А Макмерфи хохочет, падает спиной на крышу каюты, смех его летит над морем, разносится в разные стороны; он смеется над девушкой, над нами, над Джорджем, оставшимся на причале, над велосипедистом, механиками с заправочной станции, над пятью тысячами домиков, над Большой Сестрой — над всем этим. Смеется, потому что понимает: нужно смеяться над всем, что причиняет боль, чтобы сохранить равновесие, чтобы мир не свел тебя с ума. Он, конечно, знает и другую сторону жизни: да, я поранил палец, а его девушка ушибла грудь, да, доктор остался без очков, но нельзя позволить боли заслонить смешное, как нельзя позволить, чтобы смешное заслонило боль.
Я вижу, что Хардинг упал рядом с Макмерфи и тоже смеется. И Скэнлон на дне катера. Смеются над собой и над всеми нами. И девушка, которая мучительно переводит взгляд с белой груди на красную, — тоже начинает смеяться. И Сефелт, и доктор, и все остальные.
Смех начинался медленно, но потом стал разрастаться, наполняя людей и делая их все больше и больше. Я смотрел и думал, что я как будто смеюсь вместе с ними, но в то же время я уже и не с ними. Меня унесло с катера, я плыву куда-то над морем, лечу по ветру вместе с этими черными птицами, парю высоко над собой и, когда смотрю вниз, вижу себя и всех остальных, вижу катер, который качается среди ныряющих птиц, вижу Макмерфи, окруженного дюжиной своих людей, наблюдаю за ними, охваченными смехом, который бежит по воде кругами, все дальше и шире, и вот он уже выплеснулся на пляжи побережья, на пляжи по всем побережьям, и волна за волной накатывается на них.
Доктор наконец подцепил что-то у дна на свою удочку; все, за исключением Джорджа, уже поймали и втащили на катер по рыбине, а доктору только удалось подвести свою добычу ближе к поверхности, мы даже увидели ее — нечто белое появилось из воды на миг и тотчас ушло вглубь, несмотря на все попытки доктора удержать его. Каждый раз, когда он подводил рыбу близко к поверхности, приподнимая удочку и наматывая катушку, при этом упрямо кряхтя и отказываясь от помощи, — всякий раз она, увидев свет, тут же уходила на глубину.
Джордж решил больше не запускать мотор и спустился к нам; показал, как чистить рыбу, чтобы чешуя летела за борт, как выдирать жабры, чтобы у мяса не ухудшился вкус.
Макмерфи взял четырехфутовую веревку, привязал к ее концам по куску мяса и метнул в воздух, две кричащие птицы закружились над ней, «пока их смерть не разлучит».
Вся корма и почти все люди были обляпаны кровью и серебристой чешуей. Кое-кто снял рубашку и, свесившись через борт, полоскал ее в воде, пытаясь отстирать. Так незаметно прошло время до обеда: еще немного порыбачили, допили второй ящик пива, кормили птиц, а катер лениво покачивался на волнах, и доктор все возился со своим чудовищем с глубины. Поднялся ветер, разбил море на зеленые и серебристые осколки, превратив его в поле из стекла и хрома, и катер сердито забросало с волны на волну. Джордж посоветовал доктору побыстрее вытаскивать рыбу или резать леску, потому что погода обещает испортиться. Доктор не отвечал. Он только сильнее потянул удочку, наклонился вперед, выбирая катушкой леску, и снова потянул.
Билли с девушкой забрались на нос, разговаривали и смотрели сверху на воду. Билли увидел что-то необычное и закричал нам, мы все бросились смотреть. Действительно, на глубине десяти-пятнадцати футов медленно вырисовывались контуры чего-то широкого и белого. Странно было наблюдать, как оно поднимается: сначала просто светлое пятно, потом что-то явно белое, словно туман под водой, который вдруг начинает твердеть и оживать…
— Боже праведный! — воскликнул Скэнлон. — Это же рыба доктора!
Сам доктор находился у противоположного борта, но, глядя на леску, мы поняли, что она тянется к этой бесформенной массе под водой.
— Нам ни за что не вытащить ее на катер, — заявил Сефелт. — Да и ветер крепчает.
— Это большой палтус, — объяснил Джордж. — Иногда они весят по двести, триста фунтов. Чтобы их поднять, нужна лебедка.
— Придется резать леску, док, — сказал Сефелт и обнял доктора за плечи.
Доктор снова ничего не ответил; пиджак между лопатками у него пропотел насквозь, глаза сделались красные, оттого что долгое время он был без очков. Он продолжал тянуть, пока рыба не выплыла с его стороны. Несколько минут мы наблюдали, как она приближается к поверхности, потом начали готовить веревку и багор.
Но только через час мы смогли втащить ее на катер. Кроме багра, пришлось подцепить ее крючками остальных трех удочек, а Макмерфи перегнулся через борт, схватил рукой ее за жабры, и наконец после долгих усилий она скользнула в катер, прозрачно-белая, плоская, и шлепнулась на дно вместе с доктором.
— Это было что-то! — Доктор тяжело дышал, не в силах подняться и сбросить с себя огромную рыбину. — Это уж точно… что-то необыкновенное.
Весь обратный путь катер взлетал на волнах и скрипел, а Макмерфи кормил нас мрачными историями о кораблекрушениях и акулах. Ближе к берегу волны стали еще выше, с гребней ветер срывал клочья белой пены, закручивал их и бросал вверх, к чайкам. Проход к причалу прочесывали волны выше катера, и Джордж приказал надеть спасательные жилеты. Я заметил, что в море не осталось ни одного катера.
У нас не хватило трех спасательных жилетов, и возникла ссора, кто будут те трое, которым предстоит новое испытание на воде. Ими в конце концов стали Билли Биббит, Хардинг и Джордж, который отказался надевать жилет, потому что тот грязный. Все были несколько удивлены, что среди добровольцев оказался Билли: когда выяснилось, что у нас не хватает спасательных жилетов, он сразу же снял свой и надел его на девушку, но еще больше все удивились тому, что Макмерфи не захотел быть одним из героев; в течение всех этих споров он стоял, прислонившись спиной к каюте, чтобы не упасть при качке, и молча смотрел на остальных. Просто смотрел и улыбался.
До пристани было рукой подать, когда вдруг мы оказались в водяном ущелье, нос катера смотрел на шипящий гребень волны, которая шла перед нами, а корма — на впадину, скрытую в тени следующей волны, надвигающейся на нас сзади. Все стояли за рубкой, крепко держались за поручни и смотрели то на преследовавшую нас водяную гору, то на черные камни мола, футах в сорока слева, то на Джорджа у штурвала. А тот возвышался, как мачта, крутил головой назад и вперед, давал полные обороты, сбрасывал ход, снова врубал на полную катушку, постоянно удерживаясь на склоне идущей впереди волны, которая тащила катер на себе. Еще в самом начале он объяснил нам, что, если мы перевалим через гребень и окажемся впереди, нас понесет вперед и мы потеряем управление, потому что руль и винт поднимутся над водой, а если сбавим ход, волна сзади накроет нас и обрушит на катер тонн десять воды. Поэтому никто не шутил и не смеялся над тем, как он крутит головой назад и вперед, словно она крепится на шарнирах.
В районе пристани волна улеглась, и у нашего причала под магазином, у самой кромки воды, мы увидели капитана с двумя полицейскими. За ними толпились все бездельники. Джордж несся прямо на них, не сбавляя хода, и капитан не выдержал, начал махать руками, кричать, а полицейские вместе с бездельниками бросились вверх по ступеньках. Когда, казалось, нос катера вот-вот разворотит весь причал, Джордж крутанул штурвал, резко дал полный назад и с мощным ревом аккуратно и мягко приткнул катер к резиновым покрышкам, будто уложил его в постель. Прежде чем волна от катера догнала нас, мы уже стояли на причале и крепили концы. Она тем временем подняла все пришвартованные катера, шлепнулась на причал и покрыла пеной пристань, словно мы привели с собой сюда море.
Капитан, полицейские и бездельники с топотом бросились обратно вниз, по ступенькам. Доктор первым атаковал их, заявив полицейским, что мы не подпадаем под их юрисдикцию, так как являемся законной и государственной экспедицией, и если кто может заниматься разбирательством этого дела, то разве что федеральное ведомство. Кроме того, если капитан действительно хочет неприятностей, можно провести расследование по поводу количества спасательных жилетов на борту катера. Разве в соответствии с законом не должно быть жилетов столько же, сколько людей на борту? Тут выяснилось, что капитан не в состоянии оправдаться, тогда полицейские записали несколько фамилий и ушли, что-то бормоча, окончательно сбитые с толку. Как только их не стало, Макмерфи и капитан начали спорить и толкать друг друга. Оказалось, что Макмерфи все еще порядком пьян и с трудом держится на ногах, он дважды поскальзывался на мокрых досках причала и падал в океан, пока наконец не обрел устойчивость, после чего врезал капитану, хотя и не попал, а только скользнул по лысой голове, но таким образом окончательно решил спор. Всем сразу стало веселее, капитан с Макмерфи вместе пошли в магазинчик за пивом, а мы начали выгружать свой улов из трюма. Бездельники стояли чуть выше, наблюдали за нами и курили самодельные трубки. Мы ждали, когда они снова скажут что-нибудь обидное о девушке, по правде говоря, даже надеялись на это; вот один из них наконец заговорил, но речь пошла совсем о другом: о том, что он в жизни своей еще не встречал такого палтуса, среди улова здесь, на орегонском побережье. Остальные кивали, соглашаясь, что это правда. Они придвинулись бочком, чтобы взглянуть на рыбину. Спросили у Джорджа, где он так научился причаливать катер, и мы узнали, что Джордж не только рыбачил, но и был капитаном сторожевого катера на Тихом океане и получил Военно-морской крест.
— Мог бы работать в государственном учреждении, — сказал один из бездельников.
— Очень грязно, — ответил ему Джордж.
Они почувствовали происшедшую в нас перемену, о которой большинство только догадывалось: теперь они видели перед собой не кучку слабаков из психушки, которая безропотно сносила их оскорбления на причале сегодня утром. Перед девушкой не то чтобы извинились за сказанное прежде, но попросили разрешения глянуть на пойманную ею рыбу, и она почувствовала, что ведут они себя теперь исключительно вежливо. А когда Макмерфи с капитаном вернулись из магазина, мы все вместе выпили на дорогу пива.
В больницу возвращались поздно.
Девушка спала на груди у Билли, а когда проснулась и села, Билли почувствовал, как сильно затекла у него рука, которой он всю дорогу придерживал девушку, и она растирала ему руку. Он сказал, что хотел бы назначить ей свидание, если его отпустят на выходные, и она ответила, что могла бы навестить его, пусть он только назначит время. Билли вопросительно посмотрел на Макмерфи. Тот обнял обоих за плечи и произнес:
— Давайте ровно в два.
— В субботу в два часа дня? — спросила она.
Он подмигнул Билли и чуть прижал голову девушки к своей руке.
— Нет. В субботу в два часа ночи. Подкрадешься и постучишь в то же окно, у которого была сегодня утром. Я уговорю ночного санитара впустить тебя.
Она хихикнула и кивнула:
— Черт Макмерфи.
Некоторые острые еще не ложились спать и собрались возле уборной, чтобы посмотреть, утонули мы или нет. Мы вошли в коридор строем, забрызганные кровью, загорелые, пропахшие пивом и рыбой, неся своих лососей, как герои-завоеватели. Доктор спросил, не хотят ли они выйти посмотреть на его палтуса в багажнике, и мы все, за исключением Макмерфи, двинулись обратно. Он сказал, что, кажется, прилично вымотался и лучше отправится на боковую. Когда он ушел, один из острых, который не ездил с нами, спросил, с чего бы это Макмерфи выглядит уставшим и потрепанным, в то время как остальные румяные и возбужденные. Хардинг объяснил это тем, что у Макмерфи просто сошел загар.
— Помните, Макмерфи прибыл к нам после суровых условий на исправительной ферме и работы на воздухе, румяный и пышущий здоровьем, как паровоз. Так вот, сейчас мы являемся свидетелями того, как сходит его великолепный психопатический загар. Только и всего. Сегодня он действительно провел несколько изнурительных часов, между прочим, в сумраке каюты, в то время как нас окружала стихия и мы впитывали витамин Д. Конечно, эти труды в закрытой каюте могли в какой-то степени истощить его, но давайте вдумаемся, друзья. Что касается меня, я бы обошелся и меньшим количеством витамина Д, если бы испытал частично подобного рода истощение. Особенно если работой руководит малышка Кэнди. Разве я ошибаюсь?
Вслух я не сказал, но подумал, что, может быть, и ошибается. Я заметил эту усталость Макмерфи еще раньше, на обратном пути. Он настоял на том, чтобы мы проехали через городок, где он жил когда-то в детстве. Мы только что допили последнее пиво, выбросили пустую банку в окно у дорожного знака «Стоп» и откинулись на сиденья, чтобы насладиться этим днем, пребывая в каком-то состоянии сонливости, которое наваливается обычно после долгой, тяжелой, но доставляющей удовольствие работы, — немного загорелые и еще не совсем трезвые мы не засыпали лишь только потому, что хотелось как можно дольше продлить это блаженство. Я смутно отметил, что могу уже видеть кое-что хорошее в окружающем мире. Это заслуга Макмерфи. Я чувствовал себя так здорово, как, если память мне не изменяет, не чувствовал себя с самого детства, когда все было прекрасно и земля говорила со мной волшебными стихами.
Мы возвращались не берегом, а поехали в глубь материка, чтобы завернуть в городок, где Макмерфи жил дольше всего. Двигаясь по склону одной из гор Каскадной цепи, мы уж было подумали, что затерялись, как вдруг попали в городок по территории примерно в два раза больше нашей больницы. Поднявшийся вдруг ветер с песком скрыл солнце в том месте, куда привез нас Макмерфи. Он остановил машину в каких-то зарослях и показал через дорогу.
— Вон там. Вот он. Как будто его сорняками подперли… приют убогий юности моей, растраченной бесцельно.
В вечерних сумерках я увидел вытянувшиеся вдоль улицы голые деревья, пронзившие тротуар, словно деревянные молнии, и там, куда они воткнулись, плиты треснули, и у каждого имелась проволочная ограда. Перед заросшим сорняками двориком торчал железный частокол, за ним стоял большой дощатый дом с верандой, он упирался своим шатким плечом в ветер, чтобы его не перевернуло и не унесло за пару кварталов, как пустую картонную коробку. Ветер принес первые капли дождя, и, когда громыхнули замки на цепи перед дверью, я заметил, что у дома сильно зажмурены глаза.
На веранде висела одна из тех штук, которые делают японцы из стекла и подвешивают на нитке: они звенят и тренькают при малейшем дуновении ветра; но на ней осталось лишь четыре стекляшки. Они раскачивались, стукались, и на пол сыпались осколки мелодичного звона.
Макмерфи включил скорость.
— Однажды я сюда приезжал — черт знает сколько времени прошло! — в тот год мы возвращались с корейской заварухи. Заехал навестить. Старик и мамаша были еще живы. Хорошо было дома тогда. — Он отпустил сцепление и тронулся, но тут же снова затормозил. — Боже мой, — сказал он, — посмотрите туда, видите платье? — Он показал назад. — На ветке того дерева? Тряпка желтая с черным?
Я разглядел что-то вроде флага, развевавшегося высоко в ветвях над сараем.
— Это то самое платье, девчонки, которая первый раз затащила меня в постель. Мне было десять, а ей, кажется, и того меньше; тогда считалось, что переспать с кем-нибудь — это очень серьезно, и я спросил у нее, не думает ли она, что нам следует как-то объявить обо всем этом? Ну, например, сказать старикам: «Мама, у нас с Джуди сегодня состоялась помолвка». Я говорил это вполне серьезно — большим был дураком; я ведь думал: если ты, парень, сделал это, значит, законно женился, прямо на том же месте и в тот же час, хочешь ты того или нет, и правило нарушать нельзя. А эта маленькая шлюха, — самое большее, восемь-девять лет — наклоняется, поднимает платье с пола и сообщает, что дарит его мне, мол, повесь его где-нибудь, а я пойду домой в трусах, вот и все объявление, они уж как-нибудь догадаются. Боже, девять лет, — Макмерфи протянул руку и ущипнул Кэнди за нос, — а знала намного больше иных профессионалок.
Кэнди засмеялась и укусила его за руку; он стал внимательно изучать это место на руке.
— В общем, так или иначе, пошла она домой в трусах, а я ждал, пока стемнеет, чтобы ночью забросить куда-нибудь это чертово платье… Но вы чувствуете этот ветер? Так вот, ветер подхватил платье, как воздушного змея, и оно улетело куда-то за дом, а на следующее утро, ей-Богу, вижу: оно уже висит на том дереве, и теперь весь город, как мне тогда казалось, шел сюда, чтобы на него поглазеть.
Макмерфи облизывал руку с таким горестным видом, что Кэнди рассмеялась и поцеловала ее.
— Таким образом, флаг мой был поднят, и с того дня до настоящего момента я старался быть достойным своего имени — Рэнди, преданный в любви; а во всем виновата та девятилетняя девчонка из моего детства.
Дом проплыл мимо. Макмерфи зевнул и подмигнул.
— Научила меня любить, спасибо ей, сладкой попке.
Он говорил, а задние огни обгонявшей нас машины вдруг осветили его лицо, и в ветровом стекле я увидел такое выражение, какое он позволил себе наверняка лишь потому, что понадеялся на темноту: страшно утомленное, напряженное и отчаявшееся, словно у него не оставалось времени, чтобы доделать задуманное…
А голос его, спокойный, добродушный, не спеша повествовал о его жизни, которая на время стала нашей, о веселом прошлом, полном детских шалостей, приятелей-собутыльников, любящих женщин, и пьяных драк ради мелких почестей; о прошлом, куда мы все смогли отправиться в мечтах.
Часть четвертая
Большая Сестра начала свой очередной маневр на следующий день, как только мы вернулись с рыбалки. Этот замысел родился у нее накануне поездки, после разговора с Макмерфи о том, какую выгоду он получает от рыбалки и прочих хитрых мероприятий такого рода. Она обдумывала свой замысел всю ночь, проанализировала его с разных точек зрения, окончательно поверила в то, что он вполне осуществим, и следующий день начала с осторожных намеков, чтобы слухи пошли не от нее, а от больных, а затем расширились и охватили все отделение прежде, чем она затронет эту тему на собрании.