали. Брежнев похолодел: мама родная, неужто по всей повестке?
– Не волнуйтесь, Леонид Ильич, я только лишь по вопросу «Скажи изюм!», – сказал Вадим Раскладушкин.
Генсек величаво зачмокал. Изюм? Что там у нас с изюмом? На удивление всему составу Политбюро, даже в этот ошеломляющий момент вождь притворился неплохо. Если бы знали товарищи, с каким трудом это ему давалось! Внутренне он трепыхался, тонул, выныривал и снова тонул. Неужели не обмануть Вадима? Хрущева обманул. Дубчека обманул. Картера поцелуем усыпил, даже Андропова ведь в конечном счете запутал... Какой такой узум, что-то не припомню...
– Не нужно врать, Леонид Ильич, – сказал Раскладушкин и подошел вплотную к главному столу государства. По композиции это напомнило присутствующим захват кабинета министров в октябре 1917 года, но в отличие от Антонова-Овсеенко нынешний визитер был вооружен не «маузером», а улыбкой.
Брежнев застонал. Внутренняя борьба корежила черты его лица. Зрелище было – врагу не пожелаешь! Да ведь дело-то идеологическое, товарищ Раскладушкин, стонал генсек. Не может партия пойти на компромисс в идеологическом вопросе. Войдите в наше положение. Ведь счастья человечеству хотим...
– А от жестокостей нужно воздерживаться. – Вадим Раскладушкин стал обходить огромный стол, мягкими прикосновениями ободряя присутствующих к воздержанию. Затем он остановился возле секретаря ЦК товарища Тяжелых, заглянул тому в глаза и добавил: – Это ко всем относится.
По большевикам прошло рыданье. Раскрыта была самая крайняя тайна партии – истинная власть. Ведь именно товарищ Тяжелых с его старушечьим мордальончиком, а вовсе не генсеки Маленков, Хрущев, Брежнев и Андропов, произносил магическую фразу «есть мнение» в послесталинском ЦК.
– Есть мнение, – заговорил товарищ Тяжелых под взглядом Вадима Раскладушкина. – Закрыть дело фотоальбома «Скажи изюм!». Поставить перед очередной сессией Верховного Совета вопрос об отделении искусства от государства. Пока все.
Брежнев, как всегда, на полсекунды опередил Андропова. Я «за!». Генерал-полковник Степанов вкатил в залу тележку с фруктовым мороженым. Как всегда, при зрелище поднятых рук у старика навернулась слеза умиления.
VI
Славянская чувствительность – неисправимая штука, сказал кто-то, склонный к обобщениям. И он прав, думал Огородников, стоя на пороге часовни Святого Николая, бывшего склада Общества Содействия Армии, Авиации и Флоту, что на станции «Фрезеровщики» Киевской ж. д. Славянская чувствительность неискоренима, особенно если к ней примешивается североевропейский позитив или еще что-нибудь, впрочем, любое...
Замок упал сам по себе, и ржавая дверь открылась, не дожидаясь приглашений. Теперь перед Огородниковым под ярчайшими солнечными лучами лежала российская юдоль. Чудо из чудес – в конце проулка жалкий заборчик согнулся под тяжестью разбухшей во влажную пору сирени. Русский и, как всегда, негативный сентимент одолевал исплакавшегося Огородникова, но в то же время где-то поблизости саксофон Стена Гетца исполнял пьесу «Старый Стокгольм», что при всей необязательности все-таки соединяло русский негатив с западным позитивом.
В конце проулка, в проеме между кабельной катушкой и опорой высоковольтной линии, появилась тоненькая фигурка. Она остановилась на мгновение, покачнулась, теряя равновесие, ухватилась за опору. Надо ей помочь, думал Огородников, но не мог двинуться навстречу. Настя тяжело пошла дальше. Она явно еще не научилась оперировать костылями. Культя ампутированной левой ноги, обтянутая ярко-синей штаниной, нелепо болталась, как бы пытаясь участвовать в процессе ходьбы. Он все стоял, не двигаясь, а она приближалась. Лицо ее то опускалось в поисках безопасной почвы и тогда искажалось страданием, то поднималось в сторону мужа и тогда заливалось радостью. Наконец руки их соединились. Ах, Огоша!
Они вошли под своды оскверненной ДОСААФом часовни и с детской радостью и жадностью предались любовным утехам на заднем диване лимузина «Паккард» выпуска 1936 года. Конечно, жаль твою левую, Настя, сказал он, я так ведь любил класть ее на свое правое плечо. Какой ты похабник и грешник, мой милый, сказала она. А ты, спросил он, разве не грешница? Признайся теперь, сколько раз мне изменяла? Она подсчитала. Не больше пяти. За последний год? Она кивнула. А раньше-то совсем не изменяла. Они забыли закрыть дверь, и в часовню время от времени заглядывали какие-то животные: то волк, то лиса, то олень... Известно ли тебе, что произошло с Древесным? – спросила она и тут же сообщила: весь искалечен, но улетел в Бразилию. От таких возможностей, говорит, не отказываются.
Он посмотрел на часы. Нам пора на Красную площадь. Такси сейчас не поймаешь. Я понесу тебя на руках, любимая девушка.
VII
Сбор населения Советского Союза на Красной площади начался ровно в полдень. Весна в разгаре. Благоухают голубые ели вдоль крепостной стены. Венки, возложенные к усыпальницам героев, благоухают еще пуще. Словом, неприятный запашок на площади почти не ощущается.
Народы подходили миллионами и поодиночке. Скептики, конечно, сомневались – хватит ли всем места. Оказалось – более чем достаточно. На уступах Мавзолея, например, без всякой давки разместилось население Советской Прибалтики. Молдавия вкупе с Каракалпакией облюбовали палисадник вокруг памятника Минину и Пожарскому.
Так размещались, втекая на площадь. Настроение было, ну не то чтобы праздничное, но и не сволочное. Никто никому не грубил. Не было никаких криков восторга или воплей раскаяния. Не для этого собрались, в конце концов. Впрочем, как говорится, нет правил без исключения. На Лобном месте билось в муках совести одинокое тело пилота-перехватчика, сбившего своей зверской ракетой международный пассажирский самолет. Разумеется, никто не собирался его казнить, но и на помощь, надо признаться, никто не спешил. Попросту, мало кто обращал внимание, потому что товарищ «выступал не по делу».
Продолжали стекаться. Корпус гэбэ в этот день ни за кем не следил. Все его миллионы стеклись на площадь в числе других и попросту расположились. Это вовсе не значит, что жизнь в Стране Советов прекратилась. Население даже не заметило перерыва в работе своих любимых органов и «желез», ибо весь этот всенародный сбор был всего лишь мгновенной задержкой дыхания. То же самое относится и к другим важным гос– и идеоинституциям страны.
Упомянутое уже Политбюро, конечно, оказалось тут всего лишь пригоршней капель в человеческом море. Вторая по численности, после гэбэ, структура, именуемая армией, явилась в походных порядках, но на площади разобралась по человеческим габаритам. Министерства, ведомства, плюгавый комсомол, все дети заводов и пашен, заключенные концлагерей и тюрем, паразиты пропаганды и агитации, деятели науки, литературы и искусства... Все промелькнули перед нами, все побывали тут, однако держава, повторяем, не пострадала, потому что сбор этот в масштабах истории был подобен просто мгновенному перехвату дыхания. Подобные перехваты, между прочим, нередко применяются в йоговской практике, они – пользительны и способствуют лучшему всасыванию кислорода слежавшимися и огрубелыми альвеолами.
При полном, тотальном двухсотсемидесятимиллионном стечении неловко как-то говорить о незначительных группах, однако весь характер этого сборища был таков, что люди не сливались в безликую массу, а, напротив, каждый довольно четко выделялся, и потому вовсе не зазорно будет здесь указать, что присутствовал весь советский дипкорпус, прибывший из-за рубежа, все загранкомандировочные, включая покорителей Афганистана, экипажи плавающих территорий, то есть кораблей. Национально активная эмиграция тоже присутствовала. Под занавес из своего узилища, столь отвратного самой сути его имени, пришел главный ссыльный страны.
Нечего и говорить, странноватым героям этого романа тоже нашлось место среди населения Советского Союза на Красной площади города-героя. Чудесным образом избежав своей непривлекательной судьбы, они к последней странице будто бы забыли о всех предшествующих. Забыты страхи и амбиции, угрызения совести и воспарения духа. Вместе со всеми они готовятся к мгновенному и серьезному акту. Читатель может по своему желанию либо вычесть их, либо приплюсовать к данным последней переписи населения.
В определенный час произошел сигнал сродни одиночному удару колокола. На крыше Исторического музея, между двумя башнями, появилась фигура Вадима Раскладушкина. Она была видна всем. Весело махнув собравшимся рукою, он установил фотоаппарат на треноге и обратился к площади со звучной просьбой:
– Скажите изюм!
Население Советского Союза просто и охотно пошло ему навстречу. Вспыхнул магний. Поднялся дым. Вот и все.
Сняв свитер через голову, он ощутил блаженное освобождение и блаженное, с шорохом, шелковистое за спиной разворачивание.
Ноябрь 80 – декабрь 83Анн-Арбор,Санта-Моника, Шугарбуш-Вэлли,Вашингтон Ди-Си