Я кратко пожаловался на судьбу.
— Плохи дела, Генри. Я даже не подозревал, что ты в таком положении. Почему не дал мне знать? Со мной всегда можно связаться. — Он обнял меня за плечи. — Как ты смотришь на то, чтобы пойти куда-нибудь выпить? Может, я смогу что-нибудь для тебя сделать.
Я попытался объяснить, что помочь мне невозможно.
— Только время зря потратишь, — сказал я.
— Ладно, отдохни, — отмахнулся Тони. — Я же знаю тебя как облупленного. Да будет тебе известно, что я всегда восхищался тобой, старина, и даже завидовал. У каждого бывают в жизни темные полосы. Здесь рядом есть уютное местечко. Зайдем туда — перекусим и выпьем.
«Уютное местечко» оказалось баром (с улицы его не заметить!), где моего друга хорошо знали и выделяли среди прочих клиентов. Он меня представил даже чистильщику обуви.
— Мой школьный дружок, — говорил он. — Настоящий писатель, ей-богу! Нет, вы видали такое?
Мне он сунул в руку бокал с шампанским.
— Пей вот это! Джо, сделай нам пару сандвичей с ростбифом… да не жалей соуса… и лука. Ты как любишь, Генри? Черт, ты даже представить себе не можешь, до чего я рад нашей встрече! Я часто вспоминал о тебе: как он там, что поделывает? Может, смотался в Европу? А ты, оказывается, тут, под самым носом. Вот смешно!
Дальше все продолжалось в том же духе. Тони просто цвел, он заказывал напитки, покупал сигары, интересовался результатом последних скачек, приветствовал новых гостей, тут же представлял меня им, занимал наличные у бармена, делал телефонные звонки и тому подобное. Динамо-машина — да и только! С первого взгляда ясно: парень что надо! Для каждого найдет доброе слово — радость жизни и доброжелательность так и переполняли его.
Наконец, обняв одной рукой меня за плечи, а другой облокотившись на стойку, он заговорил, понизив голос:
— А теперь, Генри, поговорим о деле. У меня сейчас непыльная работенка. Если хочешь, могу и тебе что-нибудь подыскать. Ничего особенного, но какое-то время продержаться сможешь. Пока не подыщешь получше. Что ты на это скажешь?
— Замечательно, — ответил я. — А что за работа?
Оказалось, в Управлении парками, где Тони работал секретарем Главного инспектора. Это означает, пояснил Тони, что он занимается всей черновой работой, а начальник снимает сливки. Такая вот вещь — политика, добавил он. Грязное дело. Все время кто-нибудь норовит всадить нож в спину.
— Не надейся, что приступишь к работе завтра или послезавтра, — прибавил Тони. — Тут надо соблюдать правила игры. Но я сегодня же занесу твое имя в нужные списки. Однако может пройти месяц, прежде чем я позвоню. Сумеешь столько продержаться?
— Думаю, да, — ответил я.
— О деньгах не беспокойся, — сказал он. — Могу одолжить сколько нужно.
— Не надо, — запротестовал я. — Как-нибудь выкручусь…
— Странный ты парень, — сказал Тони, сжимая мою руку. — Со мной не надо церемониться. Держись проще… Когда занимаешься политикой, деньги сами к тебе идут. Бедных политиков не бывает. Как это получается — другой вопрос. Я пока в грязные дела не влезал. А это нелегко… Ну ладно. Не хочешь брать сейчас, заходи, если будешь на мели. И помни — в любое время.
Я пожал ему руку.
— Может, еще на посошок?
Я кивнул, соглашаясь.
— Я вот о чем подумал. Пока суд да дело, я мог бы взять тебя на работу могильщиком… для начала. Не возражаешь? Всего на неделю или чуть больше. Сам прослежу, чтоб ты сильно не надрывался. А потом переведу тебя в контору. Соглашайся, ты снимешь тяжесть с моей души. Послушай, а ведь я могу тебя и по делу использовать. Ты прирожденный писатель, а писанина — половина моей работы.
При выходе из кафе он прибавил:
— Не бросай писать, Генри. Это твое настоящее дело. Имей я твой талант, никогда не полез бы в политику. Мне все приходится добывать с бою. Сам знаешь… кто я такой?… итальяшка, даго…
Мы обменялись рукопожатием.
— Обещай, что теперь не пропадешь, хорошо? И передай привет отцу. Ну, до встречи!
— Пока, Тони!
Я подождал, пока он поймает такси. Когда он отъезжал, я помахал ему на прощание.
Вот так повезло! Встретил самого Тони Мареллу! И это в тот момент, когда думал, что погибаю.
8
Какие все-таки сюрпризы порой преподносит нам жизнь! Можно проклинать все на свете или молиться, ныть или трещать, как попугай, — и все без толку. А потом, когда ты почти сдался и приготовился к неизбежному, западня вдруг открывается, Сатурн меняет направление и все проблемы отпадают сами собой. Или тебе так кажется.
Вот так неожиданно и буднично Стася объявила мне однажды, когда Моны не было дома, что она от нас съезжает. Не услышь я это непосредственно от нее, ни за что бы не поверил.
Я был так потрясен и обрадован, что даже не поинтересовался, почему она так поступает. А сама Стася не торопилась открыть причину. Только намекнула, что сыта по уши Мониной страстью к показухе, но вряд ли это было единственным поводом для столь внезапного решения.
— Может, немного пройдемся? — предложила Стася. — Хочется на прощание поговорить с тобой наедине. Я уже собрала вещи.
Когда мы вышли из дома, она поинтересовалась, не буду ли я против, если мы погуляем по мосту. «Конечно, нет», — заверил ее я. Да предложи она сейчас отправиться пешком в Уайт-Плейнс [52], я и то согласился бы не задумываясь.
Узнав, что Стася нас покидает, я тут же проникся к ней симпатией. Странная женщина, но вовсе не плохая. Остановившись, чтобы закурить, я бросил на нее оценивающий взгляд. Такое выражение лица, как у нее, могло быть у вернувшегося с войны солдата армии Конфедерации. Потерянный взгляд, говорящий, однако, о несломленном духе. Человек без корней — живет сама по себе.
Некоторое время мы шли молча. Только у самого моста язык у нее развязался. Стася заговорила мягко и проникновенно. И без всякой рисовки. Как будто исповедовалась перед собакой. Смотрела она прямо перед собой, словно хотела запомнить дорогу.
Стася сказала, что, учитывая обстоятельства, я вел себя далеко не худшим образом. Ситуация действительно невыносимая. Будь мы даже ангелами, нам все равно не справиться. Можно было и раньше это понять. Стася также призналась, что в их отношениях с Моной много игры. Она любит Мону, конечно, любит, но не сходит с ума. Чего нет — того нет. Скорее уж Мона сходит. Да и вообще это не любовь, а потребность в друге. Они обе очень одиноки. В Европе все могло сложиться по-другому. Но теперь поздно об этом думать. Когда-нибудь, она верит, ей удастся все же туда поехать, но одной.
— А сейчас куда ты? — спросил я.
— Наверное, в Калифорнию. Куда же еще?
— А почему не в Мексику?
Это вариант, согласилась Стася, но туда она поедет позже. Сначала надо собраться с мыслями. Беспорядочная богемная жизнь порядком ее измотала. Ведь она в основе своей простой человек. Ее единственная проблема — научиться ладить с окружающими. А в нашей совместной жизни ее очень угнетала полная невозможность работать.
— Мне необходимо что-то делать руками, — сказала она. — Хоть землю рыть. Поэтому я хочу стать скульптором, а не художником или поэтом. — Мне не следует судить о ее талантах по куклам — она сшила их, только чтобы порадовать Мону.
Потом Стася сказала нечто, показавшееся мне величайшим предательством. Мона ничего не смыслит в искусстве, утверждала она, ей не отличить шедевр от дешевки.
— В этом нет ничего постыдного, точнее, не было бы, если бы у нее хватило смелости в этом признаться. Но у Моны этой смелости нет. Ей нужно притворяться, что она все знает, во всем разбирается. А я ненавижу притворство. Это одна из причин, почему мне трудно с людьми.
Стася замолчала, давая мне время переварить ее слова.
— Не понимаю, как ты терпишь такое! В тебе полно всякой дряни, ты совершаешь жуткие поступки, часто бываешь несправедлив и полон предрассудков, но по крайней мере ты искренен. Не стараешься казаться лучше, чем есть на самом деле. Что касается Моны… трудно понять, кто она на самом деле. Это какой-то ходячий театр. Куда бы она ни шла, что бы ни делала или говорила, она постоянно играет. Это отвратительно… Мы и раньше об этом говорили. Сам знаешь — не хуже меня. — Насмешливая улыбка пробежала по ее лицу. — Иногда я думаю: как она ведет себя в постели? Неужели тоже разыгрывает комедию?
Странный вопрос. Я оставил его без внимания.
— Я нормальнее, чем ты думаешь, — продолжала Стася. — Все мои недостатки на виду. В глубине души я все та же маленькая девочка, которая так и не повзрослела. Может, это гормональные нарушения. Вот было бы забавно, если бы ежедневные гормональные инъекции превратили меня в нормальную женщину. Почему я так не выношу женщин? Сколько себя помню — всегда так было. Только не смейся, но, поверь, меня прямо выворачивает, когда вижу, как женщина садится на корточки, чтобы пописать. Такая нелепая поза… Прости, что несу чепуху. Я собиралась поговорить с тобой о важных вещах, о том, что меня по-настоящему волнует. Но не знаю, с чего начать. Впрочем, теперь, когда я уезжаю, какое это имеет значение?
Мы уже дошли до середины моста, еще несколько минут — и мы окажемся среди продавцов, торгующих с лотков, а также — магазинов, в витринах которых выставлены копченая рыба, овощи, луковичные гирлянды, огромные караваи, головы сыра, крендели, посыпанные солью, и прочая снедь. А рядом — свадебные платья, вечерние костюмы, цилиндры, корсеты, белье, костыли, краны, антикварные вещицы.
Мне было любопытно, о чем таком важном Стася хотела со мной поговорить.
— Сомнений нет, — сказал я, — узнав о твоем решении, Мона устроит сцену. На твоем месте я бы притворился, что иду на попятный, а потом улизнул при первом удобном случае. Иначе она станет настаивать на том, чтобы ей идти с тобой, — якобы посмотреть, как ты устроилась и тому подобное.
Стася согласилась, что это прекрасная мысль. Даже заулыбалась.
— Никогда бы сама до этого не додумалась, — призналась она. — Совсем нет стратегического мышления.
— Тем лучше для тебя, — сказал я.
— Кстати, о стратегии… Не мог бы ты раздобыть для меня немного денег? Я совсем на мели. А голосовать на дорогах с сундуком и тяжелым чемоданом не очень-то удобно.
Я подумал, что вещи можно переслать позже, но промолчал.
— Сделаю что смогу, — пообещал я. — Сама знаешь, я не так ловок по части добывания денег. Это епархия Моны. Однако — постараюсь.
— Отлично. Днем раньше, днем позже — не так уж и важно.
Мы дошли до конца моста. Я заметил пустую скамейку и повел к ней Стасю.
— Давай немного отдохнем, — предложил я.
— Может, выпьем кофе?
— У меня только семь центов. И две сигареты.
— Как ты умудряешься выжить, когда остаешься один?
— Это другое. Тогда со мной обязательно что-то случается.
— Будет день — будет и пища? Что-то вроде того?
Стася закурила.
— Я жутко проголодалась, — проговорила она. Вид у нее был жалкий.
— Если так, давай вернемся.
— Сил нет — очень далеко. Давай еще посидим.
Я извлек из кармана монету и протянул ей.
— Поезжай на метро, а я пойду пешком. Я не устал.
— Нет, вернемся вместе… Боюсь оказаться с Моной наедине.
— Боишься?
— Да, Вэл, боюсь. Она прольет море слез, и я сдамся.
— Но ты и так должна сдаться. Разве ты не поняла? Пусть себе льет слезы… а ты потом скажешь, что передумала.
— Я совсем забыла, — призналась Стася.
Некоторое время мы сидели, отдыхая. На Стасином плече устроился слетевший голубь.
— Давай купим орешков, — предложила Стася. — Птичек покормим и сами поедим.
— Забудь об этом! — сказал я. — Скажи себе, что не хочешь есть, и чувство голода отступит. Я никогда еще не переходил этот мост на сытый желудок. Ты просто взволнованна.
— Ты иногда напоминаешь мне Рембо, — сказала Стася. — Он много голодал… и много ходил пешком.
— Не он один, — отозвался я. — Такое часто случается.
Наклонившись, чтобы завязать шнурок, я увидел под скамейкой два арахиса и подобрал их.
— Один — тебе, один — мне, — сказал я. — Видишь, Провидение помнит о нас.
Съев орех, Стася решила, что обрела силы и может попробовать вернуться домой. Мы поднялись и на негнущихся, затекших ногах отправились в обратный путь.
— Не такой уж ты и негодяй, — сказала Стася, когда мы медленно поднимались вверх по мосту. — А ведь было время, когда я тебя просто ненавидела. Не из-за Моны, нет, это чувство не было вызвано ревностью, а из-за того, что тебе наплевать на всех, кроме себя, дорогого. Мне казалось, у тебя нет сердца. Но теперь вижу, что ошибалась.
— Что заставило тебя изменить мнение?
— Даже не знаю. Ничего конкретного. Возможно, я стала видеть вещи в новом свете. А с другой стороны, ты сам теперь иначе на меня глядишь. Раньше смотрел сквозь меня, не замечая, а теперь — видишь. Прежде тебе ничего не стоило наступить… или переступить через меня. Иногда я задумывалась, — продолжала она, — уживетесь ли вы, если я устранюсь. В каком-то смысле именно я скрепляю ваш союз. Будь я похитрее или стремись обладать ею одна, я удалилась бы со сцены, подождала, пока вы перессоритесь, и вернулась победительницей.
— Мне кажется, ты переболела ею, — сказал я, внутренне согласившись со Стасиными словами.
— Да, — признала она, — все уже в прошлом. Теперь мне хочется только одного — жить своей жизнью. Я должна делать то, что мне нравится, даже если потерплю неудачу… А что будет делать она? Вот это интересно. Трудно представить, чтобы Мона могла чем-то серьезно заняться. Мне жаль тебя. Без меня твоя жизнь превратится в ад. Сейчас ты этого не понимаешь, но, поверь, будет именно так.
— И все равно это лучший вариант.
— Значит, ты уверен, что я устранюсь? В любом случае?
— Да, уверен, — ответил я. — А если не уйдешь по собственному желанию, я сам тебя выставлю.
Стася слабо рассмеялась:
— Если бы ты мог, то, наверное, убил меня?
— Этого я не говорил. Я только хотел сказать, что пришло время расстаться…
— Сказала калоша ботинку…
— Вот именно! Что случится после твоего ухода — мои проблемы. Главное — решись! Хватит изворачиваться!
Стася проглотила мои слова безропотно, как горькое лекарство. К этому времени мы достигли верхней точки моста и остановились, глядя на город.
— Как я ненавижу это проклятое место! — воскликнула Стася. — С первых минут моего пребывания в Нью-Йорке я прониклась к нему отвращением. Только взгляни на эти муравейники! В них нет ничего человеческого! — И Стася сделала широкий жест, словно отметая небоскребы рукой. — Если в этом царстве камня и стали есть хоть один поэт, тогда я китайский император. В каменной тюрьме могут жить только уроды. — Склонившись над парапетом, она плюнула в реку. — Даже вода здесь зловонная. Отравлена нечистотами.
Мы продолжили путь.
— Я воспитана на прекрасной поэзии, — возобновила разговор Стася. — Уитмен, Вордсворт, Эми Лоуэлл, Паунд, Элиот. Могла бесконечно читать наизусть их стихи. Особенно Уитмена. А теперь могу только щелкать зубами. Мне нужно вновь бежать на Запад — и как можно скорее. Хоакин Миллер… Ты читал его? Певец Сьерры. Я хочу опять бегать нагой и прижиматься к деревьям. Мне все равно, что об этом думают другие… Я хочу заниматься любовью с деревьями, а не с отвратительными тварями в брюках, живущими в этих уродливых домах. На открытых пространствах мужчины еще смотрятся. Но здесь — Боже! Скорее займусь онанизмом, чем позволю одному из них забраться в мою постель. Все они паразиты! От них воняет!
Она довела себя почти до истерики. Потом вдруг неожиданно успокоилась. Выражение ее лица изменилось — в нем появилось нечто ангельское.
— Заведу коня и уеду куда-нибудь в горы. Может быть, вновь научусь молиться. В ранней юности я подолгу бродила одна, иногда уходила из дома на несколько дней. Среди мамонтовых деревьев, великолепных великанов, я говорила с Богом. Я ощущала Его не как конкретный образ, а как грандиозное Присутствие. Всюду, во всем я узнавала Его. Каким прекрасным был тогда мир! Любовь и благодарность переполняли меня. Я чувствовала себя посвященной. Иногда опускалась на колени, чтобы поцеловать цветок. «Как ты совершенен! — восклицала я. — Такой самодостаточный. Все, что тебе нужно, — солнце и дождь. И это дается тебе без всяких просьб. Ты никогда не требуешь невозможного, так ведь, маленькая фиалка? Довольствуешься тем, что дано». Вот так я говорила с цветами. Я знаю, как общаться с природой. Все происходит естественно. В этом нет притворства. Никакого.