Значит, я не увижу Агату в течение месяца или шести недель, а поскольку «Аврора» ожидается в среду, госпожам Марден нужно уезжать немедленно, если они хотят прибыть вовремя.
Остаётся утешать себя, что когда мы наконец окажемся вместе, то больше никогда не будем разлучаться.
– Я прошу вас только об одном, моя дорогая, – сказал я Агате, когда миссис Марден вышла. – Если вы случайно встретите мисс Пенклосу, либо в городе, либо здесь, обещайте, что вы никогда не позволите ей ещё раз загипнотизировать себя.
Агата в изумлении взглянула на меня:
– Но всего пару дней назад, Остин, вы уверяли, что заинтересованы в этих опытах и намерены довести их до конца.
– Да, но теперь я иного мнения.
– И вы намерены от них отказаться?
– Да.
– О, как я рада, Остин! Вы даже не представляете, какой усталый и бледный вид у вас последнее время. Между прочим, именно из-за вас мы с мамой до сих пор не уехали в Лондон; мы не хотели оставлять вас, ведь вы в таком подавленном состоянии! Вы очень переменились, Остин. Порой вы кажетесь странным. Я просто недоумевала в тот вечер: вы, бросив карты, покинули несчастного профессора Пратт-Гольдейна и ушли, не сказавши ни слова. Я была убеждена, что эти опыты плохо сказываются на ваших нервах.
– И я так считаю, дорогая.
– А также и на нервах мисс Пенклосы. Вы слышали, что она больна?
– Нет.
– Нам сообщила миссис Вильсон. Она полагает, что это нервная лихорадка. Профессор Вильсон вернётся на следующей неделе, и миссис Вильсон мечтает, чтобы к тому времени мисс Пенклоса поправилась, ведь у профессора целая программа опытов, которые он намеревается довести до конца.
Я был крайне рад, что Агата обещала мне остерегаться мисс Пенклосы.
Довольно того, что эта женщина прибрала к рукам одного из нас.
С другой стороны, я встревожился, узнав о её болезни.
Вот что сильно снижает значимость победы, которую, как мне казалось, я одержал вчера вечером.
Насколько я помню, мисс Пенклоса говорила, что ухудшение её здоровья изрядно вредит силе внушения.
Не оттого ли, победа далась мне так легко?
Ладно! Сегодня вечером нужно будет принять те же меры предосторожности, и тогда посмотрим, чья возьмёт.
У меня какой-то детский страх, когда подумаю о ней.
10-го апреля. Вчера вечером снова всё обошлось.
У садовника нынешним утром было очень забавное лицо, когда я снова позвал его и попросил бросить мне ключ.
Представляю, что подумает обо мне прислуга, если я продолжу в том же роде. Зато я оставался дома, не ощущая ни малейшей потребности выйти, а это самое главное.
Мне кажется, что я наконец начинаю освобождаться от своего рабства у этой женщины, хотя возможно, что её власть надо мной ослабела всего лишь до того дня, покуда к ней снова не вернутся силы. Мне остаётся только молить Бога, чтобы это было не так.
Агата с матерью уезжают сегодня утром, и мне кажется, что весеннее солнце утратило весь свой блеск. И всё же оно очень красиво, когда смотришь на него сквозь зелёные листья каштана, растущего под моими окнами, и когда оно оживляет мощные стены старых зданий колледжа, поросшие лишайником.
Как всё сладостно и упоительно в природе, как успокаивает она душу! И как поверить после этого, что она же таит в себе силы столь нечистые, возможности столь отвратительные?
В самом деле, понятно, что ужасное несчастье, меня постигшее, находится в природе вещей, оно не выходит за её пределы и не из области сверхъестественного.
Нет, это сила естественная, коей эта женщина лишь пользуется и которая неведома обществу.
Сам факт, что сила эта соотносится со здоровьем, ослабевает при его ухудшении, показывает, что она целиком и полностью подвластна законам физическим.
Если б у меня было время, я бы изучил эту силу и нашёл ей противодействие. Но увы! Не тогда надо помышлять о дрессировке тигра, когда находишься в его когтях! Тут только одна забота: как бы вырваться.
Ах! Когда я гляжу в зеркало и вижу там свои чёрные глаза и испанское лицо с тонкими чертами, я хотел бы быть обезображенным оспой или серной кислотой.
Во всяком случае, это избавило бы меня от душевных мучений.
Судя по всему, вечером у меня будут неприятности. Некоторые обстоятельства заставляют меня опасаться этого.
Во-первых, я встретил на улице миссис Вильсон; она сообщила, что мисс Пенклосе уже лучше, хотя она ещё и слаба; во-вторых, скоро приедет профессор Вильсон, и его присутствие будет для этой колдуньи помехой.
Я не боялся бы наших встреч, если бы они происходили в присутствии третьего лица. А так у меня дурное предчувствие, поэтому я принял те же меры предосторожности, что и накануне.
10-го апреля, вечер. Нет, слава богу, и этим вечером всё обошлось.
На этот раз неловко было снова обращаться к садовнику. Затворившись, я подсунул ключ под дверь таким образом, чтобы утром был предлог обратиться к служанке. Но эта предосторожность оказалась совершенно ненужною, поскольку у меня ни разу не возникло побуждения выйти.
Три вечера подряд мне удалось остаться дома! Определённо, мои мучения подходят к концу, поскольку Вильсон вернётся не сегодня так завтра.
Сказать ему, через что я прошёл, или не откровенничать?
Уверен, я не найду у него никакого сочувствия. Для Вильсона это всего лишь любопытный случай. Ещё расскажет обо мне в докладе на ближайшем заседании ОПИ[49], и все с важным видом начнут судить и рядить, насколько велика возможность того, что я бессовестно солгал, и сопоставлять её с вероятностью, что у меня попросту начинается помешательство.
Нет, я не стану просить помощи у Вильсона.
Я чувствую себя в добром здравии и в прекрасном расположении духа; сегодня на занятиях в университете я был как никогда в ударе.
О, если бы только избавиться от зловещей тени, омрачающей мою жизнь, как бы я был счастлив!
Я молод, не лишён привлекательности, достиг вершин в своей профессии, помолвлен с прекрасной и очаровательной девушкой – что ещё нужно мужчине моих лет?
Лишь одно не даёт мне покоя… Боже, как подумаю, что мне грозит!
Полночь. Я схожу с ума!
Да, верно, эта история кончится сумасшествием.
Я и сейчас уже близок к помешательству.
В голове всё словно кипит, когда прикладываю к ней пылающую руку. По телу пробегает дрожь, как у испуганной лошади.
О, какую ночь я провёл!
И всё же есть основание испытывать некоторое удовлетворение.
Рискуя сделаться предметом насмешек для прислуги, я снова подсунул ключ под дверь, обрекая себя на добровольное заточение.
Затем, поскольку ложиться спать было ещё рано, я не раздеваясь лёг на кровать и принялся читать Дюма.
Внезапно я оказался скинут… да, скинут, сброшен, стянут на пол. Именно такие слова могут описать действие той подавляющей силы, которая вдруг навалилась на меня.
Я цеплялся за одеяло. Ухватился за ножку кровати. Думаю даже, что в своём исступлении я выл и кричал.
Но всё напрасно. Я ничего не мог с собою поделать. И должен был подчиниться. Мне было невозможно преодолеть влияние этой силы или как-то от неё укрыться.
Лишь поначалу я оказывал какое-то сопротивление. Влияние вскоре сделалось настолько подавляющим, что бороться с ним стало невозможно.
Благодарю Небо, что меня никто не удерживал, а то я, верно, не смог бы за себя поручиться.
Порываясь выйти из дому, я отчётливо сознавал, что для этого нужно сделать. Итак, я зажёг свечу, стал на колени перед дверью и попытался подтащить ключ кончиком гусиного пера; но оно было слишком коротким и только отодвинуло ключ ещё дальше.
Тогда я, со спокойным упрямством, взял из ящика нож для разрезания бумаги, просунул его под дверь и притянул ключ.
Открыв входную дверь, я вошёл в кабинет, взял с бюро одну из своих фотографий, написал на ней несколько слов и положил её во внутренний карман пальто. После этого направился к дому, где жил Вильсон.
Ясность сознания была удивительной, и однако ощущения не похожи на те, которые я воспринимал до этого в нормальном состоянии. Всё походило теперь на яркие образы и события, происходящие во сне.
Сознание словно раздвоилось.
С одной стороны, мною руководила чужая воля, влекущая меня к лицу, от коего она исходила; и была также другая личность, более слабая, протестующая, в которой я узнавал своё «я», слабо борющееся против этого необоримого влияния. Так собака, рвущаяся с цепи, вынуждена вставать на задние лапы.
Я помню ещё, что осознавал конфликт этих двух сил, но не помню ни того, как я шёл, ни как меня впустили в дом.
Тем не менее у меня остался исключительно чёткий образ моей встречи с мисс Пенклосой.
В небольшом будуаре, в котором обыкновенно проходили наши опыты, она лежала на канапе, прикрывшись тигровой шкурой и подперев голову рукой.
Когда я вошёл, мисс Пенклоса подняла глаза: она, очевидно, ждала моего прихода; свет лампы падал прямо ей на лицо, и я заметил, что она очень бледна и расстроена, под глазами тёмные круги.
Больная улыбнулась мне и левой рукой указала на стоявший рядом стул.
Я быстро подошёл, схватил эту руку и… вспоминаю об этом с отвращением к себе… страстно поднёс к губам.
После чего я уселся на стул, не выпуская руки мисс Пенклосы, и протянул фотографию, которую принёс с собой.
Я говорил без умолку, рассказывая о своей любви к ней, о страдании, которое мне причинила её болезнь, о радости, какую мне доставляло её выздоровление, и о том, сколь несчастным я себя чувствую, когда оказываюсь вынужден провести хотя бы один вечер вдали от неё.
Она, слушая меня, оставалась неподвижна и лишь бросала на меня повелительные взгляды. На устах её играла вызывающая улыбка.
Припоминаю, что раз она провела рукой по моим волосам – так ласкают собаку – и что мне – о ужас! – была приятна её ласка.
Я содрогаюсь при мысли об этом.
Я стал её рабом телом и душой и даже радовался своему рабству.
Тогда-то и произошла счастливая перемена. И пусть мне никогда не говорят после этого, будто нет Провидения. Я был уже на краю гибели, ещё немного – и я шагнул бы в бездну.
Можно ли считать простым совпадением то, что помощь пришла ко мне именно в ту минуту?
Нет, нет, есть Провидение, и Оно отвело меня от пропасти, в которую я готов был низринуться.
Есть всё-таки в мире нечто более могущественное, чем эта ведьма со всеми её уловками.
Как утешительно, что я могу так думать!
Подняв глаза, я вдруг увидел, что моя мучительница заметно переменилась.
Лицо, бывшее до этого бледным, приобрело мертвенный цвет. Глаза остекленели, и веки их тяжело закрылись. Рот утратил былую твёрдость, лоб словно сузился.
Мисс Пенклоса казалась испуганной, самоуверенность сменилась полной нерешительностью.
Видя эту перемену, я почувствовал, как сердце у меня дрогнуло и забилось, словно пытаясь вырваться из сжимавших его тисков – тисков, с каждой минутой терявших свою силу.
– Остин, – проговорила она полушёпотом. – Я слишком много на себя взяла. У меня недостаточно сил. Я ещё не оправилась после болезни. Но я не могла больше жить, не видя вас. Вы не бросите меня сейчас, Остин! Это минутная слабость. Ещё пять минут – и я снова стану сама собой. Подайте мне маленький графин, что стоит на столе возле окна.
Но я уже овладел собой.
По мере того как у моей мучительницы угасала сила, её влияние рассеивалось и я обретал свободу.
Во мне проснулась агрессивность, исполненная горечи и бешенства.
Хотя бы раз дам понять этой ведьме, каковы мои истинные чувства к ней!
Душу мою переполняла ненависть настолько же скотская, как и любовь, вызвавшая её. Это была дикая вспышка злобы, как у разъярённого оленя.
Я готов был схватить стоявший рядом костыль и ударить им мисс Пенклосу по лицу.
Больная выставила руки как бы в попытке отразить удар и, отшатнувшись, забилась в угол дивана.
– Водки! Водки! – проговорила она не своим голосом.
Я схватил графин с водкой и вылил его содержимое под пальму, стоявшую в кадке возле окна.
Затем вырвал у неё из рук свою фотографию и разорвал её в клочья.
– Гнусная женщина! – воскликнул я. – Убей я вас, я бы только исполнил свой долг перед обществом!
– Я люблю тебя, Остин, люблю тебя, – простонала мисс Пенклоса.
– Да, – воскликнул я. – Как вы уже любили Чарльза Сэдлера. И скольких других до него!
– Чарльза Сэдлера? – выдавила она из себя. – Так он вам сказал? Ах, Чарльз Сэдлер… Чарльз Сэдлер…
Губы её побледнели, а голос звучал, словно шипение змеи.
– Да, я всё о вас знаю и расскажу всем, до какого бесстыдства вы опустились. Вы знали о моём положении, знали, что я обручён. И всё же употребили свою жуткую силу на то, чтобы приворожить меня. Вы сможете околдовать меня снова, но прежде я скажу: я люблю мисс Марден, люблю всем сердцем, а вы – вы внушаете мне лишь отвращение и ужас. Ваш вид, ваш голос мне ненавистны. При одной только мысли о вас мне становится тошно. Вот какие чувства на самом деле я к вам питаю. И если вам всё равно хочется притянуть меня к себе с помощью фокусов, как нынче вечером, то вам, я надеюсь, хотя бы не доставит удовольствия сделать своим любовником человека, который сказал, что он по-настоящему о вас думает. Можете внушить мне любую речь, какую пожелаете, но вы не сможете забыть…
Я остановился, потому что мисс Пенклоса откинулась назад, лишившись чувств.
У неё не хватило сил выслушать меня до конца.
О, какое пламенное ощущение триумфа я испытываю, думая о том, что теперь, будь что будет, она не может более обманываться на мой счёт и ей известны мои истинные чувства к ней!
Но что теперь со мной станет? Ведь она на всё способна.
Страшно даже подумать.
Уж конечно, она не оставит меня в покое. Но когда я подумаю о том, что ей сказал…
Не имеет значения, хотя бы один раз я оказался сильней, чем она.
11 апреля. Нынешней ночью я почти не спал и утром чувствовал себя настолько разбитым и вместе с тем возбуждённым, что мне пришлось попросить Пратт-Гольдейна прочитать лекцию вместо меня.
Такое случалось со мной впервые. Я встал в полдень, но голова у меня болела, руки дрожали, а нервы были в самом жалком состоянии.
И вот сегодня вечером мне нанесли визит.
И кто! Вильсон собственной персоной пожаловал. Он только что воротился из Лондона, где читал лекции, разоблачил одного врача и провёл серию опытов по передаче мысли. Он принял также профессора Рише[50], приехавшего из Парижа; изучал свойства кристалла, неотрывно глядя в него несколько часов кряду, и добился определённых результатов относительно проникания материи через материю.
Всё это он выплеснул мне в уши единым махом.
– Послушай, – наконец заметил он, – ты что-то неважно выглядишь. Да и мисс Пенклоса пребывает в полной прострации. Ну а наши опыты? Как они продвигаются?
– Я их прекратил.
– Да что ты! И почему, собственно?
– Это занятие показалось мне опасным.
Вильсон извлёк из кармана коричневую записную книжку.
– Вот это весьма любопытно, – сказал он. – И какие же у тебя причины говорить, будто исследования эти опасны? Прошу, укажи мне факты в хронологическом порядке, хотя бы с приблизительными датами и именами свидетелей, заслуживающих доверия, и их точными адресами.
– Прежде всего скажи: известны ли тебе случаи, когда гипнотизёр, обретя власть над субъектом, пользовался ею с преступной целью?
– Десятки случаев! – запальчиво воскликнул Вильсон. – Преступления, совершённые под влиянием суггестии.
– Я не имею в виду суггестию. Я про другое: когда внезапный импульс, непреодолимое побуждение поступает от лица, находящегося на удалении.
– Одержание![51] – завопил он в полном восторге. – Это самое редкое явление. У нас только восемь случаев, из которых вполне удостоверены лишь пять. Не хочешь ли ты сказать…