Завел двигатель, врубил радио на всю катушку, из динамиков загрохотал рок. Как сейчас помню, то были «The Who». И еще помню, что случилось, когда включил фары. Камни словно прыгнули ко мне, приблизились; я чуть не завизжал! Зато их было восемь, я пересчитал, а восемь — хорошо, восемь — безопасно.
[Еще одна долгая пауза, почти на целую минуту.
Дальше только помню, что ехал по Сто семнадцатому шоссе, Не знаю, как я туда попал: разворачивался или ехал задним ходом. Не знаю, долго ли я так ехал, помню, что песня «The Who» закончилась, и играли «Doors». Боже сохрани, то была «Прорваться на ту сторону». Я выключил радио.
Пожалуй, все на сегодня, док; больше ни слова не скажу. Я вымотался.
[Он выглядит крайне изнуренным.]
[Следующая встреча]
Я надеялся, что вся эта чертовщина пройдет по дороге домой; надеялся, что в лесу на меня что-то просто нашло, и что, добравшись до дома, включив свет и телевизор в гостиной, я стану самим собой. Как бы не так. Даже наоборот, у меня лишь усилилось ощущение того, что я побывал в месте, где пространство «свихнулось». Прикосновение к чуждой вселенной, столь враждебной нашей, не прошло даром. Я точно знал, что видел лицо… нет, хуже того, туловище чего-то огромного и змееобразного в каменном круге. Я чувствовал себя… зараженным. Словно инфекция шла от моего собственного сознания, отравляя мозг. Я сам стал угрозой, ведь я мог привлечь эту тварь одними своими мыслями. И она придет не одна. Сюда прорвется целый космос, как блевотина прорывает промокший бумажный пакет.
Обойдя весь дом, я запер двери. Затем решил, что не все, и обошел дом еще раз. На сей раз я считал: передняя дверь, задняя, кладовая, подвал, гаражные ворота, дверь между домом и гаражом. Дверей оказалось шесть, и появилась мысль: шесть — хорошее число. Как и восемь, тоже хорошее. Эти числа — друзья. Они теплые. Не холодные, как пять или семь, а теплые. Я немного успокоился, а потом все-таки прошел и проверил двери еще раз. Снова оказалось шесть. «Шесть — бьет звериную шерсть», — сказал я себе и подумал, что теперь удастся поспать. Не удалось. Не помог даже амбиен. Перед глазами стоял Андроскоггин на закате, превращающийся в алую змею. Туман, встающий мглистыми языками над травой. И эта тварь среди камней. Самое страшное. Я поднялся и сосчитал все книги на полках в спальне.
Их оказалось девяносто три. Число плохое, и не только потому, что нечетное. Разделите девяносто три на три и получится тридцать один — это тринадцать задом наперед. Поэтому я принес небольшую книжку из шкафа в коридоре. Девяносто четыре — не многим лучше, потому что сумма его элементов дает тринадцать. Число «тринадцать» в нашем мире повсюду. На него просто не обращаешь внимания. Итак, я добавил шесть книг на полку в спальне. Пришлось потеснить те, которые были, зато кое-как втиснул. Сто — хорошее число. Просто прекрасное.
Я отправился было спать, как вдруг задумался о книжном шкафе в коридоре. А не утащил ли я, скажем так, добра от добра? Пересчитал книги, оказалось пятьдесят шесть. Цифры складываются в одиннадцать, нечетное; что ж, не самое плохое нечетное. К тому же пятьдесят шесть делится на двадцать восемь — прекрасное числительное! После этого я заснул. Кажется, у меня были кошмары, хоть я их не помню. Шли дни, и мысленно я все возвращался на поле Аккермана. Словно тень накрыла мою жизнь. Я принялся считать все подряд и трогать все подряд, дабы удостовериться, что я понимаю значение этих вещей в мире — реальном мире, моем мире. И еще я начал расставлять все по местам. Чтобы все группировалось четно, стояло по кругу или по диагонали. Круг и диагональ — это как удерживающий барьер. Как правило. Правда, барьер этот не вечен. Стоит появиться небольшой бреши, и четырнадцать превращается в тринадцать, а восемь — в семь.
В начале сентября младшая дочь приехала в гости и сказала, что я выгляжу очень усталым. Спросила, не слишком ли много я работаю. Она обратила внимание, что все безделушки, стоявшие в гостиной — вся та дребедень, которую ее мать не забрала после развода, — расставлены, как выразилась дочка, «как круги на полях». Она высказала свое отношение так: «У тебя, па, с возрастом появляются заморочки, не замечаешь?» Тогда я решил съездить на поле Аккермана днем. Подумал, что, если увижу поле при дневном свете, там не окажется ничего, кроме бессмысленно раскиданных камней, заросших травой. И тогда я пойму, как глупы все мои измышления, а навязчивые идеи лопнут и разлетятся словно пух одуванчика на сильном ветру.
Мне это было необходимо. Потому что считать, трогать и расставлять все по местам — очень большая ответственность.
По дороге я заскочил в ателье, где обычно печатал фотографии. Выяснилось, что ни один из снимков поля Аккермана не получился — вместо изображения на фото был серый квадрат, как будто пленку засветило какое-то излучение. Я удивился и задумался, однако не остановился. Прихватив взаймы цифровую камеру у одного парня в ателье — ту самую, которую я впоследствии сжег, — я отправился в Моттон. Нет, не «отправился» — полетел! Сейчас скажу откровенную глупость: я чувствовал себя как человек, по уши вляпавшийся в ядовитый плюш и бегущий в аптеку за средством против зуда. Да, поначалу все это было похоже на зуд. Считать, трогать и расставлять по местам было болеутоляющим средством против зуда — как чесаться. Зуд проходит, лишь когда чешешься. Только вот когда чешешься, распространяешь по ране яд, а от этого чешешься еще больше. Мне было нужно лекарство. Вернуться на поле Аккермана — полная глупость, а не лекарство; тогда я этого не знал. Да и откуда мне было знать? Мудрецы говорят, пока не сделаешь — не узнаешь. А сколько мы узнаем, пробуя делать и ошибаясь!..
День был чудесный, на небе ни облачка. Листва еще зеленела, воздух уже стал прозрачен и ясен; так бывает лишь при смене времен года. Моя бывшая жена говорила, что ранняя осень послана нам в награду за туристов и прочих отдыхающих, которые толкутся в очередях с кредитками, чтобы купить пива. Как сейчас помню, погода подействовала успокоительно. Я знал, что приеду, вытрясу все дерьмо из головы и похороню его на поле. Ехал, слушал сборник лучших хитов «Queen» и поражался тому, как чисто, как прекрасно звучит Фредди Меркюри. Ехал и подпевал. Я пересек Андроскоггин в Харлоу — вода по обе стороны моста Бейл ослепительно искрилась, я даже увидел всплеск прыгнувшей рыбы и громко расхохотался. Я не смеялся с того самого вечера на поле Аккермана, и так мне понравился собственный хохот, что я не удержался и рассмеялся снова.
Перевалил Бой-Хилл — вы, конечно, знаете, где это, — затем мимо кладбища «Сиринити-Ридж». Я делал там удачные снимки, правда, в календарь они не попадали. До той самой лесной дорожки я добрался меньше чем за пять минут. Только повернул, и сразу по тормозам. Вовремя! Промедли я хоть секунду, порвал бы решетку радиатора «тойоты» надвое. Поперек дороги висела цепь, а на ней — новый знак: «ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН».
Я, конечно, мог бы сказать себе: «Это всего лишь совпадение, владелец этих лесов и поля — не обязательно парень по имени Аккерман, хотя, может, и он — вешает такую цепь и знак каждую осень, чтобы отвадить охотников». Потом подумал: оленья охота начинается первого ноября. Да и птицу нельзя бить до октября. Уверен, за полем кто-то приглядывает. Может, с биноклем; может, каким-то другим, необычным способом. И этот кто-то увидел, что я там побывал, и понял, что я вернусь.
«Ну и черт с ним, поехали отсюда! — сказал я себе. — Или ты хочешь, чтоб тебя арестовали за проникновение на частную территорию? Хочешь, чтоб в местной газете появилась твоя фотография? Хорошенькая реклама для бухгалтерской конторы!»
Но меня было уже не остановить. Если я доеду до поля и ничего там не найду, мне полегчает. С одной стороны, я понимал: если кто-то хочет, чтоб я не лез на частную территорию, необходимо подчиниться. С другой стороны — вы только вдумайтесь! — я стоял и считал буквы на знаке; получилось двадцать три, а это ужасное, ужасное число, намного страшнее, чем тринадцать. Безумием было так рассуждать, хотя так я и рассуждал. И часть моего сознания понимала, что это не безумие.
Я оставил внедорожник на парковке у кладбища и вернулся на проселок, перекинув цифровой фотоаппарат в маленьком чехольчике на «молнии» через плечо. Обошел цепь — это оказалось совсем не трудно — и дошел по дороге до поля. Не будь там цепи, мне все равно пришлось бы идти — поперек дороги лежало с полдюжины деревьев, и на сей раз не какие-нибудь полусгнившие березы. Дорогу преграждали пять здоровенных сосен. Шестым лежал толстый ствол матерого дуба. То был не валежник. Все деревья срезали бензопилой. Меня они не остановили ни на секунду. Я перешагнул через сосновые стволы и обошел дуб. Вот и холм, уже виднеется поле. Мельком заметил старый знак — «Поле Аккермана. Охота запрещена. Проход закрыт». Уже виднелись расступившиеся вершины деревьев, клубящиеся лучи солнца меж стволов на вершине и необъятные просторы голубого неба над полем, такого прекрасного и жизнерадостного. Стоял полдень, меня не ждала гигантская кроваво-алая змея у горизонта, лишь Андроскоггин, на котором я вырос и который всегда любил — голубой и чудесный, такой, каким и должно быть все в этом прекрасном мире. Я бросился бежать. Безотчетная, безумная радость толкала меня вперед и не оставляла, пока я не поднялся на вершину. Стоило мне увидеть камни — эти клыки, торчащие из земли, как от радости не осталось и следа. На меня нахлынули неописуемая жуть и ужас.
Камней стояло семь. Семь и все тут. А в центре круга — не знаю, как и объяснить, чтобы вы поняли — пространство поблекло. Это не совсем походило на тень, нет; скорее… знаете, со временем любимые джинсы изнашиваются, и краска выцветает. Особенно там, где ткань натягивается, — на коленях. Вот примерно так. Трава пожухла до засаленно-известнякового цвета; небо над каменным кругом не голубело, а серело. Я чувствовал, что стоит мне лишь войти туда — а часть меня рвалась, хотела именно этого, — мне достаточно будет лишь ткнуть кулаком, и ткань реальности разорвется. А когда она разорвется, меня схватит нечто… Нечто с той стороны. Я понимал, что так и будет. Только кто-то во мне жаждал этого. Жаждал… опять не знаю, как сказать… перестать ходить вокруг да около и броситься в пекло. Было видно, или мне так казалось, в этом я до сих пор не уверен, что место, где должен стоять восьмой камень… нет, я видел: блеклость тянулась туда, пыталась пробиться там, где защита каменных врат ослабла. О ужас! Если она прорвется, весь неописуемый кошмар с той стороны хлынет в наш мир. Небеса почернеют, взойдут новые звезды и безумные созвездия. Я сдернул с плеча фотоаппарат и уронил его на землю, пытаясь расстегнуть молнию, Руки тряслись, как в припадке. Подняв взгляд на камни, увидел, что центр круга уже не просто блеклый — он наливался чернотой. И из черноты, из тьмы на той стороне на меня пристально смотрели глаза — на сей раз желтые, с узкими черными зрачками. Кошачьи глаза. Или змеиные.
Я поднял было фотоаппарат, тут же снова уронил его. А когда взялся рукой, трава сомкнулась над ним, и пришлось тянуть, чтобы освободить аппарат от цепкой растительности. Нет, пришлось выдирать его. Я стоял на коленях, дергая за ремешок обеими руками. Из зияющего пространства, которое закрывал восьмой камень, потянуло ветерком. У меня волосы на голове зашевелились от этого ветерка. Он вонял; оттуда несло мертвечиной. Я поднял фотоаппарат и сначала ничего не увидел. В голове пронеслось:«Оно засветило пленку, оно как-то засветило пленку!» А потом вспомнил, что это цифровой «Никон» и его нужно включить. Так я и сделал — аппарат запищал, но все равно ничего не было видно.
Ветерок уже превратился в ветер, трава от него заколыхалась и пошла по всему полю крупными волнами, отбрасывая тень. Вонь стала невыносимой. Небо темнело — на нем по-прежнему не было ни облачка, оно почему-то просто темнело. Словно некая планета, огромная и невидимая, заслоняла солнце.
Я услышал голос. Говорили не по-английски, прозвучало что-то похожее на «Ктхун, ктхун, дииянна, деянна». Затем… боже, оно произнесло мое имя: «Ктхун, Н., дииянна, Н.». По-моему, я завизжал; не уверен в этом, потому что ветер уже ревел ураганом в ушах. Нет, я должен был завизжать, да и как иначе — оно знало, как меня зовут. А потом… фотоаппарат… угадайте, о чем я забыл?
[Спрашиваю, не оставил ли он крышечку на объективе; слышу в ответ визгливый хохот, пробирающий до костей; невольно думаю о крысах, носящихся по битому стеклу.)
Да! Точно! Крышка на объективе! Крышка, мать ее! Срываю крышку и смотрю в видоискатель. Каким чудом я не уронил «Никон» опять — не знаю. Руки у меня жутко тряслись, и второй раз трава бы его уже не отпустила, она бы уже приготовилась. Я его не уронил. Через объектив виднелось восемь камней. Восемь — мы врага оставим с носом. Тьма еще клубилась в центре круга, хотя и отступала. Стихая, вокруг метался ветер.
Я опустил аппарат, и их осталось семь. Что-то набухало во тьме, и я не берусь описать, как оно выглядело. Я вижу. Во сне я вижу это. Мне не подобрать слов, чтобы нарисовать эту проклятую тварь. Живой и пульсирующий кожаный шлем — вот на что оно похоже больше всего. И словно желтые выпуклые очки с обеих сторон. Только очки эти, я думаю, то были глаза, и смотрели они на меня в упор.
Я снова поднял «Никон» и увидел восемь камней. Щелкнул затвором раз шесть или восемь, чтобы разметить их положение, закрепить их на месте; ничего не вышло — я лишь сжег камеру. Стекла объективов видят эти камни, док, думаю, что человек тоже может увидеть их — в зеркале; может, даже через обычное стекло. Только вот фотоаппарат не фиксирует их. Единственное, что может «записать» их, удержать на месте — это мозг человека, память человека. Правда, как я уже успел выяснить, и на нее надеяться нельзя. Считать, касаться и расставлять все по местам — помогает, хотя бы некоторое время. Забавно, что на поведении, которое мы считаем психически нестабильным, на самом деле держится весь наш мир. Рано или поздно эффект этих простых действий сходит на нет, защита ослабевает. А ведь это так трудно, так утомительно.
Боже, как это тяжело.
Может, на сегодня хватит? Я безумно устал, знаю, хотя и знаю, время еще есть.
[Обещаю прописать ему успокаивающее, не очень сильное, если он желает, зато понадежнее, чем амбиен или лунеста; если не переусердствовать, говорю я, то оно поможет. В ответ мне достается благодарная улыбка.]
Вот здорово, вот спасибо. Только я вас попрошу, доктор, можно?
[Ну конечно, можно, говорю я.]
Выпишите так, чтобы таблеток было двадцать, сорок или шестьдесят. Все эти числа — хорошие.
[Следующая встреча]
[Говорю, что он выглядит значительно лучше, хотя это далеко от правды. На кого Н. действительно похож, так это на будущего клиента психбольницы, и если он безотлагательно не примется за поиски своего личного шоссе Сто семнадцать, чтобы уехать из кошмара, то не успеет и глазом моргнуть, как окажется в соответствующем заведении. Задним ли ходом, развернувшись ли, он должен выбраться с треклятого поля. Да и я тоже. Мне приснилось поле, о котором рассказывает Н., уверен, что смогу его легко найти, если захочу. Не то чтобы оно мне нужно — я не собираюсь принимать участия в безумии моего пациента; я лишь уверен, что знаю, где это поле. Ночью в прошлые выходные мне не спалось и вдруг подумалось, что я, должно быть, не раз и не два, а сотни раз проезжал по мосту Бейл, и тысячи — мимо кладбища «Сиринити-Ридж» с Шейлой на автобусе в начальную школу Джеймса Лоуэлла. Так что я уверен, что мог бы найти поле Аккермана. Будь оно мне нужно. Если оно вообще существует.
Спрашиваю, помогли ли ему препараты, спит ли он. По черным кругам под глазами вижу, что нет. Интересно, как он сам ответит.]
Намного лучше, спасибо. Да и невроз, похоже, отступает.
[Пока он отвечает, руки выдают хозяина с головой: украдкой расставляют вазу и коробку с салфетками по противоположным углам стола у кушетки. Сегодня Сэнди поставила розы; Н. укладывает их, соединяя коробку и вазу. Спрашиваю, что произошло после того, как он съездил на поле Аккермана с цифровым фотоаппаратом. Пожимает плечами.]