— Вы находитесь здесь, в больнице, — она говорит таким тоном, как будто повторяет в сотый раз, — из-за вашей очевидной неспособности жить среди нормальных людей. Мы с доктором считаем, что каждая минута, проведенная в общении с другими пациентами, за редким исключением, оказывает лечебное воздействие, а каждая минута размышлений в одиночестве только усиливает ваше отчуждение.
— Так значит, поэтому на ТТ, ФТ и всякие другие Т нас водят группами по восемь человек?
— Совершенно верно.
— Вы хотите сказать, что это болезнь, когда человек хочет побыть наедине с самим собой?
— Я этого не говорила…
— Значит, если я собрался пойти в уборную облегчиться, то должен прихватить еще семерых, чтобы не давали мне размышлять на унитазе?
Прежде чем она успевает ответить, вскакивает Чесвик и кричит ей:
— Да, это вы имеете в виду?
И другие острые на собрании начинают повторять:
— Да, да, это вы имеете в виду?
Она ждет, когда все утихнут и снова восстановится тишина, и тогда спокойно говорит:
— Если вы успокоитесь и будете вести себя как группа взрослых во время дискуссии, а не как дети на лужайке, мы спросим у доктора, считает ли он, что изменения действующих в отделении правил окажут благотворное влияние. Доктор?
Все знают, каков будет ответ доктора, и он еще не успел открыть рта, как Чесвик уже на ногах со следующей жалобой:
— А как насчет наших сигарет, мисс Вредчет?
— Да, как насчет этого? — возмущаются острые.
Макмерфи опережает сестру с ответом, поворачивается к доктору и на этот раз задает вопрос непосредственно ему:
— Да, док, как насчет наших сигарет? Какое она имеет право держать штабеля сигарет — наших сигарет! — у себя на столе и, когда ей вздумается, выделять нам по пачечке, как будто это ее сигареты. Мне не очень нравится, что я покупаю блок сигарет, а кто-то указывает мне, когда я могу курить.
Доктор наклоняет голову, чтобы посмотреть на сестру через очки. Он не знает, что она прибрала к своим руками сигареты и не дает на них играть в карты.
— Что там с сигаретами, мисс Вредчет? Боюсь, я не совсем…
— Доктор, я считаю, три, четыре, а иногда и пять пачек сигарет в день слишком много для одного человека. Именно это и происходило всю прошлую неделю — после прибытия мистера Макмерфи, — поэтому я подумала, что будет благоразумнее конфисковать все сигареты и выдавать каждому по пачке в день.
Макмерфи наклоняется вперед и громко шепчет Чесвику:
— Слушай следующий указ насчет уборной: каждый берет с собой семь человек, ходит не чаще двух раз в день и только тогда, когда она скажет.
Откидывается в кресле и так громко хохочет, что почти целую минуту никто не может сказать ни слова.
Макмерфи получает массу удовольствия от той неразберихи, которую вносит, и, я думаю, даже удивлен, что не испытывает особого давления со стороны медперсонала; пожалуй, больше всего удивлен, что сестра не находит для него слов посильнее, кроме тех, которые он уже слышал.
— Я-то думал, старая мерзавка чуток покрепче, — говорит он Хардингу после одного из собраний. — Может, чтобы поставить ее на место, только и надо было одернуть ее разок-другой. — Он хмурит брови и продолжает: — А ведет себя так, будто все козыри в ее белом рукаве спрятаны.
Он получает удовольствие от всего этого примерно до следующей среды. Пока не узнал, почему Большая Сестра так уверена в своих картах. По средам они собирают всех, у кого нет какой-нибудь гнили, и ведут в плавательный бассейн, хотим мы того или нет. Когда в отделении бывал туман, я обычно в нем прятался, чтобы не идти. Бассейн всегда меня пугал, я всегда боялся, что вода поглотит меня и я утону, что меня засосет и через канализацию выбросит прямо в море. Еще ребенком, на реке Колумбия, я совсем не боялся воды: ходил по мосткам вокруг водопада, цеплялся за них, вокруг ревела зеленая и белая вода, в водяных брызгах вставали радуги, а на мне не было даже сапог, как на мужчинах. Но когда я увидел, как папа начал бояться разных вещей, то тоже испугался и дошел до того, что даже не мог вынести мелководья.
Вышли из раздевалки, в бассейне возня, плескание, везде голые, вопли и крики достигают потолка и отражаются от него, как это всегда бывает в крытых бассейнах. Черные загнали нас в бассейн. Хоть вода приятная и теплая, я не хотел отплывать от бортика (черные ходят вдоль кромки с длинными бамбуковыми шестами и всех, кто пытается уцепиться за них, отталкивают от бортиков) и держался поближе к Макмерфи, потому что знал: его не будут заставлять идти на глубину, если он сам не захочет.
Он разговаривал со спасателем, а я стоял в нескольких футах от него. Макмерфи, наверное, находился над ямой, потому что ему приходилось плыть стоя там, где я стоял на дне. Спасатель стоял на кромке бассейна. На нем был свисток и майка с номером отделения. Они с Макмерфи завели разговор о разнице между больницей и тюрьмой, и Макмерфи утверждал, что в больнице намного лучше. Спасатель думал иначе. Я слышал, как он сказал Макмерфи, что находиться на принудительном лечении совсем не то, что в заключении.
— В тюрьме ты отбываешь срок и знаешь: впереди тебя ждет день, когда ты освободишься.
Макмерфи перестал плескаться. Он медленно подплыл к бортику, уцепился за него и, глядя вверх на спасателя, после некоторой паузы спросил:
— А если ты на лечении?
Спасатель пожал мускулистыми плечами и подергал за свисток на шее. Это был старый футболист-профессионал, на лбу у него виднелись следы от клемм, и очень часто, когда он находился вне своего отделения, где-то в голове у него срабатывал сигнал, губы начинали быстро произносить номера, он принимал позицию линейного с опорой на все четыре точки и бросался на какую-нибудь прогуливающуюся медсестру, чтобы садануть ее по почкам и дать возможность полузащитнику прорваться сквозь цепь. Вот почему его отправили в буйное: когда он не выполнял функций спасателя, он мог в любой момент отмочить такую штуку.
Он снова пожал плечами в ответ на вопрос Макмерфи, потом оглянулся по сторонам, нет ли поблизости черных, и наклонился к самой кромке бассейна. Показал Макмерфи руку и спросил:
— Видишь гипс?
Макмерфи глянул и произнес:
— У тебя на руке нет гипса, приятель.
Спасатель только ухмыльнулся.
— Гипс потому, что в прошлой игре с Коричневыми я получил тяжелый перелом. Я не могу надеть форму, пока не срастется перелом и не снимут гипс. Сестра в моем отделении говорит, что тайно лечит руку. Да, друг, она говорит, если я буду обращаться с рукой осторожно, не буду ее нагружать и всякое такое, она снимет гипс, и я вернусь в клуб.
Он оперся кулаком о мокрый кафель, стал в стойку с опорой на три точки, чтобы проверить, как действует рука. Макмерфи с минуту наблюдал за ним, а потом спросил, как долго тот ждет, когда ему скажут, что рука зажила и он может выйти из больницы. Спасатель медленно поднялся и потер руку. Он всем видом давал понять, что Макмерфи обидел его этим вопросом, обвинив в том, будто он изнежен и плачется о своих болячках.
— Я на принудительном лечении, — сказал он. — По мне — так я давно бы вышел отсюда. Может, и не получится сыграть в основном составе из-за этой паршивой руки, но полотенца я бы мог складывать, разве нет? Хоть что-то мог бы делать. Но сестра в моем отделении твердит доктору, что я еще не готов. Не готов даже складывать полотенца в грязной раздевалке.
Он повернулся, двинулся к своему спасательному стулу; затем, словно пьяная горилла, забрался на него по лестнице, посмотрел на нас сверху и, выпятив нижнюю губу, проговорил:
— Меня замели за хулиганство в нетрезвом виде, а я здесь уже восемь лет и восемь месяцев.
Макмерфи оттолкнулся от кромки бассейна и, плавая на месте, обдумывал услышанное: он получил срок шесть месяцев на исправительной ферме, два из них уже прошли, оставалось четыре, и больше он не собирался отсиживать ни дня. В этой психушке он уже почти месяц, тут, конечно, лучше, чем на исправительной ферме, — хорошие кровати, апельсиновый сок на завтрак, — но не настолько, чтобы провести здесь год, два или больше.
Макмерфи подплыл к ступенькам мелкой части бассейна и просидел там все остальное время, продолжая дергать рыжую шерсть на груди и хмуриться. Я наблюдал за ним, пока не вспомнил, что сказала Большая Сестра на собрании, и тогда не на шутку испугался.
Когда нам просвистели выходить из бассейна, мы беспорядочно потянулись к раздевалке и встретились с другим отделением — начиналось их время. Мы пошли дальше, через душевую, и там, в ножной ванне, увидели малого из их отделения; он лежал на боку, попискивая, словно сонный тюлень, с большой губчатой головой розового цвета, раздувшимися бедрами и ногами, будто кто-то шар, заполненный водой, сжал посередине. Чесвик с Хардингом помогли ему встать, но он тут же улегся обратно. Голова его покачивалась в дезинфицирующем растворе. Макмерфи остановился и смотрел, как его снова начали поднимать.
— Что с ним такое, черт возьми? — спросил он.
— Гидроцефалия, — ответил Хардинг, — одна из форм расстройства лимфатической системы, когда голова заполняется жидкостью. Помоги поставить его на ноги.
Но только они отпустили парня, как он снова лег на спину в ножную ванну; на лице его появилось выражение терпеливое, беспомощное и упрямое одновременно, он брызгал слюной и пускал пузыри в молочного цвета воде. Хардинг опять обратился к Макмерфи за помощью, а сам с Чесвиком наклонился над парнем. Макмерфи прошел мимо них, перешагнул через парня и стал под душ.
— Пусть лежит, — сказал он, обмываясь под струей воды. — Может, ему не нравится глубина в бассейне.
Я был уверен: что-нибудь такое непременно случится. На следующий день он удивил отделение тем, что встал рано, вычистил уборную до блеска, а потом, когда ему велели черные, пошел мыть пол в коридоре. Удивил всех, но только не Большую Сестру. Она вела себя так, словно ничего особенного не происходило.
Днем на собрании Чесвик заявил, что пора бы наконец откровенно поговорить насчет сигарет.
— Я не ребенок, чтобы от меня прятали сигареты, как конфеты! Мы требуем что-нибудь предпринять, правильно, Мак?
Он ждал от Макмерфи поддержки, но тот молчал, сидя в углу, и Чесвик повернулся к нему. Все сделали то же самое. Макмерфи сосредоточенно разглядывал колоду карт, которая то появлялась, то исчезала в его руках, и даже голову не поднял. Стояла мертвая тишина. Только шлепали замусоленные карты Макмерфи да тяжело дышал Чесвик.
— Я требую что-нибудь сделать! — снова неожиданно выкрикнул Чесвик. — Я не ребенок!
Он топнул ногой и огляделся, ну точно как ребенок, который вдруг заблудился и вот-вот расплачется. Он стиснул кулаки и прижал их к своей круглой петушиной груди. На салатовом фоне больничого одеяния его кулаки выглядели розовыми мячиками, и Чесвик так крепко сжал их, что сам весь начал мелко дрожать.
Он и так всегда казался небольшим: маленького роста, полный, с лысой макушкой, которая блестела, как розовый доллар, — а теперь одиноко стоявший посреди дневной комнаты и вовсе выглядел крохотным. Он глянул на Макмерфи, но тот и не собирался поднимать глаз, и Чесвик беспомощно озирался по сторонам, ища поддержки у остальных острых по очереди. А они отводили взгляд и отказывались ему помочь. На лице его изобразилась паника, и его взгляд наконец остановился на Большой Сестре. Он снова топнул ногой:
— Я требую что-нибудь сделать! Слышите? Я требую что-нибудь сделать! Что-нибудь! Что-нибудь! Что…
Двое больших черных скрутили ему руки, а коротышка накинул на него ремень. Чесвик осел, словно проколотое колесо, черные поволокли его наверх в буйное, и слышно было, как его обвисшее тело шлепается о ступеньки. Когда они вернулись и сели, Большая Сестра внимательно оглядела каждого из острых, стоявших в ряд у противоположной стены. С тех пор как исчез Чесвик, никто не проронил ни слова.
— Еще есть желающие высказаться по поводу сигарет?
Я смотрю на вытянувшиеся вдоль стены опущенные лица, и наконец мой взгляд останавливается на Макмерфи. Он в своем кресле, в углу, сосредоточенно снимает колоду одной рукой… и белые трубки в потолке снова начинают накачивать замерзший свет… я чувствую это, чувствую, как лучи идут прямо в мой живот.
После того как Макмерфи перестал заступаться за нас, среди некоторых острых пошли разговоры о том, что он все еще старается перехитрить Большую Сестру, мол, услышал, что она думает отправить его в буйное, и решил на некоторое время подчиняться всем требованиям, чтобы не дать ей повода. Другие считают, что он ждет, когда она расслабится, чтобы потом огорошить ее чем-нибудь новым, более диким и необыкновенным. Они собираются группами, обсуждают и строят предположения.
Но я-то знаю, в чем дело. Я ведь слышал его разговор со спасателем. Он всего лишь осторожничает. Так осторожничал папа, когда понял, что не сможет справиться с этой кучкой людей из города, которые хотят построить плотину. Для них это деньги и рабочие места, и так можно избавиться от жителей деревни: пусть это племя индейцев-рыбаков забирает свою вонь и двести тысяч долларов, которые им дает правительство, и убирается куда-нибудь со всем этим. Папа поступил мудро, когда подписал бумаги: начнешь упрямиться — ничего не выиграешь. Все равно правительство добьется своего, раньше или позже, а так племя получит хорошие деньги. Это было сделано правильно. Макмерфи тоже так поступал. Я это понял. Он решил не лезть на рожон, потому что это был единственный хитрый ход, а не по каким-либо другим причинам, которые придумывали острые. Он не говорил об этом, но я-то знал и сказал себе, что он ведет себя умно. Я говорил себе снова и снова: это безопасно. Все равно что спрятаться. Это очень умно, никто не сможет возразить. Я одобряю то, что он делает.
Вдруг однажды утром всем острым тоже стало ясно, они поняли истинные мотивы его поведения, а все, что они придумывали раньше, было лишь самообманом. Он никому не рассказывал о разговоре со спасателем, но они уже все знают. Я думаю, это сестра передала их разговор ночью по проволочной сети в полу спальни, потому что они все сразу узнали об этом. Я вижу это по тому, как они смотрят на Макмерфи утром, когда он появляется в дневной комнате. Смотрят не так, будто рассержены или расстроены, — они, как и я, понимают, что выбраться отсюда можно, только если вести себя, как хочет Большая Сестра, — они это понимают, но все равно смотрят так, словно хотят, чтобы все было иначе.
Чесвик тоже это понял и не таил обиду на Макмерфи за то, что тот не пошел напролом и не захотел поднимать шума из-за сигарет. Он вернулся из буйного как раз в тот день, когда сестра передала информацию по всем койкам, и лично сказал Макмерфи, что понимает, почему тот так действовал, это действительно самая умная вещь, если разобраться, и если бы он раньше подумал о том, что Мак находится в заключении, то никогда бы не подставил его. Чесвик все это объяснял Макмерфи по дороге в бассейн, но, как только мы пришли туда, заявил, что тем не менее ему очень хотелось бы «ну хоть что-нибудь сделать», и прыгнул в воду. Его пальцы каким-то образом застряли в сливной решетке на дне бассейна, и, как ни старались спасатель, Макмерфи и двое черных отцепить его, пока они нашли отвертку, сняли решетку и подняли Чесвика наверх, все еще сжимавшего решетку своими синюшными пальцами, он уже был утопленником.
* * *Стоим в очереди за обедом, вдруг вижу: где-то впереди в воздух взвивается поднос — зеленое пластиковое облако проливается дождем из молока, гороха и овощного супа. Трясущийся, на одной ноге Сефелт вываливается из очереди и, воздев руки кверху, падает навзничь; тело его изгибается дугой, и искаженное лицо с вывернутыми белками проносится со мной рядом. Головой он ударяется о кафель, — кажется, будто камни столкнулись под водой, весь он выгибается дугой, словно дрожащий, шатающийся мостик. Фредриксон и Скэнлон бросаются ему на помощь, но большой черный отталкивает их, выхватывает из заднего кармана плоскую деревяшку, обмотанную изолентой с бурыми пятнами, с усилием раскрывает Сефелту рот и всовывает ее между зубами; я слышу, как деревяшка крошится, и у себя во рту чувствую щепки.